Дорога навстречу вечернему солнцу

Сначала конь ступал неспешно, потом ускорил ход, и вдруг рванул по дороге вскачь. Мне уже было не до красот природы и прочих впечатлениях, удержаться бы.

Думаю, что конь понял мой страх, и словно взбесился, подскакивал, заворачивал крупную голову с выпученными глазами, и желтыми крупными, длинными зубами пытался поймать мою ногу. Боялась одного – не стал бы кататься, убьёт меня.

Я буквально распласталась на нём, одной рукой намертво вцепилась в дужку седла, другой – в чёрную жёсткую гриву. Поводья волочились по земле. Он скакал по дороге, вмиг домчался до речки, остановился у воды. Опустив голову, жадно начал пить. Я потихоньку сползла с него, он и ухом не повёл.

Помню, как шла до ближайшего ивняка, чтобы спрятаться в нём от этого зверя, на ватных ногах. Прибежали мальчишки. На них, бледных, лица не было, перепугались.

Потом говорили мне, что знали, мол, что конь с норовом, но решили подшутить, а потом стало не до смеха.

Конь напился, и, молодой дуралей, начал тыкаться мокрой мордой в ребячьи ладони. Я не подошла, конечно. Тогда отчётливо поняла, что это – урок. Не хвастайся.

Позже у родителей на сельском подворье жил конь, Рыжка. Я гладила его пушистую добрую морду, но, мне кажется, никакая сила не заставила бы меня прокатиться верхом.

Несколько лет назад мы шли с мужем по подмосковному посёлку, и вдруг из-за поворота выехали всадницы. Великолепные лошади, прекрасные наездницы, полные достоинства, прошествовали мимо, и, как в детстве, забилось сердце.

Как жаль, что я так и не смогла подружиться с этими изумительными животными. То ли сердце робкое, то ли не повезло.

Кролики

Вся семья спала, а Катя, девочка одиннадцати лет, мыла посуду. Стены кухни светились, желтые, как сливочное масло. Наконец-то с посудой было покончено. Глаза слипались, и Катя наскоро вытерла мокрую клеенку, вылила воду в ведро под умывальником. Спать, спать…

Наденька, младшая сестра, уже видела десятые сны. Катя выключила свет, забралась под одеяло к разгоряченной сестрёнке, и вдруг вспомнила: кролики! Забыли покормить.

Представилось, как сидят они там, голодные и терпеливые, в клетках с заиндевелыми сетками. Ждут. Еще утром рассовали с Надей по клочку сена в каждую клетку, насыпали снега в крынки. И всё. Надо идти.

Стены в кухне – жёлтые-жёлтые. Подполье – дырой. Катя достала десяток картофелин, отмыла их под умывальником, разрезала на две половинки. Приготовила десять брусочков хлеба. Поверх рубашки накинула мамину телогрейку, ноги сунула в валенки.

Мороз, как вышла на крыльцо, защипал коленки. Свет от фонарика прыгал – то голубыми кругами по снегу, то коричневыми овалами по забору. Направила луч в небо, чёрное, слабо мерцающее звездами, и луч исчез, ни от чего не отразился. Унёсся в бесконечность.

Кате отчего-то стало страшно, и она чуть не бегом – в крольчатник. Там страх исчез. За сетками мелькали серые живые тени, кролики метались, гремя крынками, постукивая лапками. Голодные, а молчат. Так и умрут молча, если не кормить.

Катя поставила фонарик вверх лучом, и крольчатник озарился мягким светом. Сдвигала непослушные вертушки, радовалась, глядя, как зверьки набрасываются на еду. Домой вернулась с великим умиротворением в душе. Коленки горели, Надя что-то бормотала во сне.

…Кролики были для них с Надей великим наказанием и радостью. Зимой постоянная забота —не забыть покормить. Летом руки были зелены от травы, но стоило бросить в клетку охапку пырея или мышиного горошка, как через полчаса ничего не оставалось. Приходилось садиться на велосипед, Надю – на рамку, и снова ехать за травой или ветками ивняка.

Крольчат сёстры обожали. Отец не разрешал брать их на руки, но потихоньку, втайне от него, сестры всё равно гладили их, разглядывая бесконечно умилительные мордочки с глазами-бусинками, игрушечными ушками.

…Сёстры окончили школу, уехали одна за другой в город учиться, и отец вскоре кроликов, по его словам, «ликвидировал».

Катя выросла, у них с мужем уже были сын и дочка, когда однажды сослуживица подарила серого крольчонка.

– Отдай его кому-нибудь! – сказал муж, а Катя, вспомнив детство, уперлась.

– Давай лучше клетку сделаем.

Клетку наскоро соорудили, и дети часами не отходили от нее. Просовывали травинки и с восторгом наблюдали, как кролик Тишка уплетает их с аппетитом. Приносили хлебные корочки, смотрели, как пьёт молоко.

Кошка тоже подружилась с Тишкой. Вскочив на крышу клетки, заглядывала вниз и махала лапой, словно ловила рыбку. Кролик становился на задние лапки и смотрел вверх, смешно поводя усами и фыркая.

Как-то вырвалась из вольера лайка Стрелка, метнулась белой молнией к клетке, скребанула лапами по вертушке, и клетка распахнулась.

Выйдя из дома с кружкой молока, Катя увидела распахнутую дверцу, и сердце упало. Стрелка ластилась, жалась к земле. Катя затащила собаку в вольер, ходила сама не своя.

… Вечерние тени ползли по ограде, под калиткой сияла арка оранжевого цвета.

Вдруг появилась странная тень – две пики и нечто бесформенное. Катя нагнулась – кролик!

Она подхватила зверька на руки, и вдруг он так пронзительно заверещал, что Катя едва его не выронила. Оказалось – Стрелка перекусила ему заднюю лапу.

Лапа зажила, но срослась неправильно, Тишка подворачивал ее под себя. С той поры фыркал, мурчал, бурчал. В детстве таких «разговорчивых» не было.

Летом зарядили дожди. Катя помнила, что мокрой травой кроликов кормить нельзя, подсушивала пучки под навесом. Приходилось кормить прошлогодним сеном из сарая, да картошкой, комбикормом. А вокруг колыхалось зеленое море. Недостроенный гараж утопал в травяных джунглях. И на восьмой день нескончаемого постукивания капель, зябкости и сырости, Катя выпустила кроля на свободу в гаражные заросли.

Тишка немедленно срезал зубами мокрый стебель пырея, капли осыпались на землю, и принялся хрумкать, довольный.

До конца лета прожил Тишка на воле, не думая никуда убегать, а осенью его снова водворили в клетку. Очень ему это не понравилось. Он бурчал, сопел, опрокидывал чашки, рассыпая еду и проливая воду.

Кто-то посоветовал:

– Съешьте его, да и все.

Тишку? Съесть? Дикость какая. И Катя придумала. Решила подарить его знакомым, которые разводили кроликов. У них был огромный вольер, кролики жили почти на свободе, рыли норы. Знакомые остались довольны, а уж когда узнали, что молодого кроля отдают просто так, то очень обрадовались.

А Катя поняла, что, к сожалению, больше никогда, никогда не будет разводить кроликов.

Девушка и холостяк

К отцу приехали друзья-охотники. В полной экипировке, бравые городские молодцы. Их задорные голоса на кухне разбудили Машу. Она, наскоро прибрав длинные тёмные волосы, прошла через кухню на улицу. На ходу окинула гостей взглядом, коротко поздоровалась. Один – дядя Серёжа, с лысиной, пожилой, был частым гостем отца. Второй, помоложе, светловолосый, худой, с тонким носом, рыжеватыми бородкой и усами, приехал в первый раз.

Мужчины сразу зацепились взглядами за её тонкую фигурку, но дверь захлопнулась, видение исчезло.

– Машка, – пояснил отец, – студентка.

Они ещё погорланили на улице, под дружный лай собак в вольере. Наконец, взревел уазик за воротами – уехали.

– Пап, кого дядя Серёжа в этот раз привёз?

– Это Костя. С женой, говорит, развёлся, дочь у него третьеклассница. Живёт в общаге, в гости звал.

Информация была исчерпывающей.

В конце лета дядя Серёжа с Костей приехали ещё раз. Отца не было дома, уехал жить на дальний покос, и Маше пришлось самой встречать гостей. Кормить супом, поить чаем. Дядя Серёжа был говорлив, Костя помалкивал, но, Маша знала, исподтишка следил за каждым её движением, вслушивался в каждое слово. Это волновало и радовало.

Она проводила гостей до ворот, и думала, что вряд ли в скором времени увидит их. Но часа в два ночи завизжали тормоза, дружно взлаяли собаки, за окном забубнили взволнованные голоса. Накинув халат, она выскочила в ограду.

– Маш, Костя ранен, нужно в больницу, – крикнул ей через калитку дядя Серёжа.

– Сейчас, только переобуюсь.

Она надела босоножки, набросила куртку. В уазике на заднем сиденье сгорбился Костя, с перевязанной тряпьём рукой. Даже в полумраке было видно, как он бледен.

Они поехали по тёмным улицам, и тревога, близость Кости так взволновали Машу, что глаза её стали тёмными, огромными. Костя, несмотря на боль, с восхищением поглядывал на неё.

Привезли фельдшерицу в участковую больничку, и она быстро обработала рваную рану на плече, сделала перевязку.

– Всё будет хорошо, не беспокойся, Маша, – дядя Серёжа говорил отечески-ласково, – мы в город, отцу привет.

– Спасибо, Маша, – послышался голос Кости с заднего сиденья.

В город Маша с отцом приехала в конце августа. Как условились, отправились в гости: Костя обещал купить для отца две пачки мелкокалиберных патронов.

Они постучали в тонкую хлипкую дверь, Костя появился смущённый, забегал по комнате, подбирая раскиданную одежду. Дверь крошечного туалета была распахнута, от этого в комнате царил тяжёлый дух. Сама комната была поделена на две половины. В малой части находилась узкая, как пенал, кухня. Стол, шкаф и электроплита вдоль стены делали её ещё длиннее. В углу были свалены мешки с картошкой, рюкзаки, спальник, охотничье и рыболовное снаряжение.

В комнате из мебели был продавленный диван, шифоньер и телевизор, с фотопортретом в рамке. Из-за плотно задёрнутых штор комнату наполнял грязно-розовый свет.

Маша рассмотрела фото. Девочка, лет десяти, с маленькими, широко расставленными глазками, ужасно некрасивая. Дочка, должно быть.

Костя позвал к столу. Он суетливо поставил сначала перед отцом, потом перед ней тарелки с супом, прозрачным и почти пустым. Кусочки мяса, несколько брусочков картошки, пара вермишелинок. Похлебали, суп слегка горчил.

– Андрей Петрович, – обратился Костя к отцу, – Можно я Машу в кино приглашу?

Маша удивлённо вскинула глаза. Костя смотрел в сторону.

Отец хмыкнул. Помолчав, ответил каким-то не своим, приторно-воодушевлённым голосом, каким иногда разговаривал с малознакомыми людьми:

– Это её решение, я ничего не имею против.

Маша закусила губу, решила, что, пока Костя сам к ней не обратится, не подавать голоса. Всё – несвежий воздух, убогость квартиры, фото, суп, сам хозяин, в котором было почти не узнать подтянутого охотника, угнетало её. Она подумала вдруг, как после свадьбы он приведёт её в эту нору, уложит на продавленный диван… И девочка с фото своими маленькими глазками будет тупо смотреть на них. Фу…

Костя пошёл проводить их до троллейбусной остановки. Отец шёл посредине. Проходя мимо кинотеатра, Костя махнул рукой на афишу:

– Смешное, про Робинзона. Маша, я куплю билеты на пять вечера, на завтра.

Отец в тот же день уехал домой, Маша вернулась на квартиру к тётке.

На следующий день, без двадцати пять, она была у кинотеатра. Стояла у оградки, наблюдала людской разноцветный круговорот. С её места хорошо просматривалась маленькая площадь, и всё ждала, что откуда-нибудь вынырнет сухощавая светловолосая фигурка Кости.

Даже если и проглядит, то её, в ярко-оранжевой кофточке, не заметить было невозможно. Почти каждый мужчина, проходящий мимо, заворачивал голову. Держались прямо только те, что пришли с дамами.

Неподалёку переминался парнишка в джинсах и синей курточке. Тянул голову, озирался, и карими круглыми глазами поглядывал на Машу. Маша старалась так явно не вертеть головой, но всё чаще бросала взгляд на часики.

– Девушка, он не придёт, – парнишка улыбался.

– Придёт.

– Точно, не придёт. Уже без десяти. И моя не придёт.

Маша отвернула голову. Но через две минуты, когда поток заходивших в кинотеатр стал иссякать, и напряжение достигло предела, она снова услышала знакомый мальчишечий голос:

– У меня два билета. Пошли, а? Мне одному не хочется. Пойдём, назло всем врагам.

Маша глянула на него. Он был серьёзен, а глаза смеялись.

– Подождём до без пяти.

– Подождём, – он переместился поближе.

– Всё, без пяти, секунда в секунду! Пошли! – и он потянул Машу за руку за руку. Она, не переставая оглядываться, скрылась за стеклянной дверью.

Через минуту завизжал тормозами уазик, из него выскочил худой светловолосый человек, застыл, рассматривая площадь. Она была пуста.

Снегурочка

Часть 1. Сборы домой

Людмила в крайнем раздражении собирала дорожную сумку. Не снимала, а срывала одежду с плечиков в шифоньере. Валентина тоже собиралась в дорогу, но, в отличие от Людмилы, в ровном настроении. Она, как всегда, не спеша, аккуратно складывала платье, спортивный костюм.

В общежитии уже начали праздновать Новый год. Несмотря на раннее утро тридцать первого декабря, слышались пьяные вопли, хохот, грохотала музыка.

– Люд, ну ты чего так расстроилась, – уговаривала подругу Валентина, – Ну подумаешь, Глебушка не смог поехать с тобой, гости из Ленинграда – они на время, а ты – навсегда!

– Он же обещал! Я и маме с папой написала, сказала, что приеду на праздник не одна! А теперь! Ехать одной! Три часа в промёрзшем автобусе! А там что я буду делать, скукота в деревне, понимаешь!

– Так ты же домой едешь! – вздохнула Валентина, – Я бы рада была проведать своих, но они в двух сутках езды на поезде, ты же знаешь. Вот, еду к тёте. Встретим с нею Новый год, а завтра сюда вернусь.

– А Глеб! – задыхалась от негодования Людмила, – Променять меня на каких-то ленинградских гостей! Прилетели в столицу сибирского края! Ну и гуляли бы сами. У родителей Глеба в городе квартира приличная, никакой гостиницы не нужно. Но мало им, ещё экскурсовод потребовался!

– Он тебя не позвал с собой? – поинтересовалась подруга.

– Не знаю! Может и позвал бы! Когда поняла, что он со мной не едет, и разговаривать с ним не стала!

– Девочки, – в дверь коротко постучались, и на пороге возникла долговязая фигура однокурсника Андрея, – у вас кусочка сала нет? Хотел картошки нажарить, на одном растительном масле как-то не очень.

– Андрюша! – Людмила выпрямилась, и вдруг глаза её перестали метать молнии, а загорелись ровным мстительным огнём. И голос изменился, стал вкрадчивым, весёлым даже, – Андрюша, у нас шаром покати, есть нечего. А хочешь покушать настоящих сибирских пельменей, домашних котлет, отведать холодца в колечках лука, с дрожалкой? Да под наливочку?

Андрюша сглотнул голодную слюну.

– Андрюшенька, – пела Людмила, – собирайся скорей, сумку мне поможешь донести, тяжелая. Мама просила все банки из-под капусты и варенья вернуть. Да и гостинцев я накупила. Через сорок минут автобус наш. Билет на вокзале купим. Встретим с нашими Новый год, наедимся до отвала, и на дорогу мама полные сумки набьёт. С тобой поделюсь!

– А что, я мигом, сейчас буду готов! – Андрей стремительно ретировался.

– Люд, ты что это придумала? А Глеб? А что родители твои подумают. Они же тебя с женихом ожидают!

– Вот так. Будешь знать, как бросать меня на пороге Нового года, Глебушка! А к Андрею надо присмотреться. Он, в общем-то, очень даже ничего.

Часть 2. В родном доме

Они вошли в дом, пригнувшись, чтобы не стукнуться о низкую дверную балку, впустив клубы белёсого пара. Когда распрямились, на них было любо-дорого посмотреть. Людмила – королева в тёмной искристой шубе, норковой шапке. Вид у неё и в домашнем платье важный, а уж в зимней одежде – и подавно. Лицом Людмила бела, глаза карие, ресницы густо-чёрные, нос точеный, губы яркие. Локоны каштановые уложены в красивую причёску. Мимо такой не пройдёшь, не оглянувшись. Недаром Андрей на неё с первого курса заглядывался. А сколько портретов её нарисовал в тетради во время лекций! Хороша. Не то, что Саша, младшая сестрица.

Андрей помог снять Людмиле шубу. Чуть сутулился, широкоплечий, высокий. Повернул к свету смуглое, скуластое лицо. Нос широковатый, с горбинкой. Губы тонкие, глаза темные, какого цвета – и не разберешь сразу. «Гуран», короче: в роду непременно кто-то из бурят или тунгусов был.

Саша застыла у притолоки. Андрей взглянул коротко, и словно на фотопленке отразился её образ в его мозгу. Он умел так – раз взглянет, и потом без помех может рассматривать картинку, словно готовое цветное фото. На вид – старшеклассница. Лицо в едва приметных конопушках, волосы русые собирает в пшеничный пучок. Худенькая, гибкая. Глаза – то ли серо-голубые, то ли зеленые. Нос вздёрнут чуток, губы по-детски припухлые. Кажется, что ничего общего со старшей сестрой, и всё-таки сходство есть.

Вот эта Саша скоренько подхватила из рук Андрея тяжелую Людмилину сумку, засуетилась у стола, выкладывая склянки, заманчивые вкусности в консервных баночках, упаковках.

Мандариновый праздничный аромат поплыл по кухне. Его перебивал аппетитный запах колбасы, нарезаемый Сашей тонкими ломтиками. На плитке булькала лавровая с горошинами перца вода – в ожидании пельменей.

В разгар буйства запахов пришли мама с папой – зачем-то отлучались к соседям. Мама порывисто обняла старшую дочь, бережно – «будущего зятя». Папа крякал, говорил громко, порывался лишние шубейки с вешалки убрать, предлагал стол развернуть. Мама быстренько отправила его за холодцом, что стыл в бане.

… За столом сидели долго. Людмила рассказывала свои институтские новости, Андрей молчал и улыбался. Мама, наконец, не выдержала, и приступила к нему с расспросами, целый экзамен устроила. А Саша прыскала в ладошку, восторженно поглядывая на Андрея, что Людмиле не очень понравилось.

Оказалось, что Андрей – однокурсник Людмилы, учится в том же политехническом. До института в армии отслужил. А родители его – колхозники.

– Ты не говорил, – удивлённо вскинув тонкие брови, пропела Людмила.

– А ты и не спрашивала, – улыбаясь, ответил Андрей. И с тем же выражением лица повернулся к Саше:

– А Вы – учитесь, работаете?

Сашины глаза, почти черные оттого, что выпила рюмку, сияли, огромные, бездонные. Девушка то в упор глядела на него, то отводила глаза, и он засмотрелся на неё, и не мог взгляда отвести. Сашины локоны, золотые в электрическом свете, разметались по плечам. Саша чем-то неуловимо напоминала Людмилу, и была в ней красота, которую Андрей приметил не сразу. Не тщательно созданная с помощью косметики и прически, а – избыток жизни, который так и лился из глаз.

Сашина весёлость вдруг исчезла куда-то, словно она ушла в свои мысли, и не понимала, что Андрей говорит ей, старалась не смотреть на него.

И услышала резкое, ироничное сестры:

– Александра у нас медичка, уколы в попу больным ставит.

И «медичка» в её устах прозвучало как «дурочка».

Саша будто очнулась.

– Стемнело уже… Мам, ты сиди, корову я подою… Щас… – она встала, чуть не уронив стул. Вслед, как сквозь вату, донесся Людмилин смех.

В стайке тускло горела лампочка, сонно ворчали куры, паутина висела на бревенчатых, в проплешинах коры, стенах. Корова мерно жевала, вздыхала. Сонливостью и покоем веяло от её теплого бока. Саша уткнулась головой в этот бок, доила не спеша и думала: «За что Люда со мной так? Ну и пусть. Андрей – жених Люды. Я не должна, не имею права ни улыбаться, ни разговаривать с ним».

Часть 3. Новогодняя ночь

Хмель выветрился, на улице морозный пар застревал в горле. На небо выползла круглая, неправдоподобно большая луна. «Новый год – и полнолуние! Надо же». С этой мыслью Саша и зашла в дом.

Мама с Людмилой о чём-то переговаривались вполголоса на кухне. Папа с Андреем сидели на приземистом диванчике в комнате. Голубовато светился телевизор, звук был убавлен до бормочущего гудения, слов почти не разобрать.

– Такая лунища на улице! Поглядите! – воскликнула Саша.

– А пойдемте, посмотрим! – откликнулся Андрей.

– Идите, идите, молодежь, – подхватил папа.

– Клуб закрыт, куда идти-то? – недовольно протянула Людмила.

– Пойдем, так погуляем, Люд, – настаивала сестра.

До полуночи ещё была уйма времени, и Людмила согласилась. Улица – как вымерла. Окна горели самоцветами наряженных елок, где-то прерывисто ухала музыка, доносился собачий лай. Но – ни одного прохожего. Они шагали по умытой лунным молоком голубоватой улице, снег визжал под ногами. За ними тянулись тени: невероятно длинная, острая – с краю, рядом – две пониже.

– Здесь вот колдун живёт, жену, говорят, со свету сжил, – приглушённо говорила Саша.

– Где, где? – тянул шею из-за Людмилы Андрей.

– Вон, там даже окна не светятся. А вот в этом дворе, рассказывают, тоже всякое происходит. Вёдра летают через забор.

– Геопатогенная зона, – откликнулся Андрей, – Видишь, тут низина, речушка замёрзла. Там, где подземные воды, часто полтергейсты бывают.

– Ну вас, – передернула плечами Людмила, – Страсти всякие. Хватит через меня переговариваться!

– Пошли по этой речушке! – поддерживая сестру под локоть, чтобы та не поскользнулась в своих модных сапогах, весело сказала Саша. Сама она была в валенках. Людмила и ответить не успела, как её развернули с двух сторон и повлекли за собой, в направлении голубеющей торосами широкой реки.

…Днём река и не вспомнит, какой была ночью. Неподвижно темнеет тальник. Замер лес непролазной чащей. На льду четкими линиями, будто обведённые синей тушью, обрисованы впадины, трещины, заретушированы лунки. Матовый снег светится, кажется, сам по себе. Выпуклые чашечки чистого льда горят лимонным светом.

Саша давно отцепилась от Людмилиного локтя и кружилась на своих валеночках вокруг, щебеча и смеясь. «В этом пальто, отороченном мехом, в пушистой вязаной шапочке она похожа на Снегурочку. Люда – Снежная Королева. А я кто? Дед Мороз?» – думал Андрей, и улыбка плавала на его губах.

Вдруг лёд под егозой хрипло треснул. Саша ойкнула и застыла на месте, прижав руки к груди. Андрей оставил Людмилу у берега и пошёл, пришаркивая, скользя по льду, к замершей Снегурочке. Она вцепилась в его полушубок и не отпустила даже тогда, когда уже выбрались на берег и пошагали домой.

Андрей шел посредине. Слева тяжелым айсбергом, насупленным и холодным, шла Людмила. Справа семенила легкая, как синичка, Саша. Так и представлялось Андрею: слева – холод, справа – весна. Саша заскочила в дом, а Людмила прижала в сенях Андрея к заиндевелой стене тяжелой грудью. Пахнуло помадой, мокрым мехом, духами.

– Мы с тобой о чём договорились в автобусе? – свистяще прошептала она, – Здесь ты – мой жених! Не порти легенду! О чём мама с папой подумают, если ты пялишься на Сашку? И девчонке нечего голову морочить! Приехал – уедешь, а она вообразит невесть что! Ты же за жрачкой приехал! Вот и ешь! – и она отшатнулась от него.

Часть 4. Конверт

Пили шампанское, что-то долдонил телевизор, потом высыпали на улицу. Рядом и в отдалении палили ружья, слышались пьяные крики, взвизги, что-то бабахало, рассыпалось дробью, сухо щёлкало. В небо с шорохом взвивались разноцветные огни.

А луна сверху смотрела на эту суматоху и сыпала, сыпала бессонный блеск на поля, перелески, белую дорогу реки, на деревеньку среди холмов, похожую на выгнувшую спину серую кошку… Наконец как-то разом шум затих, люди закатились, выпуская клубы сизого пара из дверей, в избы. В полузамерзших окнах суетились тени и перемигивались огни.

Ближе к утру луна, отливая медью, ушла за лесистую сопку, и вслед нею темнота затопила все переулки, укрыла дома и деревья.

Людмиле не спалось. Саша давно уснула рядом с нею рядом, отодвинувшись к самой стенке, натянув одеяло. Андрею постелили в зале, на диване. Людмила слушала, как он ровно дышит во сне. Какая-то невнятная досада мучила её, тихая злость и печаль томили душу. Похоже, за столом и на прогулке он чувствовал себя прекрасно, как дома, был разговорчив, весел и остроумен, лукавинки так и брызгали из глаз. Ясно, что Сашка влюбилась в него, и не умела этого скрыть: то хохотала, то впадала в задумчивость, и никого, кроме Андрея, не видела. То, что в следующий раз Людмила приедет не с ним, а с Глебом, родители переживут. Всякое бывает, хотя Андрей им понравился. Сашку, несмышлёную Сашку жаль. Но дело даже не в этом. Андрей с первого курса был влюблён в неё, Людмилу, даже рисунок карандашный подарил, с её портретом, и листочек этот она не выбросила. Получается, Андрей – запасной вариант, если с Глебом не сложится? А теперь она задыхается от ревности? И зачем только привезла его!

Комната сонно плыла, слабо светилось окно. В углу отсвечивали зеленоватые фосфорные узоры на елочных игрушках. Вот тебе и Новый год…

…Протрещал будильник, и мимо Андрея прошла тихая тень, задержалась немного. Казалось, она хочет нагнуться и дотронуться бесплотной рукой до его плеча. Потом уплыла на кухню, там вспыхнул свет, и тень обрела плоть и кровь. Саша посмотрела на себя в зеркало над старым рукомойником, улыбнулась и поправила волосы.