В родном доме

«Эх ты, морское ветрило! И ты мне это говоришь. Я сам себе эти слова много раз говорил. Но что же мне делать? В любви я не смог стать сильным духом, не смог…»

Гумер посмотрел на часы. Пора пить в столовой кумыс. В этом санатории просто помешаны на режиме, чуть опоздаешь – останешься и без кумыса, и без обеда, и без лекарств и всяких там процедур. К тому же об этом поставят в известность главного врача, тебя самого обвинят в нарушении внутреннего распорядка санатория. «И это справедливо, – подумал Гумер, – ведь мы сюда не отдыхать, а лечиться приехали».

В столовой Гумер попил превосходный кумыс из молока кобылиц, пасущихся на тучных лугах долины Чатыр-Тау (Шатёр-Гора). Этот напиток бывших кочевников привозили из Чатыр-Тау в санаторий точно по расписанию, по минутам. Наверное, поэтому в кумысном зале так остро пахло степными травами, конским потом, влажной землёй. «Напиток предков, – подумал Гумер о кумысе. – Уже в древности знали о целительной силе этого нектара степняков».

Два стакана кумыса взбодрили кровь, слегка разгорячили тело, и Гумер вышел на улицу в приподнятом настроении. Но действие кумыса прошло быстро, как быстро прогорает зажжённая спичка, и через несколько минут кровь в жилах текла по-прежнему и настроение, соответственно, снизилось до уровня обычного. Конечно, Гумер не точил лясы ни с какими морскими ветрами, всё это было плодом его воображения, просто таким образом он пытался разговаривать сам с собой. Это было способом утешить себя, одинокого, неприкаянного.

Гумер действительно ощущал себя страшно одиноким, даже сиротой. Правда, формально он был сиротой: лет пятнадцать назад умер его отец, а в апреле этого года скончалась и мать. Но для тридцатипятилетнего мужчины это сиротство не могло быть трагическим. Многие в этом возрасте становятся сиротами, но не считают это трагедией, ибо в их-то годы это принимается как естественное явление, смена поколений. В этом возрасте у человека, как правило, есть работа, семья, друзья, бытовые и душевные проблемы. В конце концов, в этом возрасте человек больше думает не о своём сиротстве, а о том, чтобы не оставить сиротами своих детей. Таким образом, Гумеру не надо слишком много думать о своём сиротстве, чтобы не выглядеть слабеньким и несчастным, не жалеть себя, любимого, и не вызывать к себе жалости.

Но что касается одиночества, то здесь всё верно: Гумер в самом деле чувствовал себя одиноким. Прошло больше недели, как он приехал в санаторий, но до сих пор ни с кем не познакомился, не подружился, не нашёл человека, пред которым можно было бы раскрыть душу. Он соблюдал строгий режим, лечился, а вот поговорить ему было не с кем. Правда, ему и не очень-то хотелось обнажать перед кем-то свою душу, у него даже как будто не было и тайны, которую можно бы доверить, скажем, вновь приобретённому другу, поэтому Гумер предпочитал одиночество пустым разговорам с кем-то. Наверное, по этой причине он поселился один в двухместной палате и попросил врачей по возможности не селить никого к нему. В октябрьском Крыму уже прошёл сезон активного отдыха, приезжающих поубавилось, и поэтому его просьбу удовлетворили.

И всё-таки…

Всё-таки полное одиночество, эдакое отшельничество вовсе не было желанным для Гумера. Кажется, и думается в одиночестве хорошо, и есть о чём поразмыслить, и в то же время тебя гложет чувство, как будто рядом кого-то не хватает. «Беседа» с морским ветром, конечно, внесла какое-то разнообразие в монотонное существование, но нельзя же всё время разговаривать с морскими ветрами, какими бы целительными или «разговорчивыми» они ни были.

В таком неопределённом настроении, с какими-то смятыми мыслями Гумер и смотрел на море, пока к нему почти неслышно не подошёл человек. Это был мужчина средних лет, широкоплечий, низкого роста, с какой-то несоразмерно маленькой головой. Посмотрев то на Гумера, то на море, он произнёс:

«Чёрное море…» Интересно, зачем он сказал заведомо известное?

«Да, Чёрное море», – почти машинально повторил Гумер.

«Пустяк», – вдруг ни с того ни с сего сказал Маленькая Голова.

«Что пустяк?» – опешил Гумер.

«Всё. И Чёрное море, и Крым, и мы, отдыхающие».

«Я, кстати, не отдыхаю, а лечусь».

«И это пустяк», – упрямо повторил Маленькая Голова.

«Что за бессмыслица?» – подумал Гумер.

«То, о чём вы сейчас подумали, тоже пустяк», – сказал человек, снова вводя Гумера в растерянность.

«Откуда вы можете знать, о чём я подумал?»

«Точно я вашу мысль не знаю, но всё равно – пустяк».

«Это правда», – согласился Гумер.

«Здесь невозможно не предаваться пустым мыслям. Это не то место, где думают всерьёз. Только в своём доме, на работе, там, где мы живём, можно думать серьёзно. А здесь просто проводят время, словно блох бездушно давят. Тут человек или флиртует, или пьёт горькую, или целыми днями предаётся пустым мыслям. Потому что других занятий здесь нет».

«Я лечусь», – повторил Гумер.

«Здесь полезно дышать целительным морским воздухом, а лекарства можно пить и дома».

«И это правда», – снова согласился Гумер.

«Здесь трудно человеку непьющему или не донжуанствующему».

«А культурные мероприятия в санатории?»

«Пустяк, большинство из них проводятся для галочки, для отчётности. Я здесь не могу лечиться, наоборот, болею от безделья и душевной маеты, если хотите – грусти. Плевал я на ваш Крым, завтра же уезжаю. Вернусь, поругаюсь с женой, и будто выздоровею. А здешнее безделье на казённые деньги меня угнетает, мне от этого ещё хуже становится».

Фу-ты, чёрт, что за нытик эта Маленькая Голова? Только его не хватало Гумеру, и так пребывающему в отнюдь не лучшем расположении духа. Да пусть уезжает, катится отсюда к чёртовой матери, мне-то что за дело? Можно было уехать и не портя человеку настроение.

Чтобы избавиться от этого человека, Гумер с деланным равнодушием слушал его словоблудие и молча смотрел на море. Маленькая Голова сразу почувствовал это, как-то странно посмотрел на Гумера, махнул рукой, сказал: «И это пустяк!» И отправился восвояси.

«М-мда… – подумал Гумер, – общение с таким человеком страшнее самого жуткого одиночества». Маленькая Голова действительно вконец испортил ему настроение. Гумер понял, что ему немедленно нужно что-то предпринять для поднятия настроения, и с этой мыслью он направился в центр Алупки.

В центре города находился небольшой тир, сколоченный из кусков старой фанеры. Хотя Гумер всегда обходил стороной такие неказистые и допотопные стрелковые «залы», на этот раз он зашёл туда. Когда-то Гумер довольно хорошо стрелял. После десятого класса он работал в сельской библиотеке, и его выбрали председателем ДОСААФ колхоза. Тогда ему частенько приходилось стрелять. Вот уже пятнадцать лет он не брал в руки никакого оружия, но всё же зашёл в этот богом забытый тир, потому что в эти минуты ему очень нужно было чем-то заняться.

Эти стрелковые тиры везде одинаковы! Как и в Казани, в Алупке тир представлял собой старую невзрачную постройку, на стенде которого виднелись сделанные на скорую руку и не похожие на себя изображения птиц, зверей, ветряной мельницы, висящего на проволочке самолёта, танка и прочих мишеней. На столе лежали старые пневматические винтовки с потёртыми и болтающимися прикладами. Из таких винтовочек даже олимпийский чемпион по стрельбе не смог бы дважды попасть не то что в одну точку, но даже в одну сторону. Такие тиры-близняшки не только не манили к себе потенциальных стрелков и будущих снайперов, но, наоборот, словно говорили всем своим внешним и внутренним видом: «Не вздумайте сюда заходить, не роняйте своего достоинства!» Когда Гумер зашёл в тир, там не было ни единой живой души, кроме, разумеется, старого «подавальщика пулек», дремавшего на своём расшатанном стуле. Гумер, ругнувшись про себя, хотел уже выйти из тира, и тут увидел массивную винтовку с оптическим прибором, прислонённую к спинке стула, на котором дремал старый «снайпер». Гумеру был хорошо знаком такой тип винтовок. Во время председательства в колхозном ДОСААФ его часто вызывали на районные собрания общества (для тех, кто забыл или не знает названия этого славного общества, напомню: «Добровольное Общество Содействия Армии, Авиации и Флоту», то есть в аббревиатуре ДОСААФ). На одном из таких собраний им и показали такую винтовку, а также позволили пострелять из неё. Для стрелков средней руки и тех, кого, подобно Гумеру, иногда охватывал снайперский пыл, эта винтовка была как нельзя кстати.

Вот и теперь эта винтовка пробудила в Гумере азарт стрелка, снайпера. Он попросил у служащего эту винтовку, проверил оптический прибор, мушку, прижал тяжёлый приклад к плечу, всмотрелся через оптический прибор в левый глаз жестяного петуха и, удостоверившись в хорошем состоянии оружия, купил десять пуль и одну мишень. Не хотелось ему стрелять из такого серьёзного оружия в какие-то безобразно вырезанные побрякушки.

Старый смотритель тира прикрепил мишень в середине стенда, отсыпал в прибитую гвоздём жестянку десяток пуль и снова уселся на свой скрипучий стул. Гумер снял с себя плащ, фуражку, повесил их на вешалку, загнал в ствол первую пулю, прижал приклад к плечу, бережно положил винтовку на левую ладонь, правой рукой взял винтовку за то место, где дуло соединяется с прикладом, нащупал пальцем курок, опёрся на левый локоть и замер, готовясь поразить цель. Эти точные и заученные, даже немного артистичные движения, которые мог выполнить только настоящий стрелок, доставили Гумеру истинное удовольствие. Точность, чистота, аккуратность движений пробудили в душе Гумера уверенность снайпера и даже чувство мужской гордости, силы. Он прильнул правым глазом к резиновому кружку, прикреплённому по краям ствола оптического прибора, снова пригнал приклад к плечу. В эту минуту он представлял собой единое целое с винтовкой, слился с ней, стал чувствовать её каждой клеточкой своего тела. Через оптическое стекло он нашёл мушку, посмотрел через эти два кружка – на круги мишени, которая была сделана специально для оптических винтовок. С первого по восьмой круги были белыми, девятый круг – чёрным, «десятка» – снова белой.

Итак, Гумер сначала нашёл мишень, потом его девятый круг и «десятку», после чего затаил дыхание… Пропорцию всех кружков – оптического, мушки и мишени, – и как всегда перед нажатием на курок посчитал про себя заветное, как заклинание: «Раз… Два… Три… Четыре…» Указательный палец правой руки плавно стал нажимать на курок.

В это мгновение старик-служащий вдруг схватил дуло винтовки своими волосатыми лапами, отчего тщательно собранные Гумером в надлежащий порядок все кружки словно разлетелись в разные стороны.

– Извините, – сказал старик, – я забыл вас предупредить: винтовка при выстреле бьёт немного вниз и немного влево, учитывайте это при стрельбе.

Гумер выдохнул задержавшийся в лёгких воздух и выругался про себя. Этот дед остановил его в самую сладкую для настоящего стрелка минуту, словом, испортил весь кайф. Но Гумер понимал, что не следует давать волю своему раздражению. Стрелять без настроения – всё равно что не стрелять, как если бы ты прикладом истреблял крапиву. И вообще, если мужчина не в настроении, он не должен брать в руки оружие, потому что в таком состоянии никогда не попадёт в «десятку». И опозорит тем самым и винтовку, и мишень, и, конечно, самого себя.

«Спасибо, что вовремя сказали, иначе первой же пулей я испортил бы мишень», – сказал Гумер прежде всего для того, чтобы успокоить себя. И действительно. Через минуту к нему вновь вернулось холодное спокойствие снайпера. Он даже обрадовался: «Вместо десяти удовольствий от прицеливания будет одиннадцать таких приятных, сладостных минут. А одно удовольствие, говорят, продлевает жизнь на несколько дней».

Гумер снова прицелился, на этот раз с учётом дефекта винтовки. Затем снова затаил дыхание и вместо счёта произнёс про себя: «Рожь… Пшеница… Овес… Ячмень…» И плавно нажал на курок.

Верно говорил старик! И вовремя! В самом центре «десятки» красовалась аккуратная, размером с копейку, чёрная дырочка.

Гумер торжествовал, но старался не демонстрировать свои чувства при этом угрюмом полусонном старике-служащем. Хвальба, открытая радость или торжество – чувства, не свойственные настоящему стрелку, не умещающиеся в рамки его морали. И всё-таки, следя за предельно хладнокровными движениями Гумера, можно было догадаться о его внутреннем состоянии. На этот раз в движениях явно просматривался артистизм…

Перед нажатием на курок Гумер стал считать: «Курица… Цыплёнок… Утка… Гусь!» Ура! Снова «десятка»!

«Шешме… Волга… Кама… Вятка…» – «десятка»!

«Уран… Метан… Пропан… Бутан…» – «десятка»!

«Яблоко… Вишня… Черёмуха… Рябина» – «десятка»!

«Десятка»… «Десятка»…

Настроение Гумера поднялось до наивысшей точки. Через столько лет и так стрелять! Он уже не артистичными, а по-снайперски точными движениями снова зарядил винтовку, со вкусом прицелился.

«Луна… Солнце… Цветок… Фалина…»

Что это? Едва он мысленно произнёс последнее слово, как рука дрогнула, и все кружки в оптическом приборе словно заплясали, закричали. Но курок уже был потоплен, и пуля ударилась в мишень.

«Чёрт побери!» Гумер положил винтовку на стол и вгляделся в мишень. Но кроме чёрных точек, отчётливо видных на белом кружочке «десятки», никакой другой отметины видно не было. «Ну вот, – опечалился Гумер. – Пуля попала в чёрную чёрточку девятого круга и поэтому отметина на черном фоне не видна».

Старик тоже почувствовал волнение Гумера, надел очки, посмотрел на мишень и сказал: «Не беспокойтесь, все пули – в «десятке».

«А вы подойдите поближе, – сказал удручённый Гумер, – одна пуля попала в «девятку».

Старик кряхтя сполз со стула, подошёл к мишени, присмотрелся и глухим голосом произнёс:

«Да, одна – в «девятке».

В голове Гумера пронеслось: «Фалина, милая, зачем же ты так?»

Однако у него ещё оставались два выстрела, и оба окончились «десяткой». Старик принёс Гумеру мишень. Пуля «Фалины» пробила чёрное кольцо «девятки», сделав аккуратное треугольное отверстие. Да, при имени Фалины сжалось сердце Гумера, рука невольно дрогнула. И вот – результат.

Гумер поцокал языком, словно сожалея о неудачном выстреле. И в этот момент за его спиной раздался чей-то мужской голос:

«Не беспокойся, Гумер, ты хорошо стреляешь. Девяносто девять возможностей из ста – это вовсе не плохо».

Услышав своё имя, он удивился и обернулся. В дверях тира стоял, покуривая сигарету, его знакомый Юра.

С этим душевным, открытым якутским парнем Гумер познакомился дня три назад в главном корпусе санатория, когда они ждали своей очереди к врачу. Юра привёз в Крым жену и трёхлетнюю дочку. Они сняли домик по соседству с корпусом, где жил Гумер. Юра в санаторий приходил только для того, чтобы принимать лекарства и показываться врачу. В ожидании своей очереди к врачу Юра, узнав, что Гумер приехал из Казани, обрадовался, будто увидел земляка, и рассказал, что в Якутии живёт много славных татарских джигитов. Они разговорились, и Юра позвал его в гости. Но Гумер понял это приглашение как жест вежливости и не посчитал нужным без всякой причины беспокоить семью, приехавшую в Крым отдыхать.

Юра давно уже пришёл в тир и наблюдал за стрельбой Гумера.

«Хорошо стреляешь», – повторил Юра.

«Да нет, это я так… от нечего делать…»

«Не набивай себе цену», – Юра погрозил Гумеру пальцем. Потом он взял в руки оптическую винтовку и сказал: – «Я думал, что из этой винтовки в Алупке стреляю только я да моя жена Лариса. Оказывается, есть ещё третий – ты. Очень даже хорошо, начнём между нами соревнование».

«Нет», – возразил Гумер. – «Я зашёл сюда так… нервы успокоить. Я вообще не стрелок, не снайпер, не спорт-смен и не охотник. Так, стреляю при случае… для души…»

«Если не считать девятой пули, ты классный стрелок».

«Пуля Фалины», – подумал Гумер.

А Юра уже купил у старика десять пуль и мишень, снял верхнюю одежду и приготовился стрелять.

«Девятая пуля – психологическая, – продолжил он разговор, заряжая винтовку. – Одна психологическая пуля из десяти – это не много. У меня, например, обычно бывают две такие психологические пули из десяти, иногда – даже три».

«Что это? Значит, у Юры три несчастных любви», – забавлялся своими мыслями Гумер.

«А ты не беспокойся, – продолжал Юра, прилаживая винтовку к плечу. – У каждого стрелка есть свои психологические пули, даже у мастеров международного класса. Мужчину вообще может вывести из равновесия любая мелочь. Скажем, начал нажимать на курок и вдруг вспомнил, что у тебя сигареты кончились, или припомнил, как тебя жена когда-то обругала. Даже вид этого сонного старика, смотрителя тира, может выбить тебя из колеи».

Гумер и не заметил, как сказал: «Причина психологии моей девятой пули более глубока».

Сказал и тут же пожалел об этом: зачем так откровенничать перед человеком, которого видел всего лишь второй раз в жизни?

Юра попал в «десятку», но пуля вонзилась в левый край кружка.

«Что за причина? – спросил Юра. – Или мировые проблемы решаешь?»

«Да», – ответил Гумер, не понимая, зачем он это говорит, от этого ещё более смущаясь. Пока Юра готовился ко второму выстрелу, он всё-таки обдумал свой ответ и нашёл его правильным. Потому что вопрос любви – это проблема общая для всех народов мира.

Третья пуля Юры попала в «девятку», остальные – в «десятку».

«Настроение хреновое, – пожаловался Юра, когда они вышли из тира на улицу, – жена послала за мясом, а в магазине мяса нет».

«Нашел причину для беспокойства», – хмыкнул Гумер.

«Конечно, по сравнению с твоей мировой проблемой моя проблема – так, пустячок. Однако в первую очередь думаешь о еде. Надо накормить жену, дочку, да и себя не забыть. В этом вопросе я не романтик, а практик».

Юра посмотрел на Гумера, прищурив свои и без того узкие глаза. В чёрных его зрачках заискрилось какое-то живое озорство. Он посмотрел на часы и сказал:

«Слушай. Как практический человек, я тебе вот что посоветую. Сегодня вечером или завтра утром я хоть из-под земли добуду мясо. А ты завтра утром не ходи в столовую санатория, а приходи к нам. Посидим поговорим, мы ведь ещё толком и не познакомились. Смотри, я приглашаю тебя во второй раз, не обижай отказом».

На этот раз Гумер посчитал, что неудобно, неэтично отказываться от вторичного приглашения, и они договорились встретиться в этот же день в семь часов вечера.

* * *

Три корпуса санатория расположены чуть ли не на краю горного ущелья, утопающего в зарослях южных растений и вечнозелёных деревьев. Эту живописную местность называют ещё маленькой Швейцарией. Недалеко от ущелья возвышается скала Ай-Петри, поэтому возле корпусов санатория нагромождены большие, с сельский дом, камни, валуны, глыбы, а дальше – высокие и голые скалы. Между скал и камней втиснуты заросли вечнозелёных растений, низкорослые и кривые крымские сосны. В некоторых местах эти камни, ползучие пышные растения и кусты расположены так причудливо и создают такие любопытные сочетания, что внутри них чувствуешь себя как в доме или по крайней мере в пещере или гроте.

Приехав в санаторий и поселившись в один из его корпусов, Харзан нашёл среди вышеописанных природных построек уютное гнёздышко. Он приехал в Крым не только для лечения, но и для продолжения начатой докторской диссертации. Чтобы работа и лечение сочетались лучше, он решил писать диссертацию на свежем воздухе и с разрешения врачей перетащил в своё «гнездышко» стол со стулом. Дело в том, что в этом санатории широко практиковался метод лечения больных при помощи самого климата Крыма, поэтому врачи не стали противиться просьбе Харзана работать на свежем воздухе.

В восьмом корпусе, где расположился Харзан, из десяти палат только две занимали женщины. Как во многих больницах и санаториях, большинство мужчин проводили свой досуг за картами или домино, тайком от врачей пили вино, вечерами смотрели по телевизору хоккей или футбол. Среди них были такие, кто не прочь завести кратковременные романы с дамами, но опасаясь местных врачей, сестёр и санитарок, старались заводить шашни с женщинами из других корпусов.

Харзан не обращал на них ни малейшего внимания: во-первых, ему не терпелось погрузиться с головой в любимую работу, во-вторых, он считал пустым времяпровождением игры в карты, домино или просматривание по телевидению футболов или хоккеев. Как большинство научных сотрудников институтов, Харзан по причине крайней увлечённости своей научной дисциплиной, был свободен от разных развлечений. Он даже не смог уделять достаточно времени чтению художественной литературы, посещению кино или концертов, поэтому в этом смысле так и остался с багажом студенческих знаний и представлений, плохо разбирался в новых направлениях литературы, искусства, не говоря уже о новых именах в этих областях творчества. Всё его время вот уже лет пятнадцать безжалостно пожирали бесконечные чтения сотен отечественных и зарубежных книг, журналов и статей по геологии, многочисленные лабораторные исследования, сочинение собственных трактатов и, наконец, педагогическая и общественная деятельность в институте. Харзан настолько привык к научному образу жизни, что разные минералы, камни, грязи и воды вполне удовлетворяли его интеллектуальные запросы и потребности, и он, собственно, был очень доволен такой жизнью.

Первый его брак не был удачным. Весёлая, игривая Светлана не поняла и не приняла его скучной научной или наукообразной жизни. Через несколько месяцев после свадьбы она поняла невозможность жить такой жизнью и сказала об этом мужу. Харзан, уже успевший идеализировать науку и жизнь в науке, заявил о невозможности удовлетворения претензий Светланы. Они разошлись тихо, без скандалов. Детей у них не было, делёж квартиры и имущества их не затруднил. Светлана помахала Харзану ручкой и уехала в другой город.

Вторая супруга Харзана – Рамиза тоже не совсем понимала научные проблемы мужа, но она понимала одно: её супруг занят какой-то сложной, серьёзной и нужной работой, и поэтому старалась создавать для него удобный быт, по возможности комфортные условия в доме. Женщина даже уважала такие черты своего учёного мужа, как немногословность, по-академически суховатый характер, детскую неопытность в быту, некоторую наивность и странность в поведении. Со временем она сумела полюбить мужа за его несколько странные привычки и воспитывала его как, например, своего младшего братика. Удивительно, но Рамиза относилась к мужу, как к наивному смышлёному мальчику, хотя сама и была младше его на тринадцать лет. Харзан знал про такое отношение к нему жены, и это его вполне устраивало, и он любил её именно за эти качества.

Две очаровательные дочки только упрочили их семейный союз и счастье.

И всё же Рамиза не могла обогнать духовный мир Харзана. Получившая образование в сельской средней школе, воспитанная в обыкновенной колхозно-крестьянской семье, женщина не стремилась ни к знаниям, ни к карьере. Закончив сельскую десятилетку, она поехала к родственникам матери, в сибирский город, где работала воспитательницей в детском саду. Вскоре она познакомилась с Харзаном, а потом они поженились. После этого всю свою жизнь Рамиза отдала мужу и детям. Смыслом её жизни, всего её существования стали муж и дети.

Поэтому Рамиза не смогла стать Харзану тем человеком, с которым он, к примеру, поделился или обсудил свои научные, творческие планы, и тем более не могла приобщить мужа к культурным достижениям человечества, то есть обогатить его духовно. Впрочем, Харзан и не нуждался во всём этом, ибо интересующая его научная проблема требовала к себе, видимо, такого напряжения, которое не отпустило бы его до последних часов, минут. Во всяком случае Харзан думал именно так.

Приехав в Крым, он не общался с людьми, не посещал спектакли, концерты и другие культурные мероприятия, целыми днями писал диссертацию в своих «каменоломнях», как назвал он причудливое сочетание древних камней разной величины и пышной растительности возле ущелья Куба. Вечера он посвящал прогулкам по черноморскому побережью, полной грудью вдыхая свежий, чуть солоноватый воздух. А ночью он спал без всяких видений – ярко отдыхал.

Жившие в двух палатах восьмого корпуса пять женщин, как и положено всем женщинам в мире, интересовались буквально всем в жизни окружающих их мужчин корпуса: их характерами, манерой поведения, с кем, когда, где проводит досуг, пьют ли сухое вино, водку или коньяк, сколько тратят денег, какую область искусства, спорта, кулинарии, вид моды предпочитают, какой тип женщин им нравится? У каждой из этих пяти женщин можно было выудить информацию в любом объёме и на любую тему о живущих в корпусе мужчинах.

Естественно, каждая из пяти женщин знала, что живущий уже три дня в санатории Харзан ни с кем не общается, что у него есть жена и две дочки, и что, несмотря на его пристрастие к танцам (особенно ему нравились классические танцы и вальсы), он не сделал ни единой попытки танцевать в клубе по вечерам, и вообще, несмотря на опыт двух браков, в женском вопросе он совершенно беспомощен и как-то старомоден, слишком сух и педант, ведёт академическую жизнь, пишет диссертацию в укромном местечке, наподобие каменного шалаша и грота, спрятанном среди пышной зелени Кубинского ущелья, а у себя на родине этот Харзан работает доцентом в институте.