Севастополь в огне. Корабль и крест

– Может быть, надо напасть сейчас? – спросил он.

– Нет, он не дал сигнала, – ответил Иса и стал разворачивать коня в сторону гор, темневших у него за спиной.

3

Черноморское побережье Кавказа

«Таиф» стоял кормой к берегу, до которого было не меньше морской мили. Над морем клочьями проплывал утренний туман. На берегу среди деревьев был виден большой деревянный щит, выкрашенный красной краской. На корме «Таифа» стояла установка для запуска конгривовых ракет, названных по имени своего изобретателя – английского генерала Уильяма Конгрива. Они нацелились в небо с деревянного треугольника и внешне мало отличались от тех, которые были приняты на вооружение в европейских армиях еще в начале девятнадцатого века, разве что были на вид чуть больше. Вместо длинных прутов, которые служили в полете стабилизаторами, в их корпуса врезались небольшие плавники.

Ньюкомб в кожаном фартуке и белоснежной рубахе крутил ручку угломера. Под штрипками его военных брюк горели сапоги, начищенные до блеска.

Здесь же под мокрой парусиной лежали еще несколько ракет. Около них топтались двое матросов.

В сопла ракет, которые теперь смотрели в сторону красного щита, установленного на берегу, уходили медные провода в каучуковой оплетке. Они соединялись с гальванической батарей, белевшей на палубе своими фарфоровыми боками.

Ньюкомб оторвался от угломера, подошел к ней и взялся за медную рукоятку замыкателя.

Слейтер, капитан, боцман с мостика внимательно наблюдали за происходящим.

Ньюкомб посмотрел в их сторону, Слейтер кивнул головой, и Ньюкомб пронзительно крикнул:

– Внимание! Огонь!

Он повернул замыкатель, и ракеты одна за одной сорвались с полозьев. Первая из них, прочертив над морем красную полосу, ударила точно в центр щита и разнесла его в щепки. Две остальные разметали камни и повалили деревья, к которым он был прикреплен. Остатки всего этого теперь горели. В утреннее небо поднимался черный дым, а гул от разрывов ракет еще долго перекатывался в горах над морем.

Солнце показалось над горизонтом. Его лучи высветили на морской глади опаловые, голубые, темно-синие и перламутровые полосы.

Ньюкомб взошел на капитанский мостик, вытер пороховую гарь с лица.

– Впечатляет, мистер Ньюкомб, очень даже! – сказал ему Слейтер. – Вы добились серьезных результатов!

– Серьезных! Да это прорыв! Теперь надо убедить тупиц из военного ведомства в том, что речь идет о настоящей революции! Конгрив сжег Бордо и Копенгаген ещё почти полвека назад. Но с тех пор мы не продвинулись ни на шаг! Теперь же я предлагаю нечто совершенно другое. Если угодно, это революция в военном деле! Видите ли, я говорил вам, что использую для стабилизации полета истекающие газы, заставляю их проходить через ряд спиральных канальцев, расположенных у основания стального корпуса ракеты. Это заставляет ее вращаться, придает ей устойчивость наподобие винтовочной пули. Теперь я могу…

– Дорогой Ньюкомб, избавьте меня от этих подробностей! Каждый должен заниматься своим делом! – Я финансист. Вы просите у меня денег, а между тем риск тут огромный.

– Никакого! Тем более что я и сам скоро буду богаче любого раджи!

– Мистер Ньюкомб, мне кажется, что вы излишне надеетесь на старинные манускрипты. Я, конечно, могу вам ссудить кое-что, но на особых условиях.

– Черт с вами! Меня не интересуют условия, Слейтер. Проценты сейчас не имеют для меня никакого значения.

Казачья станица, кубанское предгорье Кавказа.

Биля задавал корм лошадям, когда до его уха донесся легкий храп. Кто-то безмятежно спал на сеновале. Есаул поднялся по небольшой лестнице и увидел, что на бурке широко разметался Кравченко. Вокруг него был разложен целый арсенал – винтовка, кинжал, шашка и два пистолета.

Биля потянулся вперед и слегка потряс Кравченко за ногу.

– Коля!

Тот проснулся и мгновенно поднялся на бурке.

– Пойдем чай пить, упрямый черт!

– Это мы можем, – спокойно ответил тот.

Али, Кравченко и Биля степенно пили чай. Небольшой посеребренный самовар посвистывал на столе, около него сидела Ольга. Ее тяжелая коса была обернута вокруг головы. Под платком читалась вся тяжесть густых, черных, как смоль, волос.

– Олю, Якова побуди, – попросил ее Биля.

Когда Ольга вышла, Али оставил чашку, вытер пот со лба и произнес:

– Прекрасное оружие твоем доме, хозяин. – Он восхищенно смотрел на шашку, но видно было, что взгляд его прежде всего приковывали два револьвера, висящие рядом с ней на ковре. – Могу ли я взглянуть поближе, дорогой?

– Что ж, смотри.

Али подошел к спинке кровати, но сначала взял не револьвер, а простой с виду кремневый пистолет.

Кравченко тут же пододвинул поближе свой, который лежал рядом с ним на скамье.

– Это отличный пистолет, настоящий харбукинец – сразу определил Али изделие знаменитых на весь Кавказ мастеров-оружейников. Из него можно попасть в монету с пятидесяти шагов! – добавил он, бережно вернул оружие на место и осторожно взял в руки револьвер.

Он окинул его быстрым взглядом знатока, который мгновенно оценивает все преимущества вещи, понравившейся ему, и повернулся к Биле.

– Настоящее чудо! Что это?

Хозяин дома встал, подошел к гостю и ответил:

– Это называется револьвер.

– Ему нет цены! Ничего не устоит перед ним!

– Да, прежней войне конец.

– Такое оружие – мечта любого воина. Пять невольников, десять – мало будет! Ста не хватит!

– Возьми от меня в подарок.

– С благодарностью приму его! – Али расцвел, как ребенок, подошел к столу и положил револьвер у своего места.

Кравченко сплюнул с досады.

– Есть у меня и для тебя подарок, брат мой! – сказал Али, подошел к стене, где со вчерашнего дня висело его оружие, снял шашку, поклонился и передал ее хозяину дома.

Рукоятка у шашки была самая простая, и по лицу Били на мгновение скользнула тень недоумения. Больно уж неравным показался ему ответный подарок черкеса.

Али ждал.

Биля выдвинул клинок из ножен и мгновенно увидел все его достоинства.

Он вложил шашку обратно в ножны, передал ее Кравченко:

– Что скажешь?

Тот осторожно принял шашку, вынул из ножен, осмотрел, встал и подержал в руке, проверяя баланс.

– Настоящая «франка», шашка древняя, булат! Полоса самая легкая, гибкая, звонкая, как коса. Ее не на бурке пробовать на панцире! Хороша, слов нет! Такая ружейный ствол перерубит, – наконец сказал он.

– Пойдем, проверять будем! Есть у меня, афэ, – проговорил Али и начал раздеваться.

Под его черкеской оказалась древняя кольчуга тончайшей работы. Ольга, было вошедшая в горницу, выскочила обратно от этого зрелища раздевающегося при ней чужого мужчины.

Али в одной нательной рубахе вышел к крыльцу и приладил на сноп соломы свою кольчугу. За его спиной стояли Кравченко, Биля и Яков, который еще не до конца проснулся и иногда потирал рукой глаза. Чуть поодаль держалась Ольга, скрестив руки на груди.

На плече у кольчуги был виден недавний разрыв от револьверной пули Били. Он был заделан кольцами новой грубоватой работы.

– Не жаль кольчугу-то? – спросил Биля.

– Не жаль, хотя этот афэ двести лет в моем роду. А эта шашка работы знаменитого Айдемира, – ответил Али.

Он взял клинок из рук Били, оставил ему ножны, подошел к кольчуге, потом сделал от нее шаг назад. Черкес прикрыл глаза, выровнял дыхание, завел левую руку за спину и ударил так быстро, что человеческому глазу было почти невозможно уловить это движение. На кольчуге развалилась полоса прорубленных колец.

Биля и Кравченко оценили этот удар, но не подали вида.

Али подошел к Биле, взял шашку за клинок у рукояти, передал ее ему и почтительно произнёс:

– Я прошу твоей дружбы!

Биля обернулся к жене.

– Оля, неси молоко.

В небольшую крынку с молоком упала серебряная монета. Али взял посудину огромной ладонью, выпил из нее половину и передал Биле. Тот допил молоко до конца, выложил на ладонь монету, бережно обтер ее о рукав и положил в карман.

Яков и Кравченко, стоявшие сейчас рядом с Билей, воспринимали происходящее по-разному. Яков – восторженно, а Кравченко – весьма и весьма скептически.

– Пусть не ржавеет наше братство, как это серебро! – произнес Биля слова кунацкой клятвы.

Али прошел в горницу, снял со стены свои вещи, вынес их во двор, передал хозяину дома бурку и заявил:

– Брат мой будет всегда доволен Али!

Уже сидя в седле, черкес бережно вложил в кобуру револьвер.

Пистолет, вынутый из нее, он протянул Якову и сказал:

– Возьми, юный хеджрет!

Сын посмотрел на отца, тот кивнул.

Парень с радостью взял оружие и заявил:

– Нечем мне отдариться, дядя Али.

– Дядю нашел! – пробурчал Кравченко.

– Много еще возьмешь добычи воин, сможешь дарить! – с улыбкой проговорил черкес.

В открытые ворота на рысях въехал Чиж. К его коню был привязан второй, в узде, отделанной серебром, с дорогим оружием в седельных сумках.

– Здравствуйте, станичники! – сказал он, соскочил на землю и отвязал от луки своего седла повод второго коня. – Вот возьми, отдай отцу Маликат. Конь ничуть не хуже того. Оружие все цело. Пусть крови не ищет. Девке скажи, кланяюсь ей, – проговорил Чиж и передал повод Али.

– Хорошо, – сказал тот, обернулся и привязал повод к луке своего седла.

Закончив с этим, черкес выпрямился, поклонился еще раз Биле и Ольге.

– Да даст тебе Аллах все, чего ждёшь! Сын ваш да будет невредим!

Али было тронул коня, но Биля остановил его вопросом:

– А скажи нам, мил человек, с чего же ты так хорошо по-русски говоришь?

– Я аталык, – ответил Али, дал повод коню и выехал со двора.

– Что он сказал? – спросил Яков.

– Он атылык, приёмыш – откликнулся Кравченко. – Такой обычай у них, детей до седьмого года в приемные семьи отдавать. Нашим тоже, казакам. Знать бы еще, к кому он попал.

– Может, и узнаем, – сказал Биля.

– Да ты этого кунака больше и не увидишь. Он револьвер схватил и айда! По кому он теперь ещё палить из него станет? Азия одна…

– Значит, и у его отца были кунаки среди наших.

Али степенно удалялся и тихо пел какую-то песню. В это время вдали показался верховой, несущийся галопом. Черкес завидел его и тут же пустил коня рысью. Пластуны заметили этот маневр и переглянулись.

Биля приложил ладонь к глазам и посмотрел в сторону всадника, который летел к хутору.

– Это Петр Прасолов, – сказал он.

– Догнать басурманина? – спросил Кравченко.

Биля отрицательно покачал головой.

Через минуту всадник осадил коня на дворе у Били.

– Здорово дневали, станичники! Яков Григорьевич, война с туркой объявлена! Велено собираться всем не в очередь по куреням.

Лицо Якова расцвело радостью.

– А ты что засиял? Обратно в училище собирайся. Рано тебе воевать, – осадил его отец.

– Честь имею, побегу дале! На Машкин хутор дорога-то как, просохла? – спросил Прасолов.

– Можешь. Бери только поближе к паланку.

Петр сорвался с места и выскочил за ворота.

– Была у меня думка новый цветничок разбить. А сеять теперя как без меня будут? Это одно горе, а не сев, ежели без хозяйского глазу, – со вздохом проговорил Кравченко.

– Жениться тебе надо, Коля. По-нашему делу без хозяйки нельзя. Все на ней.

– Знаешь ведь, Григорий, что мне жениться не можно, – сурово ответил Кравченко, отвернулся и пошел в сторону коновязи.

Чиж и Биля с сочувствием посмотрели ему вслед, а лицо Ольги дрогнуло от внутренней боли.

Биля ударил кулаком по столу так, что вздрогнул телескоп, стоявший на полке в шкафу.

– А я сказал в Екатеринодар, в училище!

– Воля ваша, батя, а только я оттуда утеку!

– Я с тебя шкуру спущу! Собирайся, чтоб завтра поутру я тебя тут не видел! Мать! Собирай этого Анику-воина! – крикнул Биля в открытую дверь.

– Утеку я!

– Слова отцовского ослушаешься?!

– Нет такой власти, чтобы пластуну помешать встать за Россию!

– Врага бить теперь тоже с умом надо! Если хочешь истинно России послужить, то науки учи военные. Нынче все боевое дело переворачивается! Не последняя это сшибка, на твой век будет. И хватит разговоры разговаривать!

На другой день Яков, снаряженный по-дорожному, понуро стоял около своего коня. Две больших седельных сумки были перекинуты через его круп. Из чехла выглядывала винтовка. Яков был опоясан шашкой, за спиной у него в полотняном чехле находился пистолет, подаренный Али.

Ольга надела сыну на шею образок Евстафия Плакиды на витой серебряной цепочке. На ее глаза навернулись слезы.

– Полноте, мамаша! Не на войну я.

У своего коня, тоже снаряженного в долгий путь, стоял и Биля.

Он обнял жену и сказал.

– Будет тебе, мать. На тебя дом остается. Доля казачки такая, мужей, братов да сынов с войны ждать.

– Разве только казачки? Она бабья, русская. Храни вас Христос! – ответила Ольга, перекрестила сначала мужа, потом сына и крепко поцеловала их в губы.

Биля и Яков давно уже ехали рядом по дороге, а она все ещё стояла одна посреди двора.

У большой дорожной развилки всадники остановились.

– Здесь мне – направо, а тебе – налево, – сказал отец.

В ответ на это сын ничего не сказал.

– Ну и молчи, коли охота, – заявил Биля и направил коня направо по большой дороге.

Если бы Яков видел лицо отца и вообще был бы способен понимать его чувства, то понял бы, что не так хотел бы тот проститься с ним.

4

Дувр, Англия

На небольшой лужайке среди розовых кустов скрещивались сабли. Девушка в юбке с высокой талией, в корсете, нагруднике и фехтовальной маске теснила джентльмена, державшегося напротив нее. На дорожке среди роз показалась мать Генри Ньюкомба. Это была высокая, рыхлая женщина с лицом, покрытым глубокими морщинами, но еще сохранявшим следы былой привлекательности.

Девушка сделала мастерский выпад, и кончик ее сабли ударил джентльмена в грудь.

– Туше! – торжествующе прокричала она и сдернула маску.

Это была Кэтрин.

Ее противник тоже снял маску, под которой скрывались длинные седые висячие усы. Это был мистер Крэш, учитель фехтования и преданный камердинер мисс Кортни.

Кэтрин увидела гостью и весело заговорила с ней:

– Здравствуйте, миссис Ньюкомб! Очень рада вас видеть! Подождите, пожалуйста, меня в гостиной, я сейчас! Мистер Крэш, кажется, я победила!

– Скоро мне будет нечему учить вас, мисс Кортни! Вы хоть сейчас можете отправляться в Крым, – склонив голову, с улыбкой ответил ей Крэш.

– Нет. Я туда не собираюсь!

В амбразуре окна заливались в клетке канарейки.

Миссис Ньюкомб сидела за столиком рядом с камином и рассматривала иллюстрированные издания. На рисунке, помещенном в одном из них, бравые британские солдаты в красных мундирах штыками загоняли в тайгу толстого медведя с короной на голове. На другой картинке кровожадные русские варвары целились в доблестных английских моряков, подплывающих к берегу с белым флагом.

В гостиную вошла Кэтрин, взяла с подоконника птичий корм и бросила его в клетку.

– Эти русские – настоящие дикари! – возмущенно проговорила миссис Ньюкомб. – Стрелять в парламентера, это ни на что не похоже! Кстати, где находится эта Одесса? Эти московиты совсем потеряли совесть. Впрочем, ее никогда у них и не было! Разве можно сравнить русских дикарей и этих удивительных, симпатичных турок с их богатой и древней культурой!

– Миссис Ньюкомб, эта война нужна нам. Газетчики хорошо делают свое дело. Однако по поводу турок, я, пожалуй, не в таком восторге. Мне не нравятся гаремы.

– Мисс Кортни, разве можно в приличном обществе произносить такие слова? Хорошо, что мы с вами одни!

– Однако это явление существует. Что же здесь сделают слова?

– Я уже ничего не понимаю. Генри мне пишет что-то про какие-то ракеты, уверяет меня в том, что мы скоро разбогатеем. Он что-то нашел на этом своем ужасном Кавказе.

– Да, тоже невольничьи деньги.

– Ах, я была бы рада уже любым! – понизив голос, быстро проговорила миссис Ньюкомб. – Того, что присылает мне Генри, совершенно недостаточно! Я уже должна зеленщику, просто не представляю, как мне быть. Если бы Генри знал, что я вам это говорю, то он никогда не простил бы меня. Но что же делать. Мы очень высокого рода и слишком бедны для того, чтобы дешево занять деньги. Идти к ростовщикам невозможно!

Кэтрин подошла к секретеру, открыла его, взяла небольшой сафьяновый кошелек, села рядом с миссис Ньюкомб и вложила его ей в руку.

– Вот, возьмите пока! – сказала девушка. – Скоро Генри вернется с победой. Эта война принесет ему заслуженную славу! Я уверена в нем!

– Ах, спасибо вам! Скорей бы он вернулся! Мы сыграли бы славную свадьбу!

Кэтрин мечтательно посмотрела в окно.

В это время миссис Ньюкомб быстро приоткрыла кошелек, и в нем блеснули желтым золотые соверены.

Правое крыло Кавказской линии, Кубань

Биля, Чиж, Вернигора и Кравченко ехали верхами по большой дороге в сторону Екатеринодара. Солнце, нещадно палившее весь день, уже стало красным и заметно клонилось к Западу.

Кравченко достал из кармана большой красный платок, отер лоб и задумчиво проговорил:

– Не повечерять ли нам? А завтра и въедем в город?

– Куда как лучше на свежем-то воздухе заночевать, – подхватил Чиж.

– Что ж, дело. С версту еще проедем, там балочка хорошая будет, – отозвался Биля.

– Гляди, вон всадник впереди стоит. Никак нас дожидает, – сказал Кравченко, который первым выехал из-за поворота дороги.

Чиж посмотрел туда, куда тот указывал плетью.

– Да это черкес давешний! – с удивлением произнес он.

У дороги стоял Али. Как и пластуны, он был снаряжен по-походному. За седлом чернели кожаные дорожные сумки.

Черкес тронул лошадь и подъехал к пластунам.

– Здравствуй, кунак! – сказал ему Биля.

– Салам, брат мой! Да продлятся твои дни на земле. Как твое здоровье?

– Здоров. Ты лучше скажи, Али, куда это ты собрался?

– С тобой.

– В полк, что ли, хочешь поступить? Это не у вас за Кубанью, мы регулярные!

– Хочу биться с тобой рядом.

При этих словах Кравченко даже присвистнул и буркнул:

– Ну и дела!

– Глядите вперед, браты! – бросил Чиж.

У дороги стоял еще один всадник. Это был Яков. Увидев своих, он спешился, встал на колени и положил перед собой плеть.

За спиной Били Вернигора расплылся в широкой улыбке, но есаул помрачнел, и, даже не взглянув на сына, проехал мимо него. Все остальные хотя и поглядывали на Билю вопросительно, но не решались вмешаться в семейные дела.

Яков так и остался стоять на коленях в пыли. Всадники неумолимо удалялись от него. Ему казалось, что они вот-вот въедут в огромное красное солнце. В его косых лучах резко обрисовывались теперь пять черных силуэтов.

Биля вдруг обернулся и позвал:

– Омелька!

Когда Вернигора поравнялся с ним, тот кивнул ему в сторону Якова.

Вернигора, с трудом сдерживая радость, развернул коня и послал его в галоп.

Через пару минут сын ехал за спиной у отца, все также хранившего молчание. Пластуны и Али начали придерживать своих коней, чтобы дать им поговорить, и потихоньку отстали. Биля и Яков оказались теперь впереди, саженях в десяти от них.

Отчаянно зазвенел колокольчик, и в клубах пыли показалась тележка фельдъегеря. Она словно летела над землей, увлекаемая тройкой не очень казистых, но крепких казенных лошадей. Ямщик стоял на узком облучке, крепко держал вожжи и смотрел прямо перед собой безумным застывшим взглядом. Пластуны приняли вправо. У фельдъегерей, проводивших годы своей жизни в неистовой скачке с государственными документами, на дорогах Российской империи были особые права. Тележка унеслась, поднимая в красных лучах солнца клубы пыли.

Когда она осела, Биля, не глядя в сторону Якова, заявил:

– Матери сам напишешь.

Яков расцвел счастливой улыбкой.

Биля скосил глаз, поднял бровь, заметил сияющее лицо сына, повернул к нему голову и резко проговорил:

– Смотри у меня! Слушать всех бывалых казаков, как Господа Бога, никуда не лезть!

– Да я!.. Батя, спасибо!

Радостный Вернигора, с особым вниманием следивший за этим разговором, поравнялся с Яковом и от удовольствия ткнул его в бок рукоятью нагайки.

– Цыц у меня! – бросил Биля, но и в его голосе звучала сдержанная радость.

Пластуны выровнялись и снова поехали вместе. На лицах казаков читалось общее облегчение. Только Кравченко иногда мрачно поглядывал в сторону Али.

Солнце уже до половины опустилось за горизонт. Его низкие лучи рассылали по земле чернильные тени от кустов и деревьев.

– А вот и балочка наша, – весело сказал Чиж. – Повечеряем сейчас! Брюхо с голодухи прямо подвело у меня.

5

Севастополь, Крым

Улица, обстроенная с обеих сторон белыми украинскими хатами, уходила вниз, к морю. В одном из этих домов уже вторую неделю располагались на постое пластуны.

Защитники Севастополя пока верили в неприступность города для вражеского десанта. По офицерским квартирам и кораблям, светским салонам и купеческим домам повторялись как заклинание слова какого-то стратега, сказанные три десятка лет назад: «Десант во многих силах невозможен!» От многочисленных повторений эта фраза приобрела характер незыблемой истины, которая, как и все подобные мысли, давно уже была глупым предрассудком. Многие думали, что исход войны по-прежнему будут решать паруса и клинки, а сцепиться готовились паровые машины и нарезные стволы. Кое-кто знал это, но уже совсем немногие понимали, что это будет первая схватка экономик и коммуникаций.

Пластуны занимали единственную комнату небольшой хаты. По стенам было развешано оружие, в ряд стояли походные кровати.

За большим столом около медной гальванической батареи восседал Кравченко и что-то неторопливо ладил в ней. Провода от нее, точно такие же, как и у Ньюкомба, тянулись по столу. На его противоположном конце они уходили в небольшую деревянную коробочку.

В глазу у Кравченко поблескивал монокль с хорошим увеличительным стеклом, каким пользовались часовщики и ювелиры. Казак перегнулся через стол и насыпал в коробочку порох.

В хату вошел Биля, перекрестился на иконы, расположенные в красном углу, тяжело вздохнул, присел к столу и сказал:

– Здорово дневал, Николай!

– Здравствуй! Как съездили, Григорий Яковлевич?

– Слава богу, благополучно.

– Нового-то не слыхать чего?

– Не поймешь, для чего нас и собирали. Говорильня одна, – ответил Биля. – Вон Кухаренко и не поехал, больным сказался, может, и вправду занемог. С этим постоем мы только разбалуемся. Не знаешь, где все наши делись?

– Постой – это самое баловство, известное дело. Яшка с Омелькой с подъема встали и дальше пошли куда-то дрыхнуть. Как они спелись, это дюже удивительно! Днем они палят. Омелька обучает его, значит, а твой по цифири пытается разобраться, отчего пулю штуцерную всегда на правую руку сносит. По вечерам на Северную сторону повадились. Какие-то там у них бессоромные девчата. Опять же вишня поспела.

– Я им наложу пониже спины! Ишь ты, вишня у них поспела! А ты куда глядишь?

– А я им нешто сторож? Они протыриваются из хаты, что твои ужи! А утром вот они – на своих местах почивают.

– А остальные у нас где?

– Чиж по базару лазает, глядит, где что плохо лежит. Вон скрипку себе делает. А где твой басурман, и не знаю. Нехристь этот поганый!

– Коля, зря ты так, – чуть помолчав, сказал Биля. – Али – мужик правильный. Нам дюже полезен будет. Воин он самый стоящий. А что было, то было.

– Было, говоришь? У меня это вот так перед глазами. Как они сынка моего да Галю…

– Ладно, Коля. Это у тебя что за штука? – спросил Биля, показав на провода.

– Это вот я пробую гальванизмом порох зажечь. Интересное дело. Куда твой фитиль! Его то намочит, то ветром разгонит, а если селитры переложить, в пыль за секунд сгорит. Да и какой он длины? Шагов двадцать, это самое большее. А тут искру можно хоть на версту бросить, причем именно тогда, когда она нужна тебе! Тюк вот так сверху пальчиком. – Кравченко показал на контакты проводов, досыпал пороха в коробочку и заявил: – Сейчас спробуем это дело – довольно сказал он.

– Где ты взял всю эту аммуницию-то?

– Чиж для меня у матросов стянул. Из Питера ее прислали, чтоб мины гальванизмом взрывать. Беда в том, что пороха для них нет, и корпуса быстро сделать нельзя. А так по минному делу у нас фитили уже лет десять не палят, один гальванизм.

– Ну вы даете! Такие дела Федора до Сибири доведут! Не у черкесов же вы!

– Матросам без надобности, а нам пригодится, – философски заметил Кравченко, вынул из глаза монокль, поднял палец, подвинул провода один к другому и замкнул их.

Раздался взрыв. Дым клубами заволок горницу. Где-то за стенкой раздался жалобный женский вопль и звон падающих ведер.