Генерал без армии

– Все за мной! – скомандовал Шубин. – Держимся кучно, остановка только по приказу.

Чем дальше в лес, тем меньше немцев. Это правило пока работало.

Разведчики перебирались через завалы бурелома, вертели головами, как сычи. Где-то в стороне надрывно, на какой-то истеричной ноте работал дизельный генератор. Гул человеческих голосов превращался в монотонный фон. Лес оборвался. Вместе с ним исчезли и посторонние звуки. Впереди простиралось поле, перемежаемое перелесками. Луна озаряла местность дряблым желтоватым светом.

– А тут точно нет мин? – с опаской спросил Малинович.

– С чего бы? – сказал Завадский. – Мы находимся в тылу врага. Разве что старая попадется.

– И ногу оторвет, – добавил Пастухов. – Может, обойдем, товарищ старший лейтенант? Береженого, как говорится…

Закон подлости на войне работал, как никакие другие. Будешь обходить часами, потом выяснится, что никаких мин не было. Пойдешь прямо, рванет под ногами. Но фланговыми маневрами увлекаться не стоило.

Глеб представлял себе, как добраться до Утиного Брода. Он разглядывал в бинокль дальнюю опушку, фиксировал взгляд на перелесках.

В одном из них находились люди. Они не особо сохраняли режим светомаскировки. Там вспыхнул фонарь, завелась, мигнув фарами, машина.

Противник находился везде. Часть его сил была сосредоточена невдалеке от Мясного Бора. Ему требовались считаные минуты, чтобы, используя вездеходы, оказаться на месте. С техническим оснащением у немцев проблем не было. В отличие от советских войск, они брали не числом.

Разведчикам пришлось податься в обход. Через триста метров Глеб снова припал к биноклю. В данном квадрате заслоны и скопления живой силы врага отсутствовали.

Рисковать Шубин не мог, снарядил в дорогу четверых. Через десять минут, убедившись в том, что все тихо, за ними двинулись остальные бойцы. Часть пути они шли ложбинами, ползли на открытых участках.

Шубин спешил, стремился до двух часов ночи дойти до Утиного Брода. Группа в темпе двигалась через сосняк, хрустел валежник под ногами. Шубин поторапливал своих людей. Мол, не спать, шире шаг! Почему отстали? Вы что там, хворост собираете?

В общей сложности они прошли не больше полутора километров, уперлись в речушку с обрывистыми берегами, залегли за глиняным валом. Подошло кудлатое облако, закрыло луну. Вода журчала на перекатах, матово отсвечивала. Ширина речушки составляла метров тридцать, но она, похоже, была полноводной, и глубина ее могла оказаться внушительной. Из полумрака вырастал противоположный берег, космы травы свисали с обрыва, ворошился кустарник, дальше – лес.

С дальнего берега доносились голоса, смеялись мужчины. Язык, на котором они общались, был, увы, не русский.

К обрыву немного в стороне выходила проселочная дорога. В лучшие времена берега связывал мостик. Но сейчас конструкции громоздились в воде, уцелела лишь центральная опора. Видимо, советские солдаты подорвали его, когда выходили из окружения.

Оккупанты восстанавливать мост не стали, в этом отсутствовала необходимость. Для переправы они использовали весельные лодки, которые грудились на дальнем берегу. Там белела полоска намывного пляжа.

– Товарищ старший лейтенант, обходить надо, – прошептал Шемякин. – Посмотрите, что там творится.

Решение не вызревало. Шубин всматривался в противоположный берег. Согласно подсказкам из памяти, Утиный Брод был левее, за рекой. Дистанция составляла метров восемьсот или километр. Куприн уверял, что мостик цел, значит, ошибся.

Берег, на котором находились разведчики, был чист от оккупантов, но на другом их наблюдался явный переизбыток. Горели костры, сновали смазанные фигуры.

Возле лодок кто-то выбрался из воды, отфыркался, полез наверх. Немцы встретили товарища шуточками. Они отдыхали у воды в часы досуга. Время для отбоя еще не наступило.

– Что делать будем с этими фрицами, товарищ старший лейтенант? – прошептал Ленька Пастухов. – Уж больно много их.

– Водой обольем, – деловито предложил Ситников.

– На хрена? – не понял Шемякин.

– Так сегодня ночь на Ивана Купалу, – объяснил боец. – То ли языческий, то ли христианский праздник, не помню. Обливаются все, короче. А еще через костер прыгают. Середину лета вроде отмечают.

Кто-то хрюкнул, не удержал смешинку во рту, за что получил локтем от товарища.

– Товарищ старший лейтенант, а спать мы сегодня будем? – спросил Костромин.

– Завтра будем, – буркнул Глеб. – Так, закрыли рты! Не злите меня.

Немцы непринужденно проводили время. Кто-то из них купался, сбросив обмундирование и нательное белье.

Нарастал мотоциклетный треск. По проселочной дороге на обрыв выехали два «БМВ», стали выписывать круги, потом остановились.

Посыпались окрики. Купальщики быстро выбирались из воды. Там явно что-то намечалось. За кустами нарастал многоголосый гул, покачивались головы. Немецкие слова перемежались русскими, большей частью матерными.

Глеб напрягся, холодок пополз по костяшкам позвонка. За кустами мелькали огоньки фонарей, подходили люди. Кто-то закричал на высокой ноте, разразились гневные выкрики. Ударил автомат, застонал человек. Хлопнул пистолетный выстрел, и стон оборвался. Снова шумел народ, сыпались звуки ударов.

Автоматчики выгнали к обрыву кучку людей, человек пятнадцать, окружили их. Работали фонари. Различались понурые спины, оборванные гимнастерки советского покроя.

Это были наши военнопленные! Фашисты прикладами гнали их к обрыву. Они замирали на краю, смотрели вниз.

– Сволочи, что вы творите? – прохрипел кто-то. – Будьте вы прокляты, скоты!

Остальные слова в этой пламенной тираде никак не относились к цензурным.

Один из пленных вдруг прыгнул с обрыва, погрузился в воду, всплыл, начал судорожно кашлять. Сил в руках осталось немного, но он греб и тяжело, с надрывом дышал.

Орали солдаты, наставив автоматы на пленных. Трое подбежали к обрыву. Двое из них открыли огонь по пловцу, а третий для удобства своих товарищей светил фонарем. Пули прошили незадачливого беглеца, он дернулся, погрузился в воду. Через мгновение мертвое тело вынырнуло и неторопливо поплыло по течению.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите открыть огонь? – взволнованно прошептал Бердыш. – Вот же они, рядом. Положим половину и свалим к чертовой матери. На этом берегу нас не возьмут, уйдем. А наши успеют разбежаться, хоть кто-то выживет.

Это противоречило инструкциям, было безграмотно, непрофессионально! Глеб не мог смотреть на это избиение, но скомандовать не успел.

Пулеметчик, сидевший в люльке мотоцикла, не стал дожидаться, пока созреют автоматчики, и окатил пленных, стоявших на обрыве, трескучей очередью! Он смеялся и давил на спусковой крючок. Пули сбрасывали несчастных в воду. Возможно, кто-то прыгнул сам, ведь дурной пример заразителен, а один шанс из миллиона лучше, чем вообще ничего. Кто-то бросился бежать вдоль обрыва, но охнул, повалился вниз, зацепился гимнастеркой за голый куст и повис на нем.

Ругался унтер-офицер. Дескать, что за вмешательство в дела расстрельной команды? Но возмущался он не очень убедительно. Несколько человек подбежали к обрыву, стали стрелять по всплывающим телам.

Шубин не решился отдать команду. Какой теперь смысл? Отомстить за ребят и погубить дело? У этих вояк должна быть рация, они поставят на уши весь район! Требовалось сохранять хладнокровие. Плевать, что думают остальные!

Никто не открыл огонь, бойцы ждали команды. Идиотов здесь не было, все понимали, чем чреват срыв. Но все равно противно было на душе. Люди отворачивались, сползали с косогора.

– Да ладно, командир, чего дурить-то? – проворчал Завадский. – Их больше, подавят они нас, только выдадим себя.

– Мы ничего не можем сделать, товарищи, зарубите себе на носу, – твердо сказал Шубин. – Проявим мягкотелость, двинем горой за справедливость и рискуем запороть дело. У нас своя работа, всем не поможем. Слушай мою команду! Воспользоваться переправой невозможно, она подорвана. Уходим влево. Немцы не могут занимать весь берег. Будем переправляться там, где их нет.

Группа растянулась вдоль берега, шла по дну канавы. За спиной опять раздавались крики. Прогремел нестройный залп. Видимо, немцы расстреляли вторую группу пленных.

Метров через триста начались заросли ивняка. Соваться в них было бессмысленно, только привлекать внимание.

Глеб выполз на обрыв, стал осматриваться. Берега были сильно изрезаны, обрывы чередовались с впадинами. Светлели полоски пляжей. Напротив громоздились глиняные уступы. Немцев здесь не было. Все они остались за излучиной.

– Четверо вниз! – скомандовал Шубин. – Раздеваемся, одежду в вещмешки, автоматы над головой. Проплыть надо немного, только середину. Дальше будет мелко. Пятеро остаются здесь. В случае опасности прикрывают.

Он отправился в первой партии. Люди спустились с обрыва по крутой тропе, быстро разоблачились, утрамбовали в объемистые вещмешки обмундирование и амуницию. Автоматы и мешки им пришлось держать одной рукой.

Течение было не сильное, но все равно сносило. Бердыш оступился и ойкнул. Ворчал Юрка Малинович. Мол, уж лучше марафон пробежать, чем вот так, в полную неизвестность, в омут головой.

Вода была прохладной. Дно реки ушло из-под ног Шубина. Он греб одной рукой, хватал воздух. Ему не хватало кислорода, груз тянул вбок. Несколько раз он глотал воду, испытывал приступы паники, за бойцами уже не следил, пытался справиться с собой.

Глеб сначала не понял, во что уткнулся. Рыба, что ли? Объект был крупный, мягкий, податливый. Желание разжать руку было нестерпимым. Всплыл труп с перекошенным лицом, в полумраке скалились зубы. Шубин шарахнулся от него, как от холеры, отплыл в сторону, наглотался воды и тут же столкнулся еще с одним. Это был молодой парень в рваной гимнастерке. Волосы слиплись, в распахнутый рот наливалась вода.

Расстрелянные красноармейцы плыли по течению. Дорожки живых и мертвых в этот час пересеклись. Сзади кто-то сдавленно вскрикнул. Да уж, неприятная встреча.

Шубин подался вперед, стал яростно грести. У него стали возникать серьезные проблемы с дыханием, но тут он почувствовал ногой дно.

Потрясенные пловцы выбирались на берег, бежали под обрыв, матерясь сквозь зубы, развязывали мешки. Немцы в эти края еще не забрались. Глеб замахал рукой, сигнализируя товарищам, находящимся на другом берегу. По реке все еще плыли тела, смотрели в небо незрячими глазами.

До Утиного Брода осталось не больше километра. Карту в землянке у комполка Шубин помнил. От моста на юго-запад, по гипотенузе. Хоть тресни, других населенных пунктов в округе не было. Когда за опушкой обозначилась деревня, у старшего лейтенанта не возникло никаких сомнений в том, что она-то ему и нужна.

Крохотный населенный пункт лежал в низине, окруженный хвойным лесом. Невзрачные избы прятались под сенью яблонь и рябин. Из ночного мрака проявился кривобокий плетень, заросший бурьяном. Улица как таковая в поселке отсутствовала. Дома стояли в хаотичном порядке, к каждому участку вела своя тропа. Огороды обрамляли кусты малины и смородины. Справа возвышалась силосная башня, до середины кирпичная, выше – сбитая из почерневших досок.

Проявилось строение, ближайшее к башне. Его маскировали деревья, но в полумраке выделялись светлые наличники.

Бойцы шли по опушке, держась кустарника. Башня выросла, превратилась в уродливое щербатое сооружение. Этим образцом сельского зодчества люди давно не пользовались. Дверь была выломана, под фундаментом валялись битые кирпичи.

Разведчики двигались по двое, короткими бросками. Они ныряли в траву, поднимали головы, слушали. Деревня спала, если в ней имелось кому спать. В лесу покрикивал неспящий филин, в разбросанной соломе стрекотал кузнечик. Стоило Глебу замереть, настроиться на эту тишину, и по плечам его поползли мурашки.

Облака закрыли луну и звезды. Ночь была безветренной, природа погружалась в какой-то ленивый анабиоз.

– Немцев нет, товарищ старший лейтенант, – прошептал Клим Шемякин. – Ни машин, ни мотоциклов, ни даже повозок.

Но вставать в полный рост старшему лейтенанту не хотелось. Кошки скребли на душе. Легкий ветерок все же присутствовал, пригнал сладковатый запах, слабый, мимолетный, но этого хватило, чтобы горло сжалось. Удивляться не стоило, весь район представлял собой бесконечное кладбище под открытым небом.

– Пошли, парни.

Группа переместилась за силосную башню. Запах гнили усилился. Завадский чуть не сверзился в яму, забитую протухшей травой, и душевно высказался по этому поводу.

Разведчики просочились через кустарник, рассредоточились вдоль продолговатого сарая. Заходить в него им решительно не хотелось. Ограда практически отсутствовала. Возник двор, заваленный каким-то хламом. Слева грядки, справа, вдоль уцелевших секций забора, понурые садовые деревья. Обозначилось крыльцо, пара окон, задернутых изнутри занавесками. В избе горела свеча.

Малинович по команде Шубина подполз ближе, перебежал за остов телеги с вывернутыми оглоблями, затем рискнул приблизиться к крыльцу, присел на корточки. Фигура бойца сливалась с темнотой.

Он шевельнулся, прогулялся за угол, потом вернулся, припустил обратно и доложил:

– Есть там люди, товарищ старший лейтенант. Мужики, двое или трое, черт их знает. Ждут чего-то, тихо бухтят меж собой не поймешь о чем. На той стороне окно открыто, окурок из него вылетел.

– Нас они ждут, – проворчал Шемякин. – Немцы нагрянут, эти ребята через заднее окно эвакуируются и в овраг шмыгнут. Только фрицы вряд ли появятся. Ночь на дворе, да и выгребли они уже все из местных сусеков.

На другом конце деревни загавкала собака, сон плохой увидела, но быстро охрипла и замолкла.

«Вроде все в порядке, в избушке партизаны товарища Антонова ждут гостей. Или что-то не так? Хоть тресни, не могу понять», – подумал Глеб.

– Все спокойно, товарищ старший лейтенант, – подал голос Шемякин. – Наши это, партизаны. Разрешите, мы с Завадским сходим, удостоверимся? Пароль и отзыв помним, хозяин дома – Сурков Михаил Евграфович.

– Давайте, – сказал Шубин. – А мы, если что, подстрахуем.

Двое, пригнувшись, побежали через двор. Мяукнула кошка, материализовалась из темноты и юркнула в щель под штакетником. Завадский споткнулся, шикнул на ни в чем не повинное животное. Ничто не менялось в окружающем пространстве. Боец поднялся на крыльцо, постучал в рассохшуюся дверь. Шемякин остался во дворе, скинул с плеча автомат, исподлобья озирался.

Долго ждать не пришлось. За дверью прозвучал настороженный голос. Последовал обмен какими-то репликами, дверь со скрипом открылась.

Человек держал в руке зажженную свечу. Отблески пламени прыгали по серому лицу. Мужик в жилетке и ватных штанах отступил в темноту.

Завадский вошел внутрь, позвал Шемякина. Боец поднялся на крыльцо, тоже растворился в доме.

Донеслись радостные возгласы:

– Наконец-то! Да, мы от товарища Антонова.

Захлопнулась входная дверь.

– Слава богу! – Бердыш облегченно вздохнул. – Добрались, теперь не будем плутать в тумане.

Волосы прилипли к вспотевшему лбу Глеба, затруднилось дыхание. Что-то шло не так. Шубин напрягся.

«Зачем я отправил людей? Самому нужно было идти!»

В сарае что-то заскрипело, там заржала лошадь. Откуда она взялась в этой деревне? Здесь не должно быть никаких лошадей! Все, что не съели окруженцы, отняли бы немцы!

Никита Костромин встрепенулся, что-то буркнул на озадаченной ноте.

В доме продолжался разговор. Вспыхнула вторая свеча.

Внезапно кто-то объявился на углу, прижался к стене избушки, чего-то выжидал. Перебежал еще один, встал рядом, высунул голову.

В избе прогремел пистолетный выстрел, затем еще один. Пролаяла очередь из «ППШ». Автомат захлебнулся. Затрещали МП-40. Огонь велся одновременно из нескольких стволов.

Никита Костромин, лежащий рядом с командиром, ахнул и начал подниматься. Глеб схватил его за шкирку, прижал к земле.

Грудь Шубина сдавил стальной обруч. Значит, всем теперь суждено погибнуть, не выполнив задания?!

– Не стрелять, всем назад! – прошипел он.

На душе у него было мерзко, но иначе никак.

Деревня в один момент наполнилась шумом. Где были раньше все эти люди? Несколько человек выскочили из-за угла, бросились к крыльцу. Двое влетели в избу, остальные остались во дворе, рассредоточились. Пара бросились за телегу. С соседнего участка бежали еще какие-то типы, перекликались по-русски, обильно используя нецензурную лексику. На рукавах у них белели повязки. Полицаи!

В доме громко переговаривались люди, брань сыпалась как из рога изобилия:

– Зачем убили этих двоих? Живыми надо было брать! А если их всего двое?

– Мамон, не гневись, они нас раскусили, за оружие схватились, да только мы первыми начали.

Шубин скрипел зубами, отполз к кустарнику и выдавил из себя команду:

– Костромин, ты со мной! Остальные в лес, да не светиться. Глинский за старшего. Если будет пальба, не реагировать, выполнять задание.

Разведчики отползали к силосной башне. До леса от этой уродины было рукой подать.

Глеб нырнул в ближайшую канаву, длинную, извилистую, тянувшуюся вдоль опушки. Костромин прыгнул за ним, бросился ловить пилотку, слетевшую с головы. Они забрались на косогор, застыли. Перемещения разведчиков остались незамеченными.

Вокруг избы царила суета. Командовал там внушительный субъект в немецком френче и полевом кепи. Из-под кителя выпирал живот, и погоняло Мамон шло ему идеально.

– Осмотреть деревню! Здесь должен быть кто-то еще! Груздев, почему людей не выставил по периметру?! К стенке хочешь за безответственное отношение к службе?

Полицаев было никак не меньше дюжины. Они бегали как муравьи. Щелкал кнут, покрикивал возница. К задней стороне участка прибилась повозка, запряженная парой лошадей, с нее слетели еще несколько человек, стали разбегаться.

Зажглись фонари. Словно светлячки вились по воздуху.

Полицаи врывались на соседние участки, топтали грядки, хлопали двери. Кто-то бросил гранату, погремел взрыв. Все завопили, захлопали выстрелы. Несколько человек сорвались с места, побежали участвовать в боевых действиях.

Однако недоразумение разрешилось.

– Что-то шмыгнуло в сарае, подумал, что человек, а оказалось, кошка, – оправдывался полицай.

Но гранату он уже извел. От сарая осталась кучка битых досок.

– Вояки, кол вам в душу, ничего прилично сделать не можете! – разорялся Мамон.

Операцию по отлову чужаков фашистские прислужники действительно провели плохо. Они устроили засаду в доме, разместили по соседству дополнительные силы, а подступы к деревне оставили без присмотра.

Полицаи продолжали шарить по деревне. Несколько человек вторглись в сарай, стоявший позади двора, проломили заднюю стену и в панике выбежали оттуда, пока потолок не свалился им на головы. Другие в это время обшарили кустарник и направились к силосной башне.

– Эй, братва, давай без разрушений! – выкрикнул кто-то.

– Да на хрена нам эти старые развалюхи, Михей? – проворчал его приятель. – Взорвать эту чертову деревню и бульдозером разровнять! Немцы большевиков добьют и новые деревни нам построят, большие и красивые! А коли нет, так мы и сами это можем!

В башне полицаи не задержались, продырявили пулями зловонный силос, потянулись обратно. Двое спустились в канаву, но Шубина с Никитой там уже не было. Они ползли по дну ложбины, перебрались за груду камней. Это было предусмотрительно. Лезть в кусты полицаям не хотелось, наличие посторонних личностей они проверяли пулями.

Человек восемь вошли в лес.

Глеб затаил дыхание. Если парням не хватит выдержки и они все же решат поквитаться за товарищей, то на задании можно будет ставить крест.

Но сознательность победила, бойцы ломали себя через колено. В каких-то ситуациях нужно терпеть.

Полицаи вернулись на опушку, криками известили подельников о том, что в лесу никого нет, и побрели в деревню.

Шубин скорчился за камнем, провожал глазами удаляющиеся спины. Шумно дышал Костромин, с ненавистью таращился вслед полицаям.

– Стыдно, товарищ старший лейтенант. – Боец сжал кулаки. – Сидим тут как трусливые крысы, спрятались в норку.

– Не гунди! – огрызнулся Глеб. – Перетерпим. Будет на нашей улице праздник. Скоро уже.

Он обернулся. Лес за спиной сурово помалкивал. Кто-то привстал за деревом, высунул голову. Глеб тоже поднялся и махнул рукой. Назад, ждать! Боец померцал несколько мгновений и убрался.

Крики не смолкали, неслись со всех концов Утиного Брода.

Разведчики перебрались к силосной башне, затем рискнули доползти до сарая, затаились. В задней стене дощатой постройки зияла дыра. Удивительно, что крыша не обвалилась.

Трое мужиков слонялись по двору, курили, увлеченно беседовали. Из обрывков речи явствовало, что они не местные, прибыли из села Припятово, что на севере, базируются внутри котла, в деревне Грызлово, где-то западнее.

Глебу совершенно не хотелось внимать их трепу. Эти люди не были перегружены ценными сведениями.

На задней стороне участка снова кто-то шумел, мелькали головы за оградой.

– Мамон, их только двое было! – сказал полицай, слегка заикаясь. – Можем уезжать, нечего здесь больше делать!

– Самый умный, Сопля? – огрызнулся старший. – Здесь я решаю, уезжать или нет. Ваше дело – сопеть в тряпочку и сражаться за великую Россию без жидов и комиссаров!

Послышался треск двигателей, и через минуту во двор въехали два мотоцикла. Прибыли немцы, все в шлемах, в плотных непромокаемых плащах. В каждой коляске стоял МГ-34. Пулеметчики не поднимались, настороженно косили по сторонам.

С головного мотоцикла слез офицер с автоматом, заброшенным за спину. К нему подбежал Мамон, начал что-то быстро и угодливо говорить. Офицер плохо понимал по-русски, прервал тираду, приказал говорить медленнее и понятнее. Мамон понизил голос, стал четко проговаривать слова.

Глеб не понимал смыла их беседы, слишком далеко находился. Видимо, полицай докладывал обстановку. Офицер бросил что-то односложное, выражая недовольство. Мамон вытянулся по швам, сделал придурковатое лицо. Собеседников освещали фары ведомого мотоцикла.

Офицер уселся на прежнее место. Мотоциклы развернулись и покатили на запад.

Мамон расслабился, от души выругался. Головокружительный рост его карьеры явно откладывался. Он стал распинать своих подчиненных, полоскал их в хвост и гриву. Из его реплик следовало, что полиция останется в деревне по крайней мере до утра, пока сюда не прибудут немецкие солдаты.

Но держать тут такую толпу смысла не было. Полицаи выгоняли из сараев телеги, запряженные лошадьми. Две повозки, нагруженные вооруженными людьми, потянулись к выезду из деревни. Вскоре возгласы возниц и скрип колес растворились в лесу.

В доме Михаила Евграфовича Суркова остались несколько человек. Пересчитать их, к сожалению, не было возможности. Еще сколько-то полицаев ушли в соседнюю избу. На крыльце обрисовался силуэт часового. Он курил, выпуская колечки дыма.

– Действуем, товарищ старший лейтенант? – спросил Костромин. – Сколько еще ждать? Я могу обойти, подобраться к нему из-за угла.

– А дальше? – Шубин поморщился. – Ты знаешь, сколько их в деревне?

– Где-то семь-восемь. – Никита замялся.

– А у меня ощущение, что больше. Ты не выступай, Никита. Христос терпел и нам велел.

Часовой неторопливо спустился с крыльца, стал прохаживаться по двору, поддевал носком мелкие камешки, снова закурил.

– Он совсем не следит за своим здоровьем, – глухо прошептал Костромин. – Разве можно столько курить, да еще и на посту?

Глебу пришлось слегка двинуть его локтем.

Часовой продолжал бездарно тратить время, отведенное свыше на его жизнь. Это был рослый тип лет тридцати, безусый, в кепи, лихо заломленном на затылок.

Шубин потянулся к Никите и стал что-то шептать ему на ухо. Боец застыл, потом согласно закивал и пополз к дыре, зиявшей в задней стене сарая.

Полицаю надоело болтаться по двору. Он подтянул штаны, поправил ремень карабина, спадающий с плеча, и собрался убраться за угол. Но тихий, какой-то странный звук привлек его внимание. Этот тип застыл, повернул ухо по ветру. Звук ему не почудился. Кто-то тихо стонал. В этом не было ничего угрожающего, и все же полицай стряхнул с плеча карабин, начал вертеться.

Звук проистекал из сарая. Парень помялся, напряг мозговые извилины. Поступи он логично, извести товарищей, и разведчикам пришлось бы спешно делать ноги.

Но этот фрукт был не из тех. Плавно, переступая с пятки на носок, он двинулся к сараю, подошел к проему, в котором болталась дверь на одной петле, и снова задумался о том, правильно ли поступает. Нет, глупость победила. Полицай включил фонарь, переступил через порог, стал осматриваться, сделал шаг и глухо охнул. Рухнуло тело, началась возня. Никита заткнул ему рот и несколько раз врезал кулаком в лицо. Парень пару раз взбрыкнул и затих.