Любимая Президента

Ульяна Соболева

Любимая Президента

Глава 1

Людское равнодушие страшнее самого жуткого маньяка-убийцы, оно жизни людей косит конвейером. Предпочитают отмолчаться, отсидеться, не видеть и не знать. Так жить легче.

(с) Отшельник. Ульяна Соболева

Это был жуткий и самый кошмарный сон. Сон, в котором я бегу через лес, спотыкаюсь, царапаю руки и ноги ветками и испуганно оглядываюсь назад. Мои руки в крови… в ЕГО крови. И я в истерике, я трясусь от дикого ужаса и от мысли, что убила его. От мысли, что он сейчас там, валяется на земле окровавленный, с ножом в боку и смотрит в небо своими пронзительно-синими глазами.

Остановилась, чтобы отдышаться, снова оглянулась назад. Как же хочется вернуться, как же хочется сломя голову побежать туда, где он медленно оседал на колени, глядя на меня и жутко улыбаясь своим безупречно красивым ртом. Ртом, который меня целовал…ртом, который грязно опускал меня в болото и возносил на вершины экстаза, ртом, который я успела полюбить себе на погибель.

А потом прижала руки к животу и вспомнила, как он…почему это сделала. Свой выбор. Никто и никогда не будет дороже и любимей собственного ребенка. И у меня есть только он. Еще нерожденный, но самый родной. Единственный родной для меня.

Развернулась и, всхлипывая, побежала в сторону дороги.

Потом я буду брести по ней очень долго. Ободранная, грязная и босая. Мимо проезжают автомобили, кто-то облил меня грязью. Я мокрая, голодная и обезумевшая от страха, от горя и от неизвестности. И я еще не знаю, куда иду. Мне не к кому. У меня нет денег и нет документов. И мне безумно страшно, что за мной будут гнаться, что меня найдут и, если я его убила, посадят, и отберут потом ребенка. А может, за убийство президента казнят. Нет, мне не страшно за себя. Мне страшно за тот комочек, который живет во мне, страшно, что он останется в этом мире совершенно один, как я когда-то. Страшно, что однажды ему придется себя продать, чтобы выжить. И я не имею права этого допустить.

Возле меня внезапно остановилась машина, и я чуть не заорала от ужаса, бросилась в сторону. Поскользнулась в грязи и чуть не упала. Стекло опустилось, и я увидела Гройсмана.

– Садись!

Кивнул на переднее сиденье, но я отрицательно покачала головой.

– Садись, говорю!

– Нет! Неет! Убирайтесь!

– Садись, дура! Я помочь хочу! Никто больше не поможет! Сгребут какие-то уроды или менты! Садись в машину! Застудишься и без ребенка останешься!

– Это…это он вас послал?

– Нет! Не бойся! Садись!

Полил дождь, и я все же открыла дрожащей рукой дверцу машины и села. Меня трясло так, что зуб на зуб не попадал. Гройсман набросил мне на плечи свой пиджак и протянул бутылку с водой.

– Выпей. На заправке чай горячий куплю.

Сорвались с места. Не знаю, почему села к нему. Боюсь до дикой дрожи и в то же время понимаю, что нет у меня выбора. Нет другого спасения. И долго брести по этой дороге я тоже не смогу.

– Куда мы едем?

– На заправку. Переоденешься, и я тебя на вокзал отвезу. Там сзади твои вещи и документы. Поезжай куда глаза глядят. Желательно, как можно дальше.

Кивнула и в бутылку обеими руками впилась, меня все так же трясет и все так же стучат зубы.

– Он…он жив?

– Жив.

– Он…

– Выкарабкается. Рана не смертельная.

А у меня перед глазами день…когда я поняла, что не могу без него, когда он впервые мне улыбался.

«Он привез меня в гостиницу на берегу моря. Если нас и сопровождала охрана, делали они это очень осторожно и незаметно. Потому что у меня впервые создавалась иллюзия, что мы одни. Оказывается, вот этого самого ощущения мне ужасно не хватало. Обычного, человеческого уединения.

Привычная роскошь вновь вернулась в мою жизнь. Роскошь и чистота. В номере он занес меня в ванную и долго мыл…очень осторожно, почти лаская, почти не касаясь моей обгоревшей кожи мягкой губкой, только пальцами и мыльной пеной.

Я все равно плакала. Мне кажется, от счастья. Наполненная радостным облегчением и потерявшая бдительность рядом с ним. Таким нежным, таким необычайно осторожным. Даже его взгляд казался мне новым. Страждуще-тоскливо-горящим. Можно подумать, что он сильно соскучился и не скрывал этого, и я верила. Да, я верила этому взгляду, потому что мне уже давно больше нечему и некому верить. Потому что вот этот палач – он же и мой единственный друг. Мой любовник, брат, отец.

И во мне вдруг возродилась надежда, что между нами нечто большее…что у нас …у нас, как невероятно и прекрасно это звучит. У нас чувства. Мы оба, как моральные инвалиды, не знаем, что с ними делать. У нас с детства атрофия эмоциональной привязанности, и когда она вдруг возникла, мы решили обрубить ее до мяса и искромсали друг друга.

Сейчас я готова была поверить, что он тоже страдал.

Завернутую в огромное полотенце меня вынесли из ванной и уложили на ароматные чистые простыни, а затем его шершавые и горячие пальцы втирали в мою кожу прохладную мазь. Мы оба молчали.

Счастье оказывается не веселое, не тарахтящее и блестящее, оно очень тихое, трогательно-пугливое и осторожное.

– Мне обещали, что волдырей не будет.

Тихо сказал, склонившись ко мне и проводя большим пальцем по моей скуле. Его глаза – два огромных, кипящих океана с белоснежной пеной белков, окружающей ярко-синюю радужку.

– Наверное, я заслужила парочку волдырей.

Усмехнулся и, вдруг наклонившись к моим губам, нежно облизал их одну за другой, очертил их контур кончиком языка.

– Я натру тебе совсем другие волдыри, Марина. Обещаю.

И улыбается, так улыбается, будь он проклят, что я забываю, как дышать. И мне больше не хочется броситься прочь, спрятаться, сбежать от него на другой конец света. Мне кажется, в его взгляде появилось нечто новое, совершенно непохожее на все его другие взгляды на меня. Или…или я просто маленькая идиотка. Скорее всего, последнее, но как же сильно хочется верить, что между нами что-то изменилось.

– Ты меня накажешь?

– Еще как накажу. Я буду наказывать тебя сутками напролет!

Наклонившись еще ниже и погладив мои бедра, он рывком развел мне ноги в стороны, наклонился между ними, а его проклятый умелый язык заскользил, извиваясь, между моими нижними губами, обвивая клитор и жадно ударяя по нему.

– О, Господи! – всхлипнула и, изогнувшись, впилась руками в простыни. Я застонала и закатила глаза от наслаждения настолько острого, что казалось, я сейчас умру. Горящее тело приятно холодило от мази, и это контрастировало с обуревающей меня лихорадкой.

– Дааа, я твой Бог, Марина…никогда не забывай об этом!»

Отвернулась к окну и заплакала навзрыд, прислоняясь лбом к окну и закрывая глаза. Да…он был для меня больше, чем богом.

– Там в сумке карта, на ней деньги, снимешь все и спрячешь. Там немного. Это мои сбережения. Неофициальные, которые никто не отслеживал. На черный день, так сказать. Но на первое время хватит, чтоб ноги с голода не протянуть. И еще…надумаешь говорить с прессой и шантажировать его ребенком, он тебя уничтожит, и тебя и…младенца. Беги и забудь о нем, поняла?

Быстро киваю и не могу успокоиться. Его слова, они такие больные, такие страшные. Как будто я какая-то мразь, как будто я…как будто мне было что-то от него нужно. Как же ужасно все это звучит. Ненавижу его. Лучше бы он, и правда, сдох! Вытерла обеими руками слезы и повернулась к Гройсману.

– Зачем вы все это делаете?

Он на меня не смотрел, смотрел на дорогу.

– Когда-то давно у нас с женой была дочь. Раиса. В твоем возрасте она связалась с плохой компанией и сбежала из дома. Ее нашли у дороги. Изнасилованную, избитую и мертвую. Потом их нашли, судили. А мне то что…Дочку уже не вернуть. Жена умерла спустя год, после инсульта. Я много раз думал о том, что было бы, если бы поехал за ней тогда. Если бы не психанул и не сказал, что мне плевать на нее и она мне больше не дочь…И…Сара так говорила. Что это я виноват.

– Вы не виноваты…Дети не всегда вырастают такими, как хотят родители.

– Виноват. Родитель всегда виноват. Мы взрослые. Мы должны быть умней. И ум этот не в гордыне, не в том, чтобы победить, отвернуться спиной, а в том, чтобы уметь протянуть руку своему ребенку, даже когда он держит дуло пистолета у твоего виска. Кто знает…может быть, если мы протянем руку, это окажется не пистолет, а букет цветов. Кто знает, что могло бы быть, если бы мы всегда протягивали руку первыми своим детям, а не ждали, пока они придут перед нами извиняться или удовлетворят наши амбиции и исполнят наши мечты, закроют наши гештальты. Гордыня – грех…

Я ничего ему не ответила. Да он и не говорил со мной. Он говорил с самим собой и не нуждался в моем утешении или поддержке. И ведь именно сейчас, именно со мной он и закрывал свой гештальт. Делал то, что когда-то не сделал для своей дочери.

Мы остановились возле заправки, и Гройсман вручил мне пакет с вещами.

– Иди в туалет, обмойся и переоденься. Я буду ждать тебя здесь.

Когда я вернулась в чистой одежде, он уже сидел с двумя чашками дымящегося чая в руках и бутербродами. Один протянул мне.

– Перекусим и поедем. Билеты бери и езжай как можно дальше. Чтобы не нашел, если даже захочет. Пользуйся наличными. Карты легко отследить. В сумке документы на другую фамилию. Сможешь поступить и доучиться. Не светись. Никуда не суйся. Лет через пять, может, и забудет о тебе. Наверное…

Сказал и сигарету достал из кармана, потом положил обратно.

– Черт. Забыл, что при тебе нельзя.

Мы не прощались. Гройсман просто высадил меня возле вокзала, отдал мою сумочку и сорвался с места. Я даже не успела сказать ему спасибо. Но он, видно, в моем спасибо и не нуждался.

Я сняла с карты все деньги, которые там были, карту разломала и выкинула в мусорку. Когда покупала билет, даже город не спросила. Сказала, чтоб дали на ближайший и как можно дальше отсюда. Кассир не удивилась, ее лицо оставалось бесстрастно холодным. Протянула мне билет и снова принялась разгадывать кроссворд.

Я посмотрела на название города и сжала билет в ладони. Теперь меня действительно ждала другая жизнь. И полная неизвестность.

А ночью у меня украли сумочку с деньгами и документами.

Я даже не могла теперь уехать с вокзала. Сидела на скамейке и смотрела впереди себя. Совершенно не зная, что теперь делать и куда идти. Это был ступор. У меня не осталось сил даже нервничать или плакать. Я в чужом городе. И у меня в руках…совершенно пусто. Я сошла с поезда, в котором и не думали искать мою сумку, а проводница матом послала меня куда подальше и захлопнула дверь своего купе у меня перед носом.

– Покажите ваши документы!

Подняла голову и увидела двух полицейских. Они смотрели на меня с явным презрением. Один засмотрелся на мои ноги в разрезе юбки, потом на декольте свитера и отвратительно ухмыльнулся.

– У меня их украли. В поезде.

Тихо ответила и отвернулась.

– Кто украл?

– Откуда я знаю. Это вы должны искать воров.

– Кто тебя крышует, стерва? – цыкнул на меня второй и, схватив за локоть, содрал со скамейки.

– Что?

Я не понимала, что он от меня хочет. О чем вообще говорит.

– Спрашиваю, крышует кто? Сутенер твой кто? Микки? Или Анка?

– Какой сутенер? Боже! Вы о чем? У меня украли сумочку! Украли деньги и документы! Мне никто не помог в поезде!

– Уймись, Паш. Она явно не из этих. Посмотри на нее. Вся ухоженная, аристократичная.

– Ухоженная. А почему к нам не пришла, чтоб документы твои нашли или деньги?

– А вы бы нашли?

– Пройдемте с нами!

***

– Что делаете в городе?

– Учиться приехала.

Отвечаю, а сама тереблю край юбки. Она дорогая, стильная, как и туфли на невысоком каблуке, как и мой маникюр, на который посматривает следователь. И мне почему-то за него стыдно. Как и за одежду, как и за то, что вообще сижу здесь.

– А где чемодан? Вещи? И почему плацкарт, если у вас явно были возможности поехать в купе?

Окинул меня снова внимательным взглядом.

– Мне пришлось уехать срочно. Так сложились обстоятельства.

– Ясно. А кто мог украсть вашу сумочку? Видели кого-то?

– Нет… я задремала, а когда открыла глаза, вместо сумочки в руках было свернутое вчетверо полотенце. Я даже не почувствовала, как сумку сняли.

Он записывал что-то и посматривал на меня исподлобья. Молодой, довольно симпатичный. Темноволосый с аккуратными усами, совершенно не модными сейчас, в бежевой рубашке с расстегнутым воротником и короткими рукавами.

– Учиться на кого приехали?

– Не знаю.

Поднял снова голову и посмотрел мне в глаза.

– Как не знаете?

– Я еще не решила.

– Понятно. И куда теперь…

Пожала плечами и почувствовала, как сейчас снова разревусь, потому что сил никаких нет, потому что я сломана и мне ужасно страшно. Вот он сейчас позвонит куда надо, и за мной приедут.

– Марина Геннадьевна…

– Просто Марина.

– Просто Марина. Вставайте. Идемте со мной.

– Куда?

– Идемте. Меньше вопросов – больше толку.

Не знаю, почему я за ним пошла. Наверное, потому что больше некуда было, наверное, потому что я устала бояться. У него скромная машина отечественной марки. Открыл передо мной дверцу, предлагая сесть. Я села, сложив руки на коленях.

– Голодная?

– Нет.

Соврала я и отодвинулась от него подальше. Мало ли, что у него на уме. Я даже не знаю, куда мы едем, и спросить боюсь и попроситься выйти. Потому что на улице тоже страшно, и уже вечер. Где я ночевать буду?

– Голодная. Я в этом уверен.

– Куда мы едем?

– Туда, где вы сможете переночевать, поесть и решить, что делать дальше.

Ответил, глядя впереди себя и включая радио на старом приемнике. После шикарных машин Айсберга мне все казалось маленьким и убогим, но почему-то уютным, и страх постепенно начал отступать.

– Зачем…вы это делаете?

– Верите? Сам не знаю. Сумку вашу искать будем и, думаю, найдем. А пока…пока вам надо где-то остановиться, иначе…в неприятности попадете. Город у нас…не совсем благополучный в плане преступности. А вы явно не с улицы.

Быстро посмотрел на меня своими карими глазами и снова отвернулся.

– Он вас выгнал?

– Кто?

– Или вы от него сбежали?

Молчу, отвернувшись к окну. Судорожно глотая слюну и не зная, что ответить.

– Понятно. Значит сбежали. И правильно сделали…Домашнее насилие часто заканчивается убийством. Статистика такая.

А я как будто кино смотрю с дурацким сюжетом, и в этом кино не я, а кто-то другой. Ведь со мной все это не может происходить. Как я оказалась здесь, в машине следователя этого захолустья и еду с ним неизвестно куда. Машина остановилась во дворе частного дома. Синий деревянный забор, аккуратная калитка.

– Приехали.

Вышел из автомобиля. Он не очень высокий, но крепкий, ширококостный. Походка быстрая, отрывистая. Отворил дверцу с моей стороны, выпуская из машины.

– Идемте.

– Я не могу. Это неудобно…

– Неудобно сидеть на вокзале без документов и денег.

Позвонил в звонок возле калитки, и издалека послышался старческий женский голос:

– Иду-иду. Я сейчас.

Залаяла собака, и я вся внутренне сжалась. Да, не страшно. Но очень стыдно и как-то ужасно неловко. Калитку открыла пожилая женщина с гулькой на макушке. Посмотрела на следователя, потом на меня.

– Добрый вечер, Михаил Родионович.

– Добрый, Лариса Николаевна. Я тут вам постоялицу привел. У нее, правда, пока денег нет за комнату платить, но она устроится на работу и оплатит. Возьмете?

Посмотрели друг на друга. Она очки поправила, шаль на груди.

– Отчего ж не взять, если ее привел ты, Миша. Здравствуйте!

Посмотрела на меня, и я немного поежилась. Взгляд у нее пронзительный, изучающий, но доброжелательный.

– Добрый вечер.

– Как звать?

– Марина.

– Заходите, Марина.

Пропустила меня за калитку, а сама на Михаила взгляд перевела.

– Зайдешь?

– Нет. У меня еще работы много. Спасибо, что не отказали.

И я чувствую, что между ними напряжение какое-то. Вроде не чужие, но в то же время не близкие. Едва вошла, на меня собака напрыгнула, и я ойкнула от неожиданности.

– Фу, Герцог, фуууу!

Герцогом оказалась крупная дворняга с всклокоченной шерстью. Не на привязи и без намордника.

– Не целуй незнакомцев!

Шикнула на него, когда он вдруг лизнул меня прямо в губы.

– Я те дам, паршивец! Не бойтесь его. Герцог любвеобильный и женщин любит. А вот мужиков гоняет. Он – помесь волкодава и еще кого-то там. Его мой покойный муж притащил три года назад с мусорки. Так что парень молодой и горячий. Брысь, я сказала!

Шикнула на пса, и тот быстро ретировался назад, но на меня поглядывал и хвостом вилял.

– Пошли в дом, а то комары нынче совсем сдурели. Жрут сволочи и никак не нажрутся.

Домик небольшой, но очень аккуратный, ухоженный. Внутри чисто, пахнет сдобой и вареньем. У меня заурчало в животе.

– Голодная?

Кивнула и замялась на пороге.

– Да ты не стесняйся. Вот тапки. Переобувайся, мой руки, и пошли ужинать. Я пирогов напекла. Как знала, что гости будут.

Тапочки оказались женскими с помпонами.

– Это дочки моей. Проходи.

Помыла руки в небольшом туалете, вытерла чистым белым вафельным полотенцем. Мельком взглянула на себя в зеркало и ужаснулась. Там стоит загнанное и перепуганное существо. Совершенно не похожее на меня. Прошла на кухню. Как же неловко и не знаю, что сказать. Стыдно вот так к человеку заявиться и сесть за стол.

Лариса Николаевна поставила пузатый чайник посередине и подвинула ко мне пироги.

– И кем же вы работать будете, Марина?

Я отпила чай и подняла на нее взгляд, чувствуя, как вся кровь приливает к щекам.

– Я учиться приехала…

– А чемодан где? Сумочку украли – это я уже поняла…а вещи?

– Так получилось, что я без вещей.

– Ммм… ясно.

– Я сейчас чай допью и уйду. Мне, правда, нечем платить за жилье и….и я пока не знаю, где работать.

– А где работала?

Посмотрела на меня своими молодыми светло-голубыми глазами и поправила величественную причёску. Она напоминала мне учителя или директора школы. Очень интеллигентная, правильная.

Глава 2

Этот самодовольный ублюдок всецело обожает свою внешность, каждую родинку на себе и каждую волосинку. От него за версту прет самодовольством. И он нравится женщинам. Такое понимаешь сразу на уровне подсознания. Для этого не нужен опыт. Просто видно по этому взгляду, походке, улыбке, продуманной до мелочей небрежности, где каждая расстегнутая пуговица на рубашке часть его охоты на жертву.

(с) Ульяна Соболева. Отшельник

Да, я привязалась к Ларисе Николаевне. Я полюбила ее и привыкла к ней. А она очень тепло относилась ко мне…Михаил был ее зятем. Бывшим зятем. Ее дочь, Ксюшу, сбила машина…Беременную дочь. Врачи боролись за ее жизнь несколько суток, но так и не спасли. Для Ларисы Николаевны это стало страшным ударом, и она слегла с инфарктом в больницу. Потом долгое время не могла преподавать.

Миша не оставил свою тещу и часто навещал ее, помогал что-то починить, звонил и заходил по праздникам. Называл ее «мама». Вещи Ксюши пришлись мне впору…Вначале дико было надеть платья, костюмы погибшего человека, но, когда увидела радостные глаза Ларисы Николаевны, не смогла снять и отказать ей.

– Ты понимаешь, Мариночка… я же выкинуть все это хотела, а рука не поднималась. Как будто не давало что-то отнести в церковь или на мусорку. Жалко было. Ксюша моя аккуратная очень была. Все вещи долго носила и обувь. Все как новое у нее. Я достану из шкафа, переберу и… и не могу отдать. А ведь, оказывается, не зря. Не зря хранила. Знал кто-то там наверху, что ты появишься. И что тебе нужно будет.

И я приняла от нее все эти вещи… а потом мне начало казаться, что они меня греют. Как будто реально для меня лежали и меня ждали. Хотя… могло быть и наоборот, но не стало.

– Это в утешение мне тебя Бог послал. Так нужно было. И Миша знал об этом тоже. Ведь он тебя именно ко мне привел. А ведь мог и не привести.

Лариса Николаевна о моей беременности сразу узнала. Уже на второй день, когда я утром стояла на коленях в туалете и извергала содержимое желудка, она посмотрела на меня, когда я вышла, и сказала:

– Пацан будет. Только с ними так сильно полощет. Отец знает?

Отрицательно качнула головой, и она больше этот вопрос не задавала. В универ я поступила благодаря ей. Училась хорошо. Стыдно было плохо учиться, когда у самой декана живешь на квартире. Оплату с меня Лариса Николаевна не брала. Тетя Лара…когда дома, и никто не слышит. Я продукты покупала домой, а она и за это ругала.

– Не трать! Собирай для ребенка. Первое время столько всего нужно и коляску, и кроватку, я уже молчу про одежду. Ксюшка моя суеверная была…до последнего ничего не покупала, а оно вон как…Вот тебе и суеверия. Ничего не помогло….На восьмом месяце ушла от нас. И внука моего с собой забрала. В одну секунду сделала мать сиротой.

Каждый раз, как о дочери говорит, глаза слезами наполняются и за платком тянется, и у меня все внутри переворачивается. Жалко ее. По-настоящему добрых и хороших людей редко встретишь, а она именно добрая была, искренняя. У меня рядом с ней на душе светло становилось. Бывает ночью рыдаю в подушку, сдавленно всхлипываю и слышу, как она в комнату заходит и по голове тихонечко гладит.

– Все хорошо будет, Мариночка. Все хорошо. Родишь малыша, и новый смысл в жизни появится…не ты первая, не ты последняя без мужика рожаешь. Я своего похоронила, когда Ксюше пять было. И ладно бы умер от несчастного случая или из-за здоровья. Спился. Вот так, ни я, ни дочка не остановили. Человек водку нам предпочел…умер в подворотне в обоссаных штанах, весь в блевотине. Перед этим деньги у меня украл и все золото вынес. Я лет до пятнадцати дочери рассказывала, что он от инсульта… а потом доброжелатели всю правду доложили. Так что иногда лучше и вовсе без отца…чем с таким.

А сама подсовывала мне деньги на проверки. Она пристально следила, чтоб я не пропускала анализы и ходила в женскую консультацию.

– Так. Скоро двадцать две недели. Пора делать второй скрининг. Давай-давай. Дуй к Ипполитовне. Она все посмотрит и даже почки проверит. У нас на всю клинику один аппарат УЗИ. Она тебя без очереди отведет к Матвею Руслановичу. Дочка ее у меня учится, дура дурой, а оценки хорошие хочет…Так что Ипполитовна с тебя пылинки сдувать будет. Я ей уже позвонила.

– Теть Люда, не надо. Я заплачу, у меня есть…

– Есть у нее. Что ты там зарабатываешь в своей библиотеке.

А сама вдруг со стола рукоделие свое хватает и мне показывает…Нежное голубое полотно с ажурным узором.

– Смотри, внучеку нашему пледик вяжу. Как с роддома заберем, укрывать будем. В октябре прохладно уже.

«Наш внучек»… говорит, и мне опять на душе тепло становится. На втором скрининге подтвердили, что мальчик будет. Внутри меня все возликовало. Какое-то странное злорадное ощущение…какой-то триумф, что именно у меня родится от НЕГО сын. А ОН никогда его не увидит. А вместе со с злорадством боль дикая. Адская боль во всем теле так, что душу скручивает, раздирает на куски. Ведь запретила себе о нем думать. Табу. Нет его для нас с малышом и никогда не будет. Это только мой ребенок. Ему он и нужен не был. Запретила себе новости читать и телевизор смотреть. Вспоминать запретила и плакать.

А мне и не нужно было. Я его каждую ночь во сне видела. Как назло. Как будто у меня свой собственный телевизор в голове, и он только этого проклятого тирана транслирует. И утро снова в слезах, и боль в груди, и ощущение тоски и бессилия. Ощущение собственной ничтожности. И любовь больная, злая и непонятная. Я встану рано утром и Герцога с собой беру на прогулку.

Ипполитовна сказала каждый день гулять и гемоглобин повышать, а еще двигаться, чтоб сильно вес не набрать, а то отеки могут быть. Я перед работой обязательно с псом к речке иду. Люди на нас оборачиваются, я такая маленькая с круглым животиком и огромная псина на поводке рядом со мной. Живот у меня как-то сразу вылез. Говорят, у маленьких и худых животы тоже маленькие, а у меня наоборот – уже с четвертого месяца хорошо все видно было.

– Девушка, а вдруг он вас потащит, и вы упадете? Хоть бы о ребенке подумала. Выгуливает такую лошадь!

– Сами вы лошадь! – огрызнулась и погладила Герцога между мягкими ушами.

Заботливые прохожие часто любили вставить свои ненужные пять копеек.

– Он скорее меня на себе повезет.

И мы с Герцогом важно шли к побережью уточек кормить. Он садился рядом со мной возле скамейки, а я швыряла кусочки хлеба в воду и смотрела, как утки жадно его глотают и чистят перышки.