Я все еще жив!

Я все еще жив!

Еркебулан Улыкбеков

© Еркебулан Улыкбеков, 2022

ISBN 978-5-0056-1787-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я ВСЕ ЕЩЕ ЖИВ!

Предисловие

Много воды утекло с тех пор, как я впервые помечтал о писательской судьбе. Утекло, потому что я пишу в стол, не считая соцсетей, и моя заветная мечта всё реже мелькает передо мной. Но вот незадача… один мудрец сказал, что, писать нужно, когда невозможно не писать – так и получается. Пишу разное: и стихи, даже, чаще всего стихи, и прозу порой, что выразилось в этом сборнике (вся проза была написана в 2020 году, когда карантин позволил закрыться в своей квартире, не стесняясь, что кто-нибудь ненароком упрекнет тебя в лени), и всё это благополучно публикуется в социальных сетях, где, честно говоря, мало кого интересуют мои творческие конвульсии, а временами и что-нибудь годное.

Почему «Я все еще жив»? Да, конечно я нужен близким, Богу, себе, но вот совсем не покидает чувство отчужденности, что порой так и хочется закричать согласно названию этого сборника. Вы, как и я, смею надеяться, заметили, что мы привыкли много улыбаться и жать друг другу руки, и очень мало говорить по душам. Смею заверить, человечество утратило эту способность… по крайнее мере, большая часть нас говорить по душам не умеет, или не хочет потому что боится. Что может обнаружить наша душа нашим глазам? Приятное, безусловно, будет, но, в большей степени, мы столкнемся с огромным заброшенным садом, где сорняки не пололи, потому что хозяин этого сада давно ушел в шумный город страстей, хлебов и красок. Ушел, но обещал вернуться. Мы так и бродим в городе этом, а сад наш цветет, не цветет – черт его знает. И вот представьте такую ситуацию: кто-то вдруг останавливает нас посреди грандиозного города и говорит: «А покажи мне, что ты есть?». Хамство, не так ли? Или же то самое – разговор по душам, о котором мы благополучно забыли? Что надо этому юродивому? Я? Я? Ну, я банкир… торговец… тамада… копирайтер… а еще недавно стал работать учителем, мне двадцать восемь исполнилось… что? Счастлив ли я?..

Наверно, я буду счастлив, когда вернусь домой, отчищу свой сад от скверны и приведу в порядок драгоценные цветочные клумбы, и чтобы малина цвела, яблоки, посажу клубнику, овощей каких-нибудь, и наконец-то пойму, что я бежал из дома, но нигде, кроме как в этом доме, в моей душе мне не будет покойно. Я могу свой дом построить, я же могу свой дом разрушить. Главный вопрос – на чем основан мой дом?

Я все еще жив

Вереница звёзд проплывала мимо. Спал я? Спал ли?.. сигнал. «Приди» точка. «Приди» точка. «Ты нужен нам» точка.

Именно в тот момент, когда я смотрел на землю с пятого этажа, пытаясь понять, больно ли, вереница светил шепнула мне это. «А ещё кому-нибудь я нужен?» точка. «Ты нужен нам» точка.

Я отошёл от окна. Дома никого. «Откуда вы? И давайте без точек!».

– Мы – Превосходные.

– От чего?

– В отличии от вас.

– Мы настолько плохи?

– Если бы не были настолько, то ты бы не услышал нас.

– А Фрейд на этот счёт имеет свою точку зрения… – смеюсь.

– И какую же? – смеются.

– Это психика защищается от пагубного давления одиночества.

– То есть Мы нереальны?

– Ну… а где Вы?

– В звёздах, что вереницей мчаться по свету и светом являются сами.

– С каких это Вы, б…, планет? Быть может это Сусанин?

– Кто, кто?

– Я говорю, не желаете ли Вы завести меня в белую горячку?

– Тяпни… – послышалось.

– Что?!

– Мы сказали, вряд ли, ты сломаешься от нашего контакта. Мы желаем тебе мира.

– Обоснуй!

– Не умирай.

– Спасибо…

– Ты спишь.

– Я был только что у окна и видел вереницу звёзд, глашатаями которых Вы являетесь.

– Открой глаза!

Открыл. Слюна бежит. Подушка пахнет ею. Иду на кухню пить купеческий. Звезды плывут. Говорят, это Маск запустил спутники. Интересно, есть ли жизнь на Марсе?

*

Я пью чай, который заварил себе сам. Раньше такой заваривала жена. Но после того, как я заболел раком простаты, она не примирилась с удручающим прогнозом врачей и ушла от меня. Поэтому я сам завариваю себе чай. Сижу, курю и думаю, почему это я вдруг решил поразмыслить о суициде? Ведь путь на тот свет заказан, не так ли? Наверняка, эти вспышки космических сигналов, голоса звездных посланцев, ни что иное, как побочный эффект от химиотерапий. Благо, что мне позволяют дорабатывать свой век, торгуя кредитами… Пастор наверняка не одобрил бы мое ремесло. Если капнуть глубже, то банковское дело может существовать лишь на прибыли, получаемой от нуждающихся потребителей, но, когда человеку хочется есть, он готов накинуть ярмо неудобоносимое на плечи кого угодно, хоть старушки с орденами. Была одна такая… Интересно, что с ней? Зачем ей кредит? Мало пенсии, чтобы есть или платить за коммуналку? Если так, то я благодетель, дарующий деньги других просящих… Вот увидите, пришлецы, наступит день и меня турнут, а платить за химию станет нечем, и я просто запрусь дома и буду ждать, пока Вы не материализуетесь из параллельной вселенной и не спасёте меня. А что там на счёт метемпсихоза? Может я переселюсь в тело новорожденного пса или мухи? В первом случае я буду получать тумаки от вредного хозяина или же есть дорогой корм от богача (и посему он добр), а во втором – сяду на кусок дерьма и… фу! К черту! Давайте лучше к Вам! Только не инженером, и не банкиром. Я хочу быть писателем… хочу писать Ваши легенды о любви. Описывать альтернативы наших роз, филигранно выписывать наименование морского бриза – сэрнар, рондегар, плезэниум – какие-нибудь мелодичные звуки побудят тысячи Превосходных к стихам, к страсти, но особенной страсти, которую мы не ведаем… И вообще, знаете ли Вы, что такое секс? Или это что-нибудь из области духовного слияния, когда ничто физиологическое не омрачает Ваш разум, а? Я мог бы считать себя и ламой, когда бы не мучительная тяга к женщинам… А вот и будильник… Глажу рубашку, галстук. Только бы не блевануть на людях… на часах ещё шесть. Есть время выпить ещё пару чашек. Подумать. Подумать, какого это там – откуда никто не возвращался и куда все мы так боимся уйти.

*

«Да, пускай! Пускай будет так! Пусть будете Вы, Превосходные! Никогда никого не разочаровывающие! Никого не предающие! Верующие в нас, в меня без остатка! И пусть даже по Фрейду! К чертовой матери страх галлюцинаций! Я желаю всем сердцем своим видеть эту реальность и никакой другой! Я выбираю знать, что есть Превосходные, есть лучшая жизнь!», – так я кубатурил за чашкой купеческого, сознавая, что и я не из этой, по всей видимости, планеты. Нибиру, быть может… О ней ведь писал Друнвало Мельхиседек? Откуда я знаю его? Откуда столько сведений про какие-то там исчезнувшие цивилизации? Тяга к ним… Крестный говорит, что это попытка укрыться от действительности. Что ж… это мое право.

И я лёг обратно в кроватку. До начала рабочего дня ещё три с половиной часа. Три с половиной, Карл! Это вечность, данная моей безграничной фантазии! И я буду создавать грандиозные миры с растениями целебными, водой слаще мёда, миры, где лев дружит с антилопой, а человек сыт и без хлеба, где араб обнимает еврея, а русский украинца, где не разводятся, где дети не умирают от голода, миры без священников и религий, без шовинизма и преступной злобы ко всему чуждому! Вот такие миры я буду создавать, в которых нет необходимости оправдывать жестокость и катаклизмы, поскольку их нет. Есть только безграничная, безусловная любовь, никто не умирает и не плачет…

Только я проспал… Блевота растекалась по подушке, и мама будила меня. Видимо, боялась, что я скончался.

– Мам, я не хочу умирать! Мам! – так я простонал и зарыдал как девчонка.

Она обняла меня крепко, как только могла, но не соврала как обычно делают в таком случае сказкой о том, что я обязательно поправлюсь. Не знаю… пожалуй, она чувствовала правду.

– Мама, ты веришь, что я поправлюсь?

– Я не знаю, сынок.

– Может это наказание за вероотступничество? – спросил я, лёжа в ванне, обессиленный, обезжизненный… почти.

– Так бы, наверное, сказал твой пастор! Но знаешь, что? Ну их всех нахуй! – выругалась мать и вышла из ванной. Она не хотела, чтобы я видел ее слабой.

– Мам, принеси мне сотку.

– Зачем она тебе? – кричала мама, и торопливо набирала скорую.

– Предупрежу в банке, что не смогу выйти. – ответил я, прекрасно понимая, что больше никогда в банке меня не будет. «Если ты, Всемогущий и Милосердный, все-таки соизволишь исцелить меня, клянусь, что я стану писателем! Клянусь, что я больше никогда никого не обману и не буду совсем торговать, ни кредитами, ничем бы то ни было! Только, пожалуйста, Иисусе, дай мне исцеление», – так вырвалось, что я опешил. Не зря видимо, говорят, что к молитве побуждает Святой Дух. Может Превосходные и есть Святой Дух, только более модифицированный что ли?

– Пора-пора-порадуемся на своём веку

Красавице и кубку, счастливому клинку!

Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,

Судьбе не раз шепнём мерсибоку! – распелся и три раза шлепнул по воде. Затем попел Магомаева, Группу Крови, Мой Рок-Ролл. «Черт возьми! А я оказывается хорошо пою. Нет, не только писателем, я бы стал писать песни и исполнял бы их… слышишь Иисусе? Превосходные?». Молчание. И даже мамы не слышно. А нет, вру, в вентиляции слышно, как воробушек чирикает. Мы живем на пятом этаже, последнем. Видимо воробушек решил свить себе гнездо на чердаке. Только бы грубые электромонтёры не раздавили яйца… да, сейчас бы глазунью из трёх яиц, с бекончиком, белой фасолью в томатном соусе, хлебный квас… м-м-м… мурлычет, и даже мысль о еде выворачивает. Б…! Просто поесть! Познакомиться со студенткой магистратуры, снова махнуть в Паттайю! Но не эта дрянь, Господи! За какие дела?

– С нами тебе будет намного лучше, Макс! – шепнули Они.

– Где Вы?

– Мы везде. Мы наблюдали за тобой всегда, и ты назначен для очень важного дела.

– Так возьмите меня сейчас!

– Слышишь?

– Что?

– Макс, ты что, не слышишь? Открой дверь! – кричала испуганная мать, – скорая приехала. Все, хватит! Никакой работы! Ты будешь лежать в больнице!

– Мама, дай позвонить в банк.

– Я позвонила. Больше ты там не работаешь.

«Иисусе, ты услышал мои молитвы!».

*

Медсестра была довольно симпатичной. Но ей наверняка было неприятно ухаживать за нами… подгузники эти, слюнявчики, капельницы, ведерки на всякий случай…

А имя какое! София…

– Вы знаете как переводится ваше имя? – спросил я на одной из процедур. Она посмотрела на меня бездонными чёрными глазами и не ответила, – знаете… теперь ведь всё равно, так что скажу. Если бы я не умирал, то приударил бы за вами, София!

Она улыбнулась и на щечках ее показались дивные ямочки.

– София – это мудрость в переводе с древнегреческого.

– Оу, так вы у нас знаток древних языков? Может и латинский знаете?

– In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti, – сказал я благоговейно и тихо.

– Amen. – шепнула она.

– Знаете, если бы я не умирал, то сделал бы вам предложение.

– Вы думаете, что смерть – это конец, но при этом сказали то, что сказали. Как так?

– А Вы не допускаете, что всё это лишь попытка утешить себя?

– Наступит час, Макс, и вы сами потребуете исповедания и причастия. Просто так на латинском не говорят… мне пора. О нашей беседе ни слова – главврач убьёт.

– Договорились, мудрейшая!

И она ушла. Одно из немногих обстоятельств, утешающих меня здесь, в пропитанном медикаментами учреждении, где и тело твоё, и одежда и самый дух через неделю пребывания станут вонять больницей.

– Пора сдаваться, Макс. Тебя никто не осудит.

– Слышал бы Вас мой босс. Может быть Вы не в курсе, но мы – земляне помешаны на мотивационных книгах, но, впрочем, для меня все они – аферисты.

– Макс, пора сдаваться…

– А что если я не хочу?

– Смерть – это только начало…

– А что дальше? Дальше легче? Дальше лучше? Дальше тише? Спокойней? Радостней? Мне нужны гарантии, что я иду в лучший мир! Гарантии!!! – вскрикнул я неимоверно. Сбежались медсестры.

– София где?

– Она занята. Что-нибудь передать?

– Скажите ей одно – credo…

– Что это значит?

– Просто так и передайте. Она поймёт.

«Credo… In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti… Amen», – так я шепнул себе и глаза мои дрогнули. Так тихо стало и я услышал шелест листвы за окном, переливающейся золотистой краской вечернего мая, щебетание птиц окутало мой слух – вот они мои гарантии, – это бесконечное небо над просторами родного города, эти монументальные краски всего и вся, огромные груди земли, альпинисты на них, ледники грудей, горные реки, нектары цветочные, пчёлки трудящиеся, мирные люди…

*

Всех пациентов собрали в «холле развлечений». Сперва мы посмотрели «Пролетая над гнездом кукушки», и остроумный старик Дэн сравнил меня с Макмерфи. «Убью», – ответил я. «Да брось, чего ты ломаешься, как целка. Зато сумасшедшие живут!», – констатировал Дэн и засмеялся своим фирменным ослиным гоготанием. Признаться, я не обижался на его шуточки. Напротив. Даже завидовал. Ему ни по чем. Иной раз мне казалось, что Дэн в больнице стал по-настоящему счастливым человеком, знающим точно, что скоро наступит его час. А это значит, что вне стен нашего братского смертного одра он был глубоко одинок и жизнь его тяготила… Так мне иногда казалось. Пусть смеётся сколько захочет – со смертника все взятки гладки.

Затем промелькнул какой-то посредственный боевик. Кто-то попросил выключить его, но большинству он оказался по вкусу. Да и мне не охота было заморачиваться.

Вдруг, свет погас… «Ну нет. Ради Бога! Только не это!».

– С днём рождения тебя!

С днём рождения тебя!

С днём рождения, Макс! – закричали все.

Пришлось притвориться, что мне очень приятно. Но когда праздничный торт внесла лучезарная София, действительно стало очень приятно.

Мы с ней заметно сблизились. Кто знает, как бы у нас сложилось при иных обстоятельствах… Кто-то врубил «Sunshine reggie»… София подошла ко мне и протянула руку.

– Белый танец, мистер всезнайка, – сказала она едва слышно, а затем наклонилась к моему уху, – я понимаю, что это в тягость, но не откажешь ведь леди?

– Ну что ж, пеняй на себя. Что я могу под регги? А кто будет держать капельницу?

– Вместе подержим.

– Давай Макс! Не будь целочкой! – кричал Дэн своё любимое слово.

Мы танцевали медленный танец. Целую песню я чувствовал женское тепло и аромат недорогих, но вкусных, да что там, божественных духов… я чувствовал Софию. Интересно, чувствовала ли она меня. Я заглянул в ее глаза. Блестели, как сапфиры под луной и ничего в них разгадать было нельзя… Рано или поздно регги должен был закончиться. София поддержала меня, и я сел. Я сел и уставился на неё. Красота спасёт мир от рака. Хотя бы поможет забыть эту дрянь. Я смотрел в ее глаза и пытался понять, что она чувствует. «Чувствовала ли ты меня, София?» – спрашивал я мысленно, «Да… я чувствовала, и я не хочу, чтобы ты страдал из-за болезни… или же из-за меня», – ответили ее глаза и они пристально задержались на мне и увидели, как я не выдержал ее красоты и прошептал – «я не хочу умирать, Софи», и они прочли каждое слово по губам, а затем увидели мои слёзы. Она подошла ко мне и дала свой платочек.

– Что ж, рыцарь заслужил, надо полагать? – спросил я риторически и взял его. Я прижал его ко рту, крепко поцеловал и держал так, пока она не отняла мою руку от влажных и соленых губ.

– Ты мне нравишься, Макс. Правда. Мне жалко тебя по-человечески. Но ты мне нравишься, как мужчина.

– Credo, Софи… верю и верую…

София больше не беспокоила меня в тот вечер.

*

День рождения перестал быть для меня праздником не потому что я оказался в больнице, но я и вправду потерял смысл праздновать его ещё когда был здоров. Не сразу, конечно. Сперва, осознав незначительность этого дня, я старался звать как можно меньше людей. Затем, ограничивался всего одним человеком – той или иной девушкой за которой пытался ухаживать (чаще всего безуспешно). Девушки… женщины… чего они от меня хотели? Многие твердили, что мужчину должны украшать поступки, но что они подразумевают под этим? Я задавал этот вопрос; кто-то честно говорил, что не знает, что именно нужно, но однозначно, не слова, и тогда я спрашивал, считают ли они стихотворения поступками… смотрели на меня, как правило, как на дурака.

Правда была одна… как же ее звали… Не суть. Она ответила, что для неё было бы счастьем получить стихотворение и я прочёл ей «Чудное мгновение» маэстро Александра. Щечки ее вспыхнули розовым цветом, глазки заблестели… На следующий день мы переспали. А ещё через день я расстался с ней. Прошло уже три года, как это случилось, но мне до сих пор стыдно перед ней. О, если бы она пришла сюда или заглянула бы случайно – я бы многое отдал для того, чтобы извиниться за причинённое разочарование. Вот как бывает. И знать ведь не дано, что с ней произошло после этого…

Но сказать по правде – обходиться так с женщинами – это ещё полбеды. Сколько же лицемерия необходимо проявлять в кругу коллег: отвечать на гнусные пошлости, притворяться таким же бравым самцом, каким и должен быть «свой пацан»… и все ради чего? Только ради того, чтобы тебя не осудили. Такова зависимость, пожалуй, самая величайшая – «а что подумают люди». Алё! Я не хочу трахаться без любви! Я не желаю морочить голову женщинам! – так кричит всё человеческое внутри, но улыбка необходимого притворства не сходит с лица, когда рядом льётся что-то наподобие душевного семяизвержения, этакая дрочка фантазии. Отрубить бы вам…

Глупо наверно, но как же меня утешает, что в больнице всем похрен до моих чувств. Лежи себе, плюйся, исповедуйся в потолок, в общем, делай что хочешь, но самое главное без лицемерия. Наедине со смертью и периодическими посещениями Софии. О, моя благодатная роза, как хорошо, что ты не встретилась мне тогда, когда моим компасом был х…! Но, впрочем, я слишком самонадеян. С чего бы мудрой, чистой, бесподобно прелестной Софии поддаваться на мои фрейдовские ухищрения? То-то и оно – Sophia! Она проплыла бы мимо как невозмутимый караван и я – тушканчик остался бы с носом, в то время, как величественные корабли пустыни с несметными богатствами востока и запада, шли бы к своему оазису.

Но сейчас… зачем ей эти мучения? Приговор вынесен. К чему это? Зачем она начала эту историю, финал которой безнадежен и близок? Софушка, ангел мой! Отрекись, пока не поздно и будь счастлива со здоровым, полным жизненной силы и надежды мужчиной!

*

Утром меня разбудил знакомый аромат.

– Как называются твои духи? – спросил я, едва проснувшись.

– Я не знаю. Мне их подарила мама. Я не заморачиваюсь. Пахнет вкусно – вот и славно. – ответила София и бережно разместила меня в кровати в полулежащее состояние.

– Как зовут твою маму?

– Виктория.

– Я бы хотел с ней познакомиться… – сказал я и нахмурился. София уловила мой ход мыслей и ответила: – Никогда не теряй надежды, Макс. Быть может вы ещё подружитесь.

– Быть может… – ответил я – пожалуйста, позволь мне покурить.

– Это вряд ли. Ты уже забыл, как тебя рвало от предыдущей сигареты?

– Нет, не забыл. Но я привык. А, папа? Как зовут твоего отца?

– Его звали Эрнест. – ответила она без колебаний.

– Прости…

– Ничего. Это было совсем давно.

– Как ушёл твой отец? – я понимал, что задавать подобные вопросы нехорошо, но эта тема, учитывая мое положение, сильно меня волновала. София долго не отвечала. Поставила мне капельницу, настроила ее и только, когда я окликнул ее, она произнесла:

– Мой папа умер от рака, когда мне было девять. С тех пор я решила посвятить себя борьбе с этой болезнью.

– Мне очень жаль, Софи.

– Вот ты при первом нашем общении сказал кое-что на латинском… но как, если твой бог существует, он допустил такие беды? Ни в чем не повинные люди тяжко страдают, страдают их родные… и я знаю, что ты ответишь – мы расплачиваемся за грехи своих отцов. Но разве это не жестоко?

– Я не отвечу так Софи.

– Но в этого бога ты веришь, так ведь?

– Я много размышлял об этом и уже совсем запутался.

– Макс, я скажу, как есть, я не верю, чтобы один народ располагал непреложной истиной. На моих руках гибли всякие: и мусульмане, и иудеи, и христиане, и атеисты… а теперь…

– Говори.

– Разве вера определяет дальнейший путь человека? А если папуас не слышал об Иисусе? Возьми младенца умершего, к примеру. Что он успел натворить и во что не успел поверить? Все так неоднозначно… – промолвила София и вынула пачку сигарет, достала две и одну протянула мне.

– С каких это пор ты куришь?

– Я всегда курила, но стеснялась тебя.

– Софи, ты не думаешь, что я причиню тебе много страданий?

– Любовь, как и родителей, не выбирают.

Она вышла на балкон покурить. Я винил себя за то, что задел ее старую рану. Мне было досадно. Досадно, поскольку ко мне закралось сомнение – быть может это не любовь, а потребность спасти кого-либо? Но я не стал развивать эту мысль.

София вошла. Я смотрел на неё очень внимательно, и она смотрела на меня. Вероятно, каждый мускул моего лица выказывал душевное напряжение. Каким-то чудом София раскусила мое сомнение.

– Даже не смей так думать! – сказала она убежденно и твёрдо. Подошла ко мне, поцеловала в лоб и ушла, пообещав вернуться после обеда.

Зазвонил мобильник.

– Привет, мам. Да, все в порядке. Мне ничего не нужно, мам. Здесь вкусно кормят. – отвечал я. Мама ничего не знала о Софии и не знала, что она каждый день приносит мне еду, – Что говоришь? Я спокоен потому что здесь мне стало легче. Нет, дело не в химии, тут кое-что другое… потом расскажу. Операция послезавтра, как я и говорил. Хорошо. Ничего страшного – придёшь послезавтра. Я понимаю. Целую. Пока…

– Макс, – шепнули Они.

– Давненько вас не было.

– Все будет хорошо.

– Все будет ещё лучше, потому что уже хорошо!

*

На следующий день София отдыхала. Она жила со своей мамой в одноэтажном, довольно милом доме, в пригороде. Добираться до работы было не так-то просто, но не для самоотверженной Софии. Она много читала в свободное время, в основном медицинскую литературу, но порой и классику. Больше всего она любила «Собор Парижской Богоматери» Гюго. Эта была ее первая художественная книга, с которой она увлеклась регулярным чтением. Когда-то, когда Софии было семнадцать, ее мама посоветовала ей прочесть эту книгу. Прочитав, София спросила: «Неужели я такая же опасная, как Эсмеральда?», на что Виктория – интеллигентная женщина, преподаватель французского, ответила: «Ты кроткая и красивая, Эсмеральда же… вернее ее красота – это хладнокровный убийца. У тебя гораздо больше шансов стать счастливой женщиной»…

– Наконец-то у тебя выходной, милая. – констатировала Виктория за обедом, – как тебе спагетти?

– Очень вкусно мама. Спасибо. – ответила София довольно сухо.

– Ты словно не рада провести со мной один выходной. – улыбнулась Виктория, – это конечно не мое дело, но ты и вправду веришь, что твой молодой человек имеет шансы пойти на поправку?

– Почему ты спрашиваешь?

– Так ты веришь? – переспросила Виктория, глядя на уставшее и печальное лицо своей дочери.

– Я надеюсь… Операция пройдёт завтра. Я и не думала, что со мной может произойти нечто подобное…

– Это называется любовь, София. Ты счастливый человек, потому что ты умеешь любить и жертвовать собой ради любви. Знала бы ты сколько мучений испытывает человек, теряя любимого. – сказала Виктория и глаза ее увлажнились. Ей было жалко и себя, и своего покойного мужа, и дочь, которой, вероятно, предстоит тяжёлая утрата, – ох, милая моя, если бы мы могли выбирать, выбрали бы мы страдание? Или всякий выбор предрекает сердечные муки?.. Бедная моя, доченька! Разве судьба не жестока?

– Мама, я ещё никого не похоронила и прошу, сделай так же. Не спеши с выводами.

– Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива!

– А я хочу, чтобы ты не тревожилась понапрасну. Мне не следовало тебе рассказывать о нем.

– Но ведь я твой лучший друг, Софи. – сказала мать и засияла. София поглядела на свою мать и увидела в ней, как это часто бывает в моменты душевных порывов Виктории, ее тень былой яркой, сбивающей с ног красоты. В моменты, когда Виктория обнажала душу, лицо ее словно бы освещалось и ее украшали и морщины, и седина, и широкие зелёные глаза. Дочь пошла в отца. Но и дочь и мать были красивы, по-разному.

– Мне очень повезло с тобой, мама. – сказала София и прикоснулась к тёплой и тонкой материнской кисти, – спагетти великолепны!

– Ну иди! Поговори с ним.

Уединившись в комнате, София позвонила мне.