Спасательная шлюпка. Чума из космоса

Проснулся Джайлс от какого-то шума. Из-за перегородки не доносилось никаких голосов трудяг, но он был уверен: что-то его разбудило. Он прислушался, но все, что мог расслышать – едва слышный звук, словно кто-то с трудом дышит.

Он тихо сел на койке и опустил ноги на пол. С этого места он мог видеть через щель между панелями койки в средней части шлюпки. Каждая из них была занята спящим, но от них не доносилось ни звука, как ни звука не слышалось и из кормовой части шлюпки, где спали Фрэнко и Ди.

Озадаченный, Джайлс прислушался повнимательнее. Постепенно ему удалось определить направление. Звук раздавался совсем рядом, и источник его располагался через проход от него – там, где стояла единственная, кроме его собственной, койка в носовой части шлюпки.

На ней спал Хэм, его кулаки были прижаты к лицу, тело свернулось калачиком на длинной, но узкой койке. Спит ли амбал на самом деле? Джайлс тихо поднялся и подошел к изголовью койки Хэма.

Огромный трудяга молча плакал. Могучие кулаки закрывали лицо, и каким-то образом он смог достаточно сильно оттянуть ткань, покрывавшую койку, и засунуть в рот, чтобы приглушить издаваемые звуки. Он лежал на боку, заткнув рот тканью, закрыв лицо кулаками, и слезы текли из-под его плотно сжатых век.

Джайлс нахмурился.

– Хэм, – тихо позвал он.

Амбал не отреагировал.

– Хэм, – повторил Джайлс, не громче, но с большей настойчивостью. Хэм открыл глаза и уставился на Джайлса с выражением то ли удивления, то ли паники.

– Хэм, что случилось?

Хэм затряс головой, так что слезы растеклись по щекам. Джайлс в недоумении сел рядом с койкой трудяги, так что его губы оказались возле уха Хэма, чтобы можно было говорить очень тихо.

– Ладно, Хэм, расскажи мне, что случилось?

Тот снова затряс головой.

– Ну же, – мягко, но настойчиво требовал Джайлс. – Что-то тебя беспокоит. Что?

Хэм постарался подавить рыдания и наконец убрал изо рта ткань ровно на такое время, чтобы почти неслышно выдохнуть:

– Ничего.

– Не может быть «ничего». Посмотри на себя. И скажи мне, что тебя расстроило? Или кто? Ответь.

– Мне плохо, – прошептал Хэм.

– Плохо? Отчего? Заболел?

Но Хэм снова зажал во рту ткань и ничего не отвечал.

– Хэм, – мягко сказал Джайлс, – когда я задаю тебе вопрос, ты должен отвечать. Что у тебя болит? Живот?

Хэм закрутил головой.

– Что же? Рука или нога? Голова?

Хэм, тряся головой, отверг все эти предположения.

– Так отчего тебе плохо? Что-то болит? – Хэм снова затряс головой. Потом закрыл глаза и кивнул. Слезы полились у него из глаз.

– Тогда что же?

Хэм вздрогнул. Не открывая глаз, он убрал ткань изо рта и произнес:

– Да.

– Что «да»? Что именно болит? Голова, руки, ноги? Что же?

Хэм только молча покрутил головой. Джайлс сдержал свой гнев, стремившийся вырваться наружу. Хэм не виноват, что не умеет высказать свои эмоции. Найти слова, чтобы сформулировать, что не так с амбалом, должен не трудяга, имеющий весьма ограниченный лексикон, а магнат, пытающийся с ним объясниться.

– Скажи, Хэм, если можешь, когда тебе стало плохо? Сразу после того, как мы оказались в шлюпке? Несколько часов назад? Или уже было плохо на большом звездолете?

Наконец, отдельными словами и бессвязными обрывками фраз, дело сдвинулось. К Хэму, похоже, вовсе не относилось то, о чем Мара говорила, что все трудяги стремятся к этому. Меньше всего на свете он хотел оказаться в каком-то далеком мире. Причина этого, как выяснил Джайлс, крылась в условиях жизни Хэма на Земле, в его статусе и цели существования – о которых Джайлс знал всю свою жизнь, но до сего момента нисколько не ценил.

Чернорабочие, исключительно мужчины, специально подготовленные для выполнения задач, связанных с тяжелой физической нагрузкой, были особой подкастой трудяг, заметно отличающейся от всех остальных. Чтобы удержать от проявлений недовольства простыми, часто повторяющимися задачами, их генетически удерживали на низком уровне интеллекта и наделяли теми качествами, которые усиливали покорность и зависимость от руководителей. Формально для них не было никаких дополнительных ограничений по сравнению с другими трудягами. Иногда кто-то из них переселялся из рабочего барака ради заведения семьи с какой-либо женщиной-трудягой, но такое скорее было необычным.

Несмотря на свою огромную силу, они были чрезвычайно робки и стеснительны. Большинство из них коротало свой недолгий век – по некоторым причинам они были значительно сильнее уязвимы для болезней, особенно пневмонии, и мало кто из них жил дольше тридцати пяти, – почти исключительно среди товарищей по работе.

Хэм ничем особым от большинства не отличался. Бараки были всем его миром, а друг-собутыльник Джейс – неким подобием семьи. Зачатый, в сущности, в пробирке, выращенный в яслях для наименее интеллектуальных детей вроде него и закончивший в тринадцать лет обучение в трудовых бараках, Хэм психологически нисколько не был готов к резкому отрыву от привычного образа жизни и полету бог знает куда в компании более образованных трудяг, избегающих общения с ним. Он лишился всего, с чем был знаком. Никогда ему не вернуться в барак, полный старых друзей. Никогда не участвовать в дружеской попойке и не менее дружественных потасовках, шутках и розыгрышах или радоваться работе в компании своих товарищей. А главное, он никогда больше не увидит Джейса.

Не сразу Джайлс научился разбирать бессвязный и прерывистый шепот здоровяка. Услышанное открыло ему глаза на ошибочность многих успокаивающих представлений об этом низшем классе трудяг, которые он сам разделял вместе со многими, не задумываясь над тем, чтобы изучить их получше. Люди типа Хэма считались неисправимо жизнерадостными в силу своего невежества, безусловно храбрыми, ибо из-за ограниченности ума не знали, что такое страх, и совершенно бескорыстными, поскольку собственные размеры и сила делали их равнодушными к мнению более слабых, но более умных людей.

Как теперь понял Джайлс, все это было неправдой. Но не это открытие его озадачило. Хэма грызло нечто большее, чем просто разница между его истинной природой и представлениями окружающих. Мягкие, но настойчивые вопросы с ответами в той же отрывочной манере, в какой Хэм высказывался обо всем остальном, вскрыли для него более глубокую проблему.

Важнейшим существом для Хэма был его напарник по работе Джейс. Носили ли их отношения сексуальный оттенок – едва ли можно было понять по описаниям в характерной для Хэма детской манере. Важно, что никто больше Хэма не любил – ни мать, ни отец, ни брат, ни подруга. Только Джейс. И Хэм отвечал ему тем же. Вот уже двенадцать лет они жили в одной казарме и были приятелями по пиву, что по сути означало, что после работы они всегда выпивали вместе.

Но внезапно Хэма забрали и отправили в какую-то непонятную колонию на далекой планете, где он вряд ли встретит человека своего круга, с которым можно будет поговорить. Он не мог даже написать Джейсу – не потому что был неграмотен, а просто изложение чего-либо, помимо бесчувственных голых фактов, требовало от Хэма чрезмерных творческих усилий.

И вот, переживая эту потерю, он все глубже погружался в отчаяние, чего не замечал никто из его так называемых коллег. Объяснить другим свою эмоциональную проблему он не мог. У него не было слов для обозначения новой терзавшей его боли; он даже не связал ее сознательно с настоящей причиной – но Джайлсу удалось, понемногу вытягивая из него нужную информацию, прийти к пониманию того, в чем Хэм не мог признаться даже самому себе.

Хэм, лишенный Джейса, нуждался в том, чтобы к кому-нибудь привязаться. Бессознательно он выбрал для этого Джайлса, единственного среди окружавших его чужаков и более образованных трудяг, кто имел такой же рост, силу и другие качества, которыми обладали прежние друзья Хэма.

Реакция здоровяка-работяги не так уж и удивительна, подумал Джайлс. Они с Хэмом находились на противоположных концах социальной лестницы, но безжалостная рука норм поведения и правомочий подхватила их, пока они были еще слишком молоды, чтобы понимать происходящее, и придала обоим направление той жизни, которую они будут вести. «Оба одинаково прокляты, – подумал Джайлс, – но нет, Хэм даже в лучшем положении. У него оставалась свобода любить – пусть даже кого-то из сотоварищей». У Джайлса тоже была тесная дружба с Полом Окэ, возможно, теснее, чем с кем-либо еще, но при этом нельзя сказать, что они были «друзьями» даже в упрощенном смысле этого слова, как понимают его в бараках Хэма.

Что же касается девушек… женщин, то внезапно Джайлс осознал, что ни в одном из кратковременных увлечений не дал другой стороне ничего особенно памятного, да и сам не получил. Впервые он понял, что его никто не любил, и сам он не любил ни одного человека. Его родители еще живы, но отдалены от него нормами поведения и возрастом. Братья и сестры если бы у него и были, все воспитывались бы отдельно от него и стали бы добродушными незнакомцами. Он не страдал от отсутствия привязанностей, которые для Хэма были среди основных составляющих жизни, но всего лишь признавал возможность их существования. Любовь для него была долгом, а долг – любовью. Далее долга его эмоциональная сфера не простиралась, и не похоже было, что когда-нибудь станет иначе.

Его мысли снова вернулись к Хэму. Тот, сам не сознавая, сжал руку Джайлса в своем огромном кулаке и плакал над ней в безмолвном отчаянии. Ему никогда не удастся осознать, понял Джайлс, почему он страдает. Пожалуй, самым удачным в привязанности Хэма к Джайлсу было то, что хотя амбал ее и испытывал, но был совершенно неспособен признать это. Даже сама мысль о том, чтобы стать другом магната в любом доступном ему смысле, была настолько несовместима с его представлениями о жизни, что сознание милосердно не допускало ее. Единственное, что могло прийти ему в голову – это отчаянное желание сделать что-нибудь для Джайлса, что-то значительное и опасное, вплоть до того, чтобы отдать за него свою жизнь. Об этом он и пытался сообщить Джайлсу отрывочными фразами.

– Хорошо, – сказал Джайлс. – Хорошо, Хэм. Я понял это. Не беспокойся. Как только ты мне понадобишься, я тебя немедленно позову.

– Вы сделаете это? – спросил Хэм.

– Конечно, – ответил Джайлс. – Пусть тебя это не беспокоит. Все будет хорошо.

– В самом деле? – Хэм по-прежнему плакал, но теперь уже от благодарности и облегчения – сам он не смог бы этого сформулировать, как не мог раньше объяснить причину своего горя. Плакал, вцепившись в руку Джайлса.

Джайлс терпеливо посидел с ним немного, пока тот не уснул. Затем, осторожно освободив руку, встал и потянулся, разминая затекшие мышцы. От долгого сидения на полу ноги свело. Он сделал мысленную пометку выяснить, когда они сядут на планету, есть ли в этом мире другие чернорабочие. Скорее всего, невозможно вернуть Хэма обратно на Землю, но наверняка можно устроить, чтобы он попал на работу в такое место, где найдет товарищей своего же круга – если подобное место вообще существует в колониальном мире.

Джайлс снова улегся на свою койку и закрыл глаза. Должен же быть какой-то способ убедить капитана изменить курс спасательной шлюпки на 20В-40. Теперь он знал, что Всемирная полиция тоже считает, что Пол находится где-то в колониях, а значит, они могли отправить туда кого-то охотиться за ним. Но Джайлс никак не ожидал, что чужак-пилот, управляющий спасательной шлюпкой, кем бы он ни был, будет так упрямо придерживаться курса к исходному месту назначения корабля.

Почему? – вот в чем вопрос. Почему капитан так непреклонна в своем отказе поступить разумно и направиться к ближайшей планете с космопортом? Может быть, если он сможет разобраться, чем она руководствуется…

7

Двое корабельных суток спустя Джайлс все еще не нашел ответа на свой вопрос, не придумал решения проблемы, как направить спасательную шлюпку к 20В-40. Но, видно, не судьба была ему подумать об этом спокойно. Едва он сел на свою койку со звуковым аппаратом Эстевена, чтобы надиктовать события предыдущего дня, за ближайшей перегородкой, окружавшей койки в средней части корабля, раздался бурный шум. Крики, вопли, звук падения тела.

Он сунул звуковой аппарат в карман и выбежал в среднюю часть шлюпки, раздвинув панели, примерно с той же поспешностью, как когда кричала Ди после смерти инженера. Там Грос прижал Эстевена к стене шлюпки и пытался выбить из него дух. Грос был минимум лет на десять старше Эстевена, а кроме того, ниже ростом, легче и явно не имел представления, как надо драться, кроме общей идеи, что нужно сжать кулаки и махать ими, пытаясь попасть в другого человека. Но ярость компенсировала все эти недостатки. Эстевен, прижатый спиной к стене между двумя койками, не мог сбежать от обезумевшего компьютерщика, и не вызывало сомнений, что если его не спасти, то Грос рано или поздно сможет нанести ему серьезный вред.

Джайлс перемахнул через две койки, отделявшие его от них, и схватил Гросса за воротник и за складку комбинезона у пояса.

– Остановись! – рявкнул он, отодвигая компьютерщика от Эстевена, уже привалившегося к стене. – Успокойся, Грос. Нет, нет, не пытайся ударить меня, веди себя спокойно. А ты, Эстевен, сядь вон на ту койку и расскажи, что случилось.

– Он, он… – Эстевен почти всхлипывал. Неестественный румянец, который Джайлс уже замечал однажды, снова появился на его щеке, а палец, которым он указывал на Гроса, дрожал. – У него есть всё для развлечений. И компьютер у него есть, и книга… Я хотел лишь взять из нее пару страниц, чтобы записать музыку, которую сочинил…

– Всего лишь!.. – возмущенно выкрикнул Грос. – Всего лишь пару страниц?! Целая куча листов вырвана из книги моего предка по пропозициональному исчислению! Я в свободное время потихоньку продираюсь через этот сложный текст, но сама книга – она бесценна! Ей более двухсот двадцати пяти лет! Я не могу позволить вырывать страницы из древнего наследия нашей семьи, чтобы он нацарапал какую-то доморощенную мелодийку! Да и зачем ему вообще сочинять музыку? Все знают, что теперь музыку уже никто не пишет…

– Грос! – сказал Джайлс. Тот замолк.

– Он думает… – начал Эстевен.

– И ты тоже, – сказал Джайлс. – Успокойся, Грос. Покажи-ка мне книгу.

Бросив на Эстевена свирепый взгляд, Грос сунул руку в карман комбинезона и достал томик в коричневой обложке, маленький, умещающийся на ладони. Открыв его, Джайлс увидел, что на маленьких страницах действительно много пустого места между диаграммами и возле них.

– Это и в самом деле какой-то учебник по математике, – сказал он. – Говоришь, пропозициональное исчисление?

– Именно так, ваша светлость, – уже менее резко ответил Грос. – Мой дед купил ее еще до Зеленой Революции. Фамильная реликвия – вещь еще с тех времен, когда компьютеры занимали целые этажи зданий.

– Этой книге двести двадцать пять лет? Нельзя винить тебя в том, что ты не позволяешь повреждать ее.

Он вдруг нахмурился и, зажав уголок страницы большим и средним пальцами, потер его.

– В очень хорошем состоянии для такой старой книги, – сказал он. – Как…

– Ее пластифицировали, – гордо ответил Грос. – Все исходные материалы заменили на мономолекулы. Моему отцу это обошлось в месячный заработок, но зато за прошедшие пятьдесят четыре года нисколько не затерлась.

– Пластик? – странным голосом спросил Эстевен и уставился на книгу в руках Джайлса.

– Именно так, Эстевен, – сказал Джайлс. – Грос не обманывает. И что с того?

– Ну… ничего, – сказал тот, все еще не отрывая взгляда от книги. – Только… пожалуй, если это пластик, мое стило не будет на нем писать. Эти листы мне не подходят.

– Какого же черта ты не догадался спросить об этом, прежде чем пытаться украсть мою книгу?! – возмутился Грос.

– Ну я же сперва попросил тебя…

– И я сказал тебе «нет»! Неужели я должен давать объяснения, почему нельзя рвать книгу, доставшуюся мне по наследству?

– Несколько мудрее было бы все же объяснить ему это, – сухо заметил Джайлс, возвращая книгу. – Вот. Отныне постарайся хранить ее понадежнее, чтобы никто не попытался вырвать страницы.

Он направился в переднюю часть корабля, к своей койке. За его спиной включился звуковой аппарат, и послышались знакомые три аккорда Боссера, подкрепляющие задумчивое хриплое пение Сингха.

Сев на койку, он обнаружил, что Мара последовала за ним и встала теперь рядом.

– Да? – сказал Джайлс, подняв на нее взгляд.

– Можно вам кое-что показать? – спросила она с очень серьезным видом.

– В чем дело?

– Если вы пойдете со мной…

Из средней части донесся новый взрыв голосов, и Боссер с Сингхом вдруг сменились пронзительно-завывающей мелодией сольного инструмента.

Вбежав в огражденное пространство, Джайлс увидел, что Грос пытается вырвать звуковой аппарат из рук Эстевена.

– Чтоб я больше не слышал ничего подобного! – кричал Грос. – Верни нам Боссера и Сингха, было же здорово!

– Минутку, минутку, – умолял Эстевен. – Послушай немного этот спайни…

– Какой, к дьяволу, спайни? – ревел Грос. – Это дерьмовый кайлин, ненавижу музыку в стиле кайлин!

– Сэр! – воззвал к Джайлсу Эстевен. – Вы же разбираетесь в музыке, ваша светлость? У вас же высшее образование. Вы ведь можете определить разницу? – Дрожащие пальцы Эстевена постукивали в такт этой музыке.

– Верно, это спайни, – сказал Джайлс. – Но у меня нет каких-либо музыкальных пристрастий. Боссер и Сингх устраивают меня в той же мере, что и все остальное.

Он уже было повернулся, чтобы выйти, как Эстевен умоляюще поднял руку, и Джайлс из смутного чувства жалости к нему согласился его выслушать.

– Я не сомневался, сэр, что вы разбираетесь в музыке. Вы ее понимаете. А знаете, кто исполняет здесь соло? Да, именно я. Это моя работа – аранжировка и исполнение таких фрагментов. Конечно, я могу задать программу для инструментов и получить прекрасное звучание из синтезатора. Но сейчас осталось мало таких, как я, кто знает и понимает свои инструменты… И я всегда чувствую, кто больше вкладывает в запись, особенно если есть одна-две подобные партии… то есть когда играет живой музыкант…

Соло внезапно оборвалось – Грос дотянулся-таки до кнопки. Вернулась мелодия Боссера и пение Сингха. Эстевен открыл было рот, чтобы протестовать, но затем молча закрыл его.

– Грос, – сказал Джайлс. Тот посмотрел на него снизу вверх. – Это звуковой аппарат Эстевена, а не твой. Как и книга твоего деда – твоя, а не его. Если тебе не нравится, какую музыку он ставит, приди ко мне и скажи. Я не хочу, чтобы ты снова прикасался к звуковому аппарату.

– Хорошо, сэр, – пробормотал Грос, уставившись на свою койку.

– А ты, – сказал Джайлс Эстевену, – включай полчаса то, что хотят они, а полчаса – все, что тебе заблагорассудится.

– Хорошо, ваша светлость. – От выражения собачьей преданности в его глазах почти тошнило. Джайлс повернулся к Маре, стоявшей за его спиной:

– Ладно, так что мне надо увидеть?

– Пойдемте со мной, – сказала она.

Она повела его в кормовую часть, где сейчас никого не было. Там она подошла ближе к стене, заросшей лозой, какое-то время рылась среди листьев, затем подняла один из стеблей растения и указала на него пальцем:

– Посмотрите-ка на эту ягоду.

Он подошел ближе и пригляделся. Сначала не заметил ничего, что отличало бы ее от других ягод, какие он видел и ел. Но затем, прикрыв глаза от слепящего света вечно сияющих огней над головой, он различил что-то под поверхностью ягоды, какие-то темные пятна прямо под кожицей.

– Мне попадалось еще несколько таких ягод, – тихо сказала Мара ему на ухо. – Но ни на одной не было столько пятен, как на этой. Найдя эту, я внимательнее осмотрела лозу и нашла с дюжину ягод, у которых по два-три таких пятна.

– Можешь показать мне другие?

Она кивнула и повела его дальше вдоль лозы. После недолгих поисков показала ему несколько ягод с такими же пятнами, хотя и в меньшем количестве, чем на первой.

Джайлс принялся сам осматривать лозу. Внешне она выглядела вполне нормальной, но вскоре он нашел почерневший и свернувшийся лист. Он задумчиво сорвал его и продолжил поиски таких же. Найдя и сорвав четыре таких листа, он вернулся к первой показанной Марой ягоде.

– Я отнесу это капитану, – сказал он, одобрительно глядя на нее сверху вниз. – Ты мудро поступила, что пока что не рассказала никому, кроме меня.

Она ответила слабой, чуть заметной улыбкой.

– Даже у трудяг есть здравый смысл, ваша светлость.

Он не смог определить, была ли в этом какая-то насмешка.

– Конечно, я сообщу тебе, что узнаю от капитана. Я ценю то, что ты пришла и рассказала мне. Держи пока при себе и никому ничего не рассказывай.

– Конечно.

Он направился в носовую часть шлюпки, пряча в ладонях листья и ягоды, пока шел через среднюю секцию. В нем зашевелилось смутное беспокойство. Конечно, даже самая надежная и простая система не может функционировать вечно. Когда шлюпка не использовалась, растение продолжало жить, и для этого его питательный бак регулярно пополнялся. Эта система не идеальная, но, насколько он знал, способна прокормить полный набор пассажиров на такой шлюпке по меньшей мере в течение полугода. А сейчас на борту всего несколько человек. Он шагнул за перегородку, отгораживающую капитана.

Та по-прежнему сидела, закрыв глаза.

– Райумунг, – обратился к ней Джайлс. – Мне нужно с вами поговорить.

Она не ответила, даже не открыла глаза. Он подошел ближе, к самому подлокотнику ее командирского кресла. Оказавшись глубоко за экраном, закрывавшим ее, он обратился снова, не громче, но почти в крошечное темное отверстие уха чужака.

– Капитан. Капитан Райумунг!

Она пошевелилась. Затем открыла глаза и повернула к нему голову.

– Да?

– Позвольте отвлечь вас на минуту, – сказал он. – Дело касается лозы жизнеобеспечения.

– С лозой жизнеобеспечения не надо ничего делать. Просто употребляйте ягоды, как указано.

– Капитан, не изменяет ли вам память? Вы не давали нам указаний, как пользоваться лозой жизнеобеспечения. Я сам проинструктировал людей, как ею пользоваться, на основе своих знаний.

– Эти сведения вполне доступны. Действуйте в соответствии с ними. – Глаза на темном морщинистом лице снова закрылись.

– Повторяю, – сказал Джайлс громче. – Мне требуется ваше внимание. С лозой что-то не в порядке.

– Не в порядке? – Глаза открылись.

– Может, капитан сама посмотрит на эту ягоду? – Джайлс протянул ту ягоду, которую Мара показала ему сначала. Три темных пальца инопланетянина взяли ее в свой тройственный захват. Капитан мгновение подержала ее перед лицом, затем вернула Джайлсу.

– Не ешьте этого. Утилизируйте.

– Но почему? Что с ними не так?

– Вы можете заболеть. Возможно, даже умрете. Не ешьте такие ягоды.

– Мне не требовалось ваше предупреждение. Я хочу знать, что с ними не так.

– Они небезопасны.

– Это тоже было очевидно. – Джайлс ранее уже совершил ошибку, дав волю гневу, и теперь не желал повторять это. Его голос, произносящий слова на жужжащем альбенаретском, имел ледяной тон и был таким же сдержанным, как и голос капитана. – Теперь посмотрите на эти листья.

Он протянул капитану четыре скрученных и потемневших листка. Та взяла их, тоже недолго подержала перед лицом и вернула.

– Листья умерли.

– Это я вижу. И хочу знать, почему. Почему умерли листья и почему небезопасны ягоды. Что случилось с растением?

– Понятия не имею. – Голос капитана звучал отстраненно, почти равнодушно. – Я пилот, а не биотехник. Специалистов, способных в этом разобраться, здесь нет.

– Вы можете провести какую-нибудь проверку? Возможно, что-то не так с питательным раствором в конверторе? Каким способом можно выявить, в чем дело?

– Для этого на шлюпке нет нужных приборов.

– Я вижу, на этой шлюпке вообще мало что есть, – мрачно заметил Джайлс. – Как и все ваши корабли, капитан, она разваливается от старости и отсутствия должного ухода.

Он надеялся вывести капитана из странного состояния апатии и привести ее в ярость. Но этого не удалось.

– Вы не понимаете, – сказала она тем же отстраненным тоном. – Корабли умирают. Альбенаретцы тоже умирают. Но не так, как низшие расы. Никто из нас не желает бессильно свернуться и распасться в атмосферном супе, чтобы затем уйти в почву или даже во что-то более неопределенное, из чего мы вышли. Мы предпочитаем гордо идти навстречу смерти, проходя один поворот Пути за другим, пока вся наша раса не перестанет существовать. Вам, чужакам, не понять. Никогда. Лоза жизнеобеспечения на этой шлюпке тоже умирает – неважно почему. Поскольку вы от нее зависите, то и вы умрете. Таковы законы природы.

– А как же ваша ответственность за пассажиров?

– Об этом вам уже было сказано. Моя обязанность – доставить их, и не важно, живы они или мертвы.

– Я в это не верю. Когда возле Земли вы взяли нас на борт вместе с остальными пассажирами-людьми, вам не было безразлично, достигнут они цели живыми или мертвыми.