Теория исторического знания

Наконец, следует сказать и о «классическом» понимании исторического знания как раздела филологии, связанного с изучением (древних) текстов. Еще в XIX в. в большинстве европейских университетов история изучалась на филологических факультетах. В некоторых странах (во Франции, в Бельгии) эти факультеты назывались факультетами словесности, а в Германии и в России они именовались историко-филологическими. Это обстоятельство отражало ту роль, которую продолжало играть на протяжении Нового времени значение истории-текста.

История-текст

Классическое понимание истории как литературного жанра активизируется в эпоху Возрождения. В принципе апелляции к Цицерону и Квинтилиану обнаруживаются уже в XV в., а в XVI в. ars historiarum (ars historicae) становится модной топикой. Эту филологическую линию развивали в XV–XVI вв. представители итальянской «риторической» историографической школы Леонардо Бруни.

В работах этих авторов история по-прежнему определялась не столько как знание, сколько как рассказ, повествование и т. д. Джованни Антонио Виперано в «Книге о написании истории» (1569) определяет историю как «разумный и украшенный рассказ о человеческих деяниях». «Литературный» подход к тексту был распространен не только в Италии, но и в других странах, прежде всего во Франции. Так, Марк-Антуан Мюре в «Рассуждении об истории» (1604) писал, что «история – это повествование, полное и непрерывное, о вещах совершенных публично».

«Риторическая» традиция интерпретации «истории» в целом сохранялась на протяжении XVII–XVIII вв., хотя и не была столь заметной, как в XVI в. Отчасти она поддерживалась и на конкретном историографическом уровне, хотя литературные достоинства исторических текстов постепенно были принесены в жертву политическому анализу.

Параллельно продолжала развиваться «художественная» историческая литература. Неизменную популярность, унаследованную от Средневековья, сохраняли исторические поэмы. Наряду с этим все шире распространяются исторические пьесы, охватывающие весь спектр драматургии – от трагедии и драмы до комедии и сатиры (например, в Англии были весьма популярны «исторические» пьесы Шекспира). При этом различие между собственно историческими текстами и историческими художественными произведениями (поэмами и пьесами) не только не ослаблялось, но усиливалось, что закреплялось синтаксическими характеристиками соответствующих типов текстов. Исторические поэмы и пьесы назывались поэмами и пьесами, а не «историями».

Новый импульс «риторическое» направление в историописании и соответствующие представления об истории получают в конце XVIII – начале XIX в., прежде всего, благодаря писателям – романтикам. Романтики возродили традиции творческого, интуитивного, эстетического подхода к истории: например, для Фридриха Шеллинга наиболее адекватной формой постижения прошлого было «историческое искусство». Некоторые выдающиеся писатели того времени одновременно становились авторами вполне серьезных «научных» работ по истории, привнося в них, естественно, свой литературный талант – достаточно упомянуть Фридриха Шиллера («История отпадения Соединенных Нидерландов от испанского владычества», 1788; «История Тридцатилетней войны», 1790–1792), Александра Пушкина («История пугачевского бунта», 1833) или Проспера Мериме, написавшего работы по древнеримской истории (1841–1844), истории Испании (1848) и т. д. Но речь отнюдь не шла о слиянии «художественной» и «нехудожественной» исторической литературы, что особенно видно при сравнении «художественных» и «научных» исторических работ упомянутых авторов.

Что касается художественной литературы, то именно в конце XVIII – начале XIX в., в дополнение к историческим поэмам и пьесам, формируется, по сути дела, новый жанр – «исторический роман», у истоков которого стояли в Англии – Вальтер Скотт, Эдвард Булвер-Литтон, во Франции – Виктор Гюго, Альфред де Виньи, Александр Дюма, Проспер Мериме, в Германии – Иоганн Гёте, в Италии – Алессандро Мандзони, в США – Фенимор Купер. В XIX в. исторические романы, вкупе с появившимися вслед за ними «историческими повестями», становятся одним из самых популярных литературных жанров.

К жанру исторического романа начинают относиться прозаические произведения романической формы, действие которых лежит за пределами памяти современников. Но под общую рубрику «исторического романа» попадали и продолжают попадать произведения, очень разные с точки зрения исторической достоверности. В лучших образцах исторической прозы их авторы опираются на серьезные научные исследования и даже на архивные материалы, используя в своих текстах документы, газетные публикации и другие исторические источники.

Оставляя в стороне художественную литературу, вернемся к «научной» истории-тексту. Писатели-романтики послужили образцом для историков в работе над художественной стороной исторических текстов, что было очень важно в то время для завоевания внимания публики. В числе авторов, чьи исторические труды написаны выразительным языком, отличаются интересной композицией и прочими стилевыми признаками хорошей прозы, выделяются Франсуа Гизо, Огюстен Тьерри, Жюль Мишле, Алексис де Токвиль, Ипполит Тэн, Якоб Буркхардт, Томас Карлейль, Томас Маколей, Сергей Соловьёв, Василий Ключевский. В силу несомненных художественных достоинств, удачно дополняющих научную ценность их работ, произведения этих и некоторых других историков XIX в. в следующем столетии стали объектом пристального интереса филологов.

История-реальность

Как отмечалось выше, «история» в значении реальности, не связанной с конкретным текстом, впервые стала использоваться в иудео-христианской традиции еще в первые века нашей эры. Но только в Новое время, более того, лишь со второй половины XVIII в. это значение «истории» занимает место, сопоставимое с «историей-текстом» и «историей-знанием», а отчасти даже подавляет их. Широкое распространение значения «истории-реальности» было связано с появлением другого понятия, а именно – «философии истории», т. е. философского осмысления истории-реальности. Возникновение словосочетания «философия истории», в отличие от многих других, может быть точно датировано: оно впервые использовано в работе Вольтера «Философия истории», изданной в 1765 г.

Согласно современному немецкому историку Райнхарту Козеллеку, именно в 1760–1780 гг., т. е. в период возникновения философии истории, слово «история» начинает употребляться в единственном числе. Это свидетельствует о доминировании значения «истории» как «бытия человечества во времени», подавляющем прежнее значение «истории» как текста, которое влекло за собой преимущественное использование этого слова во множественном числе. Позднее эту связь выразил Иоганн Дройзен в формуле «за историями находится История».

Иногда при философском осмыслении значения «истории-реальности» она доопределялась («история человечества» у Иоганна Гердера, «всеобщая история» у Иммануила Канта, «мировая история» у Курта Брейзига и т. д.). Позднее, уже во второй половине XX в., стала доопределяться сама философия истории-реальности – ее стали обозначать как «онтологическую», «субстанциальную» или «спекулятивную» философию истории, чтобы отличить от философской рефлексии по поводу других значений «истории», т. е. философии истории-текста и философии истории-знания.

Здесь мы не будем подробно останавливаться на содержании философских рефлексий относительно истории-реальности. Отметим лишь, что, несмотря на бесчисленное количество философских работ, посвященных обсуждению «смысла истории», в подавляющем большинстве случаев понятие истории в значении реальности имеет один и тот же смысл – «бытие человечества во времени». Этот смысл, во-первых, подразумевает «всеобщий» или «глобальный», в современной терминологии, подход к истории – «мельчайшими» объектами здесь являются «народы», «культуры» или «цивилизации». Во-вторых – акцентируется динамический аспект исторической реальности: речь обязательно идет о процессе, разворачивающемся во времени (изменения, развития, подъема и упадка и т. д.). Именно этим, в первую очередь, историософский смысл «истории-реальности», сложившийся в Новое время, отличается от теологического смысла «истории-реальности» в эпоху Средневековья, ибо последний в основном имел статичный характер.

С середины XIX в. «история» в значении реальности постепенно начинает использоваться не только в философских, но и в исторических работах, хотя и не слишком активно, – сами историки по-прежнему ориентировались в первую очередь на значение «истории-знания», в крайнем случае «истории-текста». Гораздо большую, чем в профессиональной среде, популярность историософское значение «истории» обрело в общественно-политической лексике, где, впрочем, оно постоянно смешивалось (и продолжает смешиваться по сей день) со значениями истории-знания и истории-текста.

4. Новейшее время (XX в.)

В XX в. «история» в разных ее значениях была объектом внимания не только со стороны самих историков, но также представителей общественных наук (экономистов, социологов, политологов), филологов, теологов и, наконец, философов, представляющих самые разные направления (от Анкерсмита до Ясперса). С целью некоторого упорядочения и систематизации остановимся кратко на распространенных в прошлом веке смыслах, придававшихся основным значениям «истории».

История-знание

Только с конца XIX в., когда формируется весь комплекс общественных наук как самостоятельного типа знания, окончательно укореняется смысл истории как отдельной дисциплины. История в значении знания начинает определяться как наука о прошлом человечества.

Конечно, новый поворот в трактовке смысла исторического знания возникает не вдруг со сменой веков. По сути он наметился уже в последней трети XIX в., когда наряду с субстанциальной философией истории в Германии возникает так называемая «критическая философия истории»[12], т. е. философия исторического знания (это направление было представлено в работах Иоганна Дройзена, Вильгельма Дильтея, Генриха Риккерта, Георга Зиммеля). Но окончательно концептуализировано новое понимание истории было лишь в первой половине XX в. Существенный вклад в формирование современных представлений об исторической науке внесли известные историки разных стран: в Германии – Эрнст Бернгейм и Макс Вебер, во Франции – Люсьен Февр и Марк Блок, в США – Чарльз Бирд и Карл Беккер, в Англии – Робин Коллингвуд, в России – Александр Лаппо-Данилевский и Николай Кареев, и многие другие.

Существенно подчеркнуть, что все перечисленные авторы были, прежде всего, профессиональными историками, а не чистыми философами, логиками, культурологами, филологами или представителями каких-то иных дисциплин или типов знания. Ранее определение смысла, вкладываемого в понятие исторического знания, было в основном прерогативой философов, и переход к дисциплинарному самоопределению по сути явился еще одним свидетельством становления истории как самостоятельной области общественно-научного знания.

При всех различиях в подходах уже в первой половине прошлого века было выработано некое общее понимание исторического знания. Напомним лишь некоторые известные высказывания из разряда «канонических» (см. Вставку 2).

Вставка 2. Определения исторического знания

Люсьен Февр: «История – наука о человеке, о прошлом человечества»[13].

Раймон Арон: «История в узком смысле слова есть наука о человеческом прошлом»[14].

Робин Коллингвуд: «История – это разновидность исследования или поиска… разновидность того, что мы называем науками, т. е. тех форм мышления, посредством которых мы задаем вопросы и пытаемся ответить на них… Науки отличаются друг от друга тем, что они ищут вещи разного рода. Какие вещи ищет история? Я отвечаю: res gestae – действия людей, совершенные в прошлом»[15].

Итак, в XX в. история в значении знания в основном определяется как: а) научное знание; б) знание о социальном мире; в) знание о прошлом. Первый смысл связан с определением по методу, второй – по предмету, третий – по времени. Однако несмотря на некое общее единство представлений об историческом знании, методологические дискуссии в этой области продолжаются, и весьма активно. Выделим лишь некоторые основные пункты современных дебатов, точнее дискуссионных проблем.

Прежде всего не вполне ясно, является ли история «просто наукой» или научной дисциплиной, как, скажем, социология или филология, или это все же «комплекс наук». Отсюда возникает ощущение, что история – это что-то отличное от других общественных и гуманитарных наук (оставляя в стороне различие между теми и другими), но остается неясным, в чем именно состоит это отличие. Эту неопределенность попытался передать французский философ Мишель Фуко, который, говоря об Истории (он часто пишет это слово с прописной буквы), утверждает:

«… Место ее не среди гуманитарных наук и даже не рядом с ними; можно думать, что она вступает с ними в необычные, неопределенные, неизбежные отношения, более глубокие, нежели отношения соседства в некоем общем пространстве… История образует “среду” гуманитарных наук… Каждой науке о человеке она дает опору, где та устанавливается, закрепляется и держится; она определяет временные и пространственные рамки того места в культуре, где можно оценить значение этих наук; однако вместе с тем она очерчивает их точные пределы»[16].

В современных определениях истории присутствуют следы и еще одного специфического смысла «истории-знания», а именно, что история – это «конкретное» знание, в противоположность «теоретическому». Эта трактовка, которая была актуализирована в начале XVII в., продолжала пользоваться популярностью и в XX в., особенно в первой его половине. Например, еще в середине прошлого века философ Карл Поппер в работе «Нищета историцизма» (1957) прямо писал, что историк интересуется действительными единичными или специфическими событиями, а не законами и обобщениями.

С конца 1950-х годов эта проблема активно обсуждается в аналитической философии истории, в рамках которой, строго говоря, «история» выступала не только (и, может быть, не столько) как «знание», но и как «текст». Дело в том, что основная часть этих исследований была посвящена проблеме построения высказываний в исторических сочинениях, что в равной степени можно рассматривать и как обсуждение метода «истории-знания», и как семантику «истории-текста». Существенный вклад в разработку данной проблемы внесли Карл Гемпель, Эрнест Нагель, Морис Мандельбаум, Уильям Дрей, Артур Данто, Георг фон Вригт, Мортон Уайт и др. Эта тематика представлена также в работах эстонских (Андрус Порк, Эро Лооне) и российских (Марина Кукарцева) исследователей. Благодаря работам в области аналитической философии истории был существенно уточнен смысл «истории-знания», прежде всего с точки зрения особенностей метода.

В то же время нельзя говорить о том, что сформулированные в рамках аналитической философии представления о высокой степени генерализации и объясняющих возможностей исторического знания (хотя и отличных от естественных наук), стали абсолютно доминирующими. И в последние десятилетия XX в. многие специалисты продолжали придавать историческому знанию традиционный смысл конкретного знания, ориентированного на особенное, индивидуальное, уникальное, случайное ит.д.

С точки зрения предмета произошло существенное расширение представлений о том, какие именно компоненты социального мира относятся к ведению истории, в первую очередь, в рамках подсистемы культуры.

Наконец, в XX в. постепенно уточнялся смысл, связанный с ориентацией исторического знания на изучение прошлого. Здесь также существовал широкий спектр мнений, вплоть до представлений о том, что история занимается не только прошлым, но также настоящим и даже будущим (такой подход связан с историософским смыслом истории-реальности). Тем не менее в прошлом веке история стала специфицироваться преимущественно как знание о прошлом, в отличие от предшествующих эпох, когда такой смысл в большинстве случаев вообще отсутствовал. Это, впрочем, повлекло за собой дискуссию о разграничении прошлого и настоящего и о соответствующем определении «сферы компетенции» истории.

История-текст

В принципе в XX в. отчасти сохранялись представления об истории как о разновидности литературы. Об этом косвенно свидетельствует тот факт, что в прошлом веке две Нобелевские премии по литературе были присуждены за исторические работы (хотя, как мы знаем, присуждение этих премий определяется не только литературными соображениями). Первый раз премия была присуждена Теодору Моммзену в 1902 г. с формулировкой: «Одному из величайших исторических писателей, перу которого принадлежит такой монументальный труд, как “Римская история”». Второй раз премию присудили Уинстону Черчиллю в 1953 г. с формулировкой: «За высокое мастерство произведений исторического и биографического характера, а также за блестящее ораторское искусство, с помощью которого отстаивались высшие человеческие ценности». В этом случае особенно примечательна, в контексте античных дискуссий, увязка истории с риторикой.

Впрочем, в отличие от античности, исторические тексты в XX в. не выделяются более в самостоятельный литературный жанр. Речь идет не столько о литературе, сколько о тексте; соответственно, и смысл «истории-текста» изменился с общего (тип текстов) на конкретный (текст, написанный каким-либо историком). Особенно ярко эти тенденции проявились в последней трети XX в. благодаря развитию семиотики, а также целого ряда новых философских школ – упомянутой выше аналитической философии, философии текста и т. д.

Исторические тексты (т. е. тексты, написанные историками) стали объектом изучения по всем направлениям семиотического анализа – синтактике, семантике и прагматике.

Первое направление представлено традиционным филологическим анализом, в рамках которого главный интерес вызывают стилевые особенности того или иного произведения или ряда произведений одного автора. К этому направлению можно отнести, в частности, известные работы Бориса Реизова «Французская романтическая историография» (1956) и Питера Гая «Стиль в истории» (1974).

Второе направление – семантическое – в основном развивалось представителями аналитической философии истории. Как отмечалось выше, основное внимание в этих работах было уделено анализу высказываний – их внутренней структуре, логическим связям между высказываниями и т. д., – и именно в рамках этого подхода были получены самые интересные результаты.

Наконец, третье направление – прагматическое – было затронуто в основном в работах представителей французской семиотической школы, хотя и весьма специфическим образом. Поскольку значительная часть этих исследователей придерживалась левых, антибуржуазных взглядов, по крайней мере на определенном этапе своей карьеры (Ролан Барт, Юлия Кристева, Жак Деррида и др.), они акцентировали связь истории-текста с буржуазной идеологией, видя основную прагматическую функцию исторических текстов в навязывании обществу «буржуазной картины мира» путем создания соответствующей текстовой реальности.

Попытка комплексного анализа исторических текстов была предпринята Хейденом Уайтом («Метаистория. Историческое воображение в Европе XIX века», 1973), который попытался рассмотреть все три семиотических измерения «истории-текста» – синтаксическое, семантическое и прагматическое. К сожалению, помимо усложненной и путанной терминологии и удивительного для филолога, пишущего в конце XX в., пристрастия к механистическим классификациям в стиле позитивистов XIX в., работа Уайта имеет и много содержательных недостатков, которые неоднократно обсуждались в исторической периодике.

История-реальность

В XX в. сохранялся традиционный смысл «истории-реальности» как бытия человечества во времени. Как и в предыдущие полтора столетия, такой смысл «истории» присутствовал в первую очередь в работах по субстанциальной философии истории. Но несмотря на то, что в XX в. работы по субстанциальной философии истории продолжали производиться в изрядном количестве (достаточно вспомнить бесконечное число печатавшихся в социалистических странах работ по «историческому материализму», представлявшему собой марксистско-ленинско-сталинский вариант субстанциальной философии истории), в общественной и философской мысли в целом роль этого направления заметно уменьшилась по сравнению с XIX в. Подавляющая часть подобных сочинений имела вторичный характер и представляла собой те или иные повторы «классиков» XIX–XX вв., что привело к более ограниченному использованию соответствующего смыслообразования.

Правда, в дополнение к субстанциальной философии истории «история-реальность» стала более активно, по сравнению с предшествующим столетием, обсуждаться в работах по теологии истории, представленных трудами как протестантских (Карл Барт, Рудольф Бультман, Пауль Тиллих и др.), так и католических мыслителей (Этьен Жильсон, Жак Маритен и др.). Впрочем, смысл понятия «история» в этих работах практически не отличался от субстанциально-историософского.

В последние десятилетия XX в. «история-реальность» стала наполняться еще одним смыслом, возрождающим античные традиции, а именно реальность, изображенная в «истории-тексте». Но если в античности подразумевалось, что исторические тексты отображают реальность, то в соответствии с новейшими представлениями исторические тексты создают «образ реальности» или «эффект реальности». Особую популярность такая трактовка смысла «истории-реальности» получила в рамках постмодернистского подхода и некоторых других течений («новая философия истории», отчасти «новая интеллектуальная история» и др.). Это в свою очередь стимулировало дискуссии о реальности и вымысле, или о реальности, создаваемой в художественной литературе и в исторических текстах. Крайняя точка зрения здесь сводилась к тому, что в этом плане между историей и художественной литературой различия вообще отсутствуют. Например, еще в 60-е годы прошлого века Ролан Барт задавал риторический вопрос:

«Действительно ли описание событий прошлого, отданное… в распоряжение исторической “науке”, обеспеченное высокомерными гарантиями “реальности”, обосновываемое принципом “рационального” объяснения… отличается, в силу своей неоспоримой значимости или каких-то специфических характерных черт, от воображаемого описания, каковое можно найти в эпосе, романе или драме?»

И сам же давал ответ на него:

«Исторический дискурс не следует за реальностью, скорее он только обозначает ее путем бесконечного повторения того, что она имела место, но это утверждение не представляет собой ничего кроме очевидной подкладки всех исторических описаний»[17].

Надо сказать, что брошенный вызов не остался без ответа со стороны историков. В частности, в работах Франсуа Шатле, Майкла Оукшота, Жака Ле Гоффа и ряда других авторов была предпринята попытка снова объяснить отличие реальности, изображенной в исторических сочинениях, от художественной литературы. Однако эти объяснения оказались плохо услышаны из-за необычайной голосистости постмодернистов, сторонников «лингвистического поворота» и противников «буржуазной идеологии». В свою очередь значительная часть историков вообще игнорировала все эти дискуссии, продолжая считать, как и два тысячелетия назад, что историческая реальность просто отражается в их текстах.

Здесь следует обратить внимание на одну особенность подхода, развиваемого постмодернистами. Дело в том, что они ограничились рассмотрением взаимосвязи «истории-реальности» с «историей-текстом». При этом за рамками обсуждения осталась связь «истории-реальности» с «историей-знанием». Некоторые профессиональные историки, писавшие о проблеме исторической реальности, попытались нащупать такую связь, но в целом это смысловое наполнение «истории-реальности» в XX в. не получило широкого распространения.

В самом деле, статус реальности, создаваемой в рамках одного изолированно рассматриваемого текста, по сути, ничем не отличается от статуса реальности, создаваемой в рамках другого текста. В этом смысле все тексты равноправны и отличаются только стилистическими (синтаксическими) характеристиками. Однако если «художественные» тексты можно, хотя бы с большой натяжкой, рассматривать как «вещь в себе», то любой исторический текст является частью исторического знания (в противном случае он просто не является историческим текстом в современном определении), что коренным образом меняет ситуацию.

* * *

Как и любая область знания, история продолжает успешно развиваться, обновляться, наконец, «взрослеть», как говорил Марк Блок. В XX в. представления о смысле всех значений слова «история» в очередной раз претерпели существенные изменения. Важную роль здесь сыграло развитие теоретической социологии знания в последней трети минувшего столетия, в данном случае – знания о прошлом.

В рамках этого подхода историю-знание можно определить как общественно-научное знание о прошлой социальной реальности. Отсюда следует, во-первых, что история – это не научная «дисциплина», поскольку дисциплины формируются на основе более узкого определения предмета, а часть общественно-научного знания, специфицированная не по предмету или методу, а «по времени» (общественно-научное знание о прошлом). Это позволяет четче определить место истории в рамках общественно-научного знания, но одновременно требует концептуализации различия между настоящим и прошлым. При этом историю как научное знание о прошлом следует отличать от знания о прошлом социального мира в целом. Последнее имеет многокомпонентный характер и складывается не только из научного, но и из других форм знания – религиозного, философского, идеологического и эстетического (художественного). На уровне личности существенную роль играет также неспециализированное обыденное, житейское знание о прошлом, формируемое индивидами на основе собственного жизненного опыта. Все эти типы знания о прошлом имеют самостоятельное значение, характеристики, функции, механизмы формирования, иными словами – способы и результаты конструирования прошлой социальной реальности.