От триумфа к катастрофе. Военно-политическое поражение Франции 1940 г. и его истоки

Все эти факторы в ходе переговоров на Парижской мирной конференции учитывал Клемансо. В 1919 г. «Тигру», как его называли сторонники и недоброжелатели, исполнилось 78 лет. Молодым политиком он уже участвовал в обсуждении мирного договора между Францией и Германией, того, который был подписан в 1871 г. и знаменовал сокрушительное поражение его страны. Он видел затяжную осаду Парижа, провозглашение Германской империи в Зеркальной галерее Версальского дворца, победный парад германских войск на Елисейских полях. Избранный тогда депутатом Национального собрания, Клемансо выступил против капитуляции[30]. С поражением он так и не примирился. Незадолго до смерти он признался в интервью американскому журналисту: «Я всегда ненавидел Германию за то, что она причинила Франции»[31]. В 1919 г. ему представился шанс завершить дело всей жизни и поставить победную точку в историческом франко-германском противоборстве.

Жорж Клемансо.

Источник: United States Library of Congress.

«Когда он сидел в зале совещаний, – вспоминал государственный секретарь США Р. Лансинг, наблюдавший за Клемансо на парижских переговорах, – он мог бы быть моделью для китайской статуи Будды. Он был поразительным человеком, в котором чувствовалась энергия ума, искусство самообладания и холодная безжалостная сила воли… С восточным стоицизмом он наблюдал за ходом событий и безошибочным инстинктом, присущим западному сознанию, вычислял, где лежат интересы Франции»[32]. Однако, «Тигр» был достаточно опытным дипломатом, чтобы понимать, что, защищая интересы Франции, ему предстоит выдержать еще одну битву. Как он сам заявил в частной беседе накануне старта переговоров в Париже, «выиграть мир» будет ничуть не легче, чем победить в войне[33]. Противниками здесь должны были стать те, кто еще вчера являлся союзниками.

В «Большой тройке» держав-победительниц Франция была слабейшей. Чтобы добиться успеха, ей предстояло идти на компромиссы. Клемансо отказался от любых проектов демонтажа германского государства, которые активно обсуждались во Франции: существование Германии являлось исторической данностью, с которой было необходимо считаться[34]. Ядром французского замысла послевоенного урегулирования стала идея ограничения возможностей Берлина начать новую войну. Оформлявшая ее программа представляла собой попытку разработать сложную стратегию, основанную на дипломатическом и военном инструментарии. В стратегии Клемансо на Парижских переговорах французский историк Ж.-А. Суту выделяет несколько уровней, ключевыми из которых были два[35].

Первый ставил во главу угла необходимость сохранения тесного взаимодействия между Францией и ее главными союзниками по Антанте – США и Великобританией. «Начиная с весны 1917 года, – отмечает британский историк А. Туз, – Клемансо говорил об уникальной исторической возможности создания союза трех великих демократий, который приведет к миру, стоящему на “защите справедливости”» [36]. Отсюда вытекала та концепция Лиги Наций, которую собиралась отстаивать на переговорах французская делегация. Международная организация, основанная на военно-политическом и экономическом сотрудничестве держав-победительниц, мыслилась как инструмент установления новых правил игры, вплоть до возможности наделения ее правом применения вооруженной силы. Мировой порядок, задуманный Вильсоном, должен был служить целям обеспечения безопасности Франции.

Второй уровень строился на фундаменте традиционной реальной политики. Германию следовало максимально ослабить, чтобы исправить дисбалансы в совокупной мощи двух стран. Систему военных ограничений и репарационных выплат должно было завершать создание новой французской стратегической границы на Рейне. Накануне Парижской конференции эта цель получила оформление в виде конкретных условий: территорию к западу от реки, а также узкую полосу на ее восточном берегу предполагалось отделить от Германии и создать здесь автономное политическое образование под французским протекторатом. Веймарская республика, таким образом, лишалась бы не только удобного плацдарма для возможного нападения на Францию, но и важного индустриального района с высокой плотностью населения. Париж же, взяв Рейнскую область под военный контроль, собирался интегрировать ее в свое таможенное пространство. Наряду с планировавшимся присоединением Саара с его угольными шахтами это создавало задел для серьезного военно-экономического усиления Франции.

Особое значение инструментарию силового сдерживания Германии придавали военные. «Если мы удерживаем Рейн, Франция может оставаться спокойной. У нее будет и безопасность, и репарации. Если она его не удержит, у нее не будет ни одного, ни другого. Все, что ей предложат, все, что ей дадут взамен – лишь иллюзия, видимость, пустота»[37], – отмечал маршал Ф. Фош, в годы войны являвшийся главнокомандующим союзными силами и игравший активную роль при выработке условий мирного урегулирования. По его мнению, Рейн мог стать надежным барьером, для обороны которого потребовалось бы не более 120 000 солдат – половина от численности войск, защищавших французские границы в 1914 г.[38] Потенциальный противник кроме того лишался важного плацдарма, с которого открывался прямой путь в сердце страны. Франция же, наоборот, получала и заслон, и, удерживая контроль над переправами через реку, плацдарм для вторжения вглубь германской территории.

По замыслу Клемансо, США и Великобритания должны были стать гарантами этой новой французской стратегической границы. Однако Вильсон и премьер-министр Великобритании Д. Ллойд Джордж отказались поддержать его предложения. С их точки зрения, безопасность, обеспечиваемая экспансией либеральных ценностей, свободного рынка при минимальном наборе институциональных опор в виде арбитражных гарантий Лиги Наций не предполагала участие в схемах, базировавшихся на понятии национального интереса и факторе силы. Свою роль играла и необходимость поддержания международного баланса на континенте. По словам В. Н. Горохова, «политика англосаксонских держав, направленная на сохранение достаточно сильной Германии, была обусловлена желанием обеспечить традиционное равновесие сил как гарантию европейской стабильности. При этом Веймарской республике отводилась роль противовеса как Франции, так и Советской России»[39]. «Французы, в свою очередь, очевидно, не могли принять эту минималистскую концепцию безопасности… и верили в необходимость гораздо более действенных, конкретных “территориальных”, геополитических обязательств»[40], – отмечает Ж.-А. Суту. Результатом этого противоречия стал итоговый компромисс, оформленный в Версальском договоре, который лег в основу французской стратегии и военного планирования на годы вперед.

Франция не смогла добиться полной реализации обеих задач, поставленных ее руководством в ходе мирной конференции. Лига Наций, учрежденная с учетом англо-американских пожеланий, оказалась рыхлым органом с ограниченной компетенцией и слабыми полномочиями. Она была весьма далека от образа «мирового жандарма», контролирующего выполнение договоров, который представлял себе Клемансо. Военные ограничения, наложенные на Германию, выглядели сурово, но сами по себе они, с точки зрения французов, не являлись надежной гарантией против германского реванша[41]. Ключевое французское требование обособления левого берега Рейна и установления над ним военного контроля Парижа было принято лишь частично. Рейнская область оккупировалась временно и должна была быть освобождена в три этапа к 1935 г., после чего сохранялся ее демилитаризованный статус. Саар переходил под управление Лиги Наций и в 1935 г. должен был высказаться на плебисците по вопросу о своей государственной принадлежности. Проект политического и экономического поглощения Рейнланда, Саара и Люксембурга остался нереализованным. Наконец, гарантии безопасности Франции от неспровоцированного нападения со стороны Германии, полученные от США и Великобритании в обмен на уступки по рейнскому вопросу, в конечном итоге отказались фикцией, будучи дезавуированы и Вашингтоном, и Лондоном.

Половинчатый характер Версальского договора для обеспечения французской безопасности отмечали уже современники. Как выразился историк Ж. Бенвиль, он был «слишком жесток при всей своей мягкости и слишком мягок при всей своей жесткости»[42]. В то же время с точки зрения военного планирования он создавал серьезный задел. В ходе тяжелых обсуждений Клемансо смог внести в текст договора важную оговорку, которая давала Парижу возможность укрепить и продлить свой контроль над Рейнской областью: в случае угрозы безопасности территории Франции или перебоя в поступлении репарационных платежей французы могли возобновить или продлить оккупацию Рейнской области. Глава французского правительства добился изъятия из проекта договора пункта о 30-летнем сроке взимания репараций, а также настоял на том, что любое финансовое послабление Берлину должно получить единогласную поддержку держав-победительниц, что давало Франции право вето в репарационном вопросе. Таким образом, чем хуже платила бы Германия, тем дольше Франция оставалась бы на берегах Рейна.

Фердинанд Фош.

Источник: Dutch National Archives

Фош был наиболее активным критиком договоренностей, заключенных в Версале. По словам его биографа, «он всегда действовал энергично, будь то на поле боя или за столом переговоров»[43]. Именно такой человек понадобился политическому руководству Антанты в один из наиболее сложных моментов войны – в марте 1918 г., когда германские армии угрожали прорвать фронт союзников севернее Парижа. Состоявшееся тогда назначение Фоша главнокомандующим союзными войсками способствовало преодолению кризиса [44], и хотя решения маршала (это звание он получил в августе 1918 г.) часто подвергали критике, даже его недруги признавали: «Вы можете не соглашаться с ним, но вы не можете не восхищаться им. Воля, упорство – у него есть все качества лидера»[45]. После войны он занял пост главы межсоюзнического Военного комитета в Версале и всю свою энергию приложил к тому, чтобы навсегда ликвидировать угрозу безопасности Франции со стороны Германии.

Взгляды Фоша на международные отношения основывались на нескольких основных постулатах. Во-первых, маршал мало верил в жизнеспособность дипломатии per se как инструмента обеспечения национальной безопасности. Франция, прежде всего, должна опираться на собственное могущество и на баланс сил. В том случае, если ее мощь уступает ресурсам потенциального противника, она может вступать в союзные отношения с государствами, имеющими схожие интересы. При этом подразумевались классические военно-политические альянсы в духе XVIII–XIX вв. Идеи нового мирового порядка и новой дипломатии, провозглашенные Вильсоном, Фош считал надуманными. При этом он полагал, и это являлось второй основой его мировоззрения, что вооруженная сила и стратегическое превосходство играют роль важнейшего инструмента в арсенале великой державы, действующей на международной арене: она не должна находиться в критической зависимости от какой-либо страны, даже союзной. В-третьих, маршал больше, чем кто-либо из политиков, не доверял немцам. Он считал, что сама природа германского государства представляла собой угрозу. Прусский милитаризм он рассматривал как основу германского мировоззрения, без ослабления и искоренения которой долговременное мирное сосуществование с Веймарской республикой невозможно[46].

Эти идеи, в той или иной степени, разделяла большая часть командования вооруженных сил. Генералы, безусловно, предпочитали бы увидеть более жесткие условия, навязанные Германии. Вместе с тем передача Франции контроля над Рейнской областью с перспективой его расширения и продления являлась большим преимуществом и позволяла строить планы на будущее. Сам Фош не мог не отдавать себе в этом отчета. Его упорная борьба против мира, подписанного в Версале, объяснялась, вероятно, не только принципиальным несогласием с самими условиями договора. Парижские переговоры Клемансо вел в своем традиционном стиле – авторитарно, советуясь лишь с самым узким кругом ближайших советников. Маршал был фактически отстранен от участия в них, что не могло не вызвать его неудовольствия и создавало для него дополнительные стимулы подвергать жесткой критике достигнутые договоренности. Так или иначе, после 1919 г. он в своей деятельности на высших командных постах никогда не ставил под сомнение статьи Версальского мирного договора, отталкиваясь от них как от отправной точки.

Идея «рейнского щита» давала ответ на основной вопрос французского военного планирования после 1918 г. Первая мировая война продемонстрировала, как в условиях индустриального общества выглядит тотальный вооруженный конфликт между великими державами. Победа в нем, как показал опыт самой Франции, требует концентрации всей экономической мощи страны и мобилизации всех доступных человеческих ресурсов. Великобритания могла разворачивать свою военную экономику под прикрытием «рва с морской водой» и военно-морского флота. Соединенные Штаты имели уникальное преимущество, располагаясь на другом континенте, на большом отдалении от гипотетических театров военных действий (ТВД). Франция же непосредственно соседствовала с территорией своего основного вероятного противника. Более того, вблизи границы находилась большая часть французского экономического потенциала.

На территории между бассейном Сены и восточными рубежами страны располагалось три четверти ее угледобычи и текстильного производства, 90 % мощностей сталелитейной промышленности и добычи железной руды, 70 % нефтепереработки и производства сульфата аммония[47]. В случае вторжения немцев на территорию Франции, этот район со всей его промышленностью становился полем сражения. Лишившись бесценных ресурсов, страна теряла шансы победить в войне на истощение. «Если бы северо-восточная Франция оказалась разрушена или оккупирована, то игра была бы проиграна»[48], – отмечает канадский историк Р. Янг. По опыту 1914–1918 гг. командование французской армии ожидало, что будущая война против Германии также приобретет затяжной окопный характер. Но при этом главной угрозой для страны на начальном этапе боевых действий считалось «внезапное нападение» (attaque brusquée). Немцы могли повторить опыт 1914 г. и попытаться сокрушить французов одним мощным наступлением, чтобы избежать гибельной для себя войны на истощение. Именно этот удар, даже не достигнув основных политических центров страны, мог лишить Францию ядра ее военной экономики[49].

Здесь рождался ключевой для французского военного планирования межвоенных лет императив «неприкосновенности территории». Генерал Э. Бюа, начальник Генерального штаба французской армии в 1920–1923 гг., писал в дневнике 15 апреля 1919 г.: «Если мы не хотим снова воевать на своей территории, нам необходим не только щит на левом берегу Рейна, но и абсолютно надежные договоренности с Бельгией, с одной стороны, и со Швейцарией, с другой стороны… Чем дальше на территорию противника мы сможем перенести театр военных действий, тем меньше нам придется укреплять нашу собственную границу» [50]. Оборона по линии Рейна решала и другую важную задачу – позволяла экономить живую силу, которой Франция после потерь 1914–1918 гг. особенно дорожила. «Авангард» на Рейне мог действовать и наступательно в том случае, если бы возникла необходимость силой заставить Германию выполнять условия мирного договора.

Его наличие наполняло конкретным военным смыслом «тыловые союзы», которые Париж начал заключать с восточными соседями Германии после 1919 г. Предполагалось, что они возьмут на себя ту же роль, которую до 1918 г. играл альянс с Российской империей, а кроме того обеспечат политическую основу французского доминирования в Восточной Европе. Отсюда вытекала необходимость установления тесных отношений с Польшей и оказания ей помощи в войне против Советской России, а также выстраивание тесных отношений с другими государствами региона, в первую очередь с Чехословакией, Румынией и Королевством сербов, хорватов и словенцев, в 1920 г. создавших военно-политический союз, т. н. Малую Антанту[51]. 19 февраля 1921 г. в Париже был подписан франко-польский союзный договор, предполагавший координацию действий двух стран на международной арене, а также, согласно отдельно заключенной военной конвенции, взаимную помощь в случае конфликта с Германией или Советской Россией[52]. Франко-чехословацкий договор о дружбе и союзе, заключенный в 1924 г., не был дополнен военной конвенцией, однако чехословацкая армия, с 1919 г. находившаяся под командованием французских генералов[53], рассматривалась как потенциально союзная. В случае конфликта с Германией выдвижение с Рейнского плацдарма давало французским войскам возможность взаимодействовать с польскими и чехословацкими силами.

Принцип «неприкосновенности территории», таким образом, отнюдь не диктовал чисто оборонительный характер военного планирования. Напротив, как отмечают французские историки Ж. Дуаз и М. Вайс, «стратегический выбор непосредственно после войны был в пользу молниеносной атаки против Германии в самом начале боевых действий, чтобы избежать затяжной войны, которая могла приобрести ход, благоприятный для Германии, благодаря превосходству ее военного потенциала»[54]. А. Мажино, военный министр в 1922–1924, 1929 и 1931–1932 гг., будучи безусловным сторонником идеи «неприкосновенности территории», считал, что «армия должна быть способна с самого начала боевых действий идти вперед, занимать отдельные стратегические позиции, которые необходимы для концентрации германских сил, при необходимости брать в залог ресурсы, которые, находясь в нашем распоряжении, делали весьма затруднительной, может быть, даже невозможной подготовку промышленности противника к войне»[55].

Аналогичные мысли развивались во французской военной периодике начала 1920-х гг. Генерал В. д’Юрбаль писал о вероятности новой войны, в которой против Франции выступит Германия, объединившаяся с Австрией и опиравшаяся на поддержку России. В подобной ситуации французская армия должна развернуть решительное наступление в направлении Берлина и Мюнхена. Генерал утверждал, что оборонительная стратегия сыграет на руку немцам и поставит под сомнение шансы Франции на победу. Офицер под псевдонимом «Люциус» в серии статей доказывал преимущества атаки перед обороной. По его мнению, несмотря на все уроки Первой мировой войны, непреложной оставалась та истина, что лишь активное наступление позволяет верховному командованию навязать противнику свою волю и в конечном итоге добиться успеха.[56]

Рейнский плацдарм рассматривался в Париже как основная точка приложения колоссальной военной мощи. В 1920 г. после проведения демобилизации французская армия насчитывала 872 000 человек[57] и оставалась на тот момент самой большой кадровой армией мира, полностью доминируя над сокращенным до 100 000 человек и разоруженным германским Рейхсвером. По уровню технической оснащенности она также занимала первое место. В 1919 г. Франция имела около 13 000 артиллерийских орудий, 2600 танков, из которых 100 были тяжелыми, и лучшую в мире авиацию[58]. Ее авангардом была Рейнская армия, дислоцированная на территории Германии. Сразу после окончания войны она насчитывала 200 000 человек[59] и подлежала демобилизации лишь в последнюю очередь. Этим войскам предназначалась роль дамоклового меча, подвешенного над Германией на случай ее отказа от принятия условий мирного договора. В 1920 г. численность французского контингента на берегах Рейна составляла 95 000 человек[60] – шесть дивизий постоянной готовности, и еще столько же выделялись в резерв[61]. По замыслу французского командования, эта сила представляла собой самостоятельное оперативное соединение, которое без значительных подкреплений, используя заранее занятые плацдармы на восточном берегу Рейна, могло проводить любые операции на территории Германии.

Уже первый послевоенный план стратегического развертывания (план «Т») ставил перед Рейнской армией наступательные задачи на территории Германии, прежде всего – в Рурской области. Пришедший ему на смену в 1921 г. план «П» предполагал, в случае обострения международной обстановки, выдвижение франко-бельгийских войск с рейнского плацдарма вглубь Рурского бассейна и долины Майны с целью срыва германской мобилизации и захвата важнейшего промышленного района страны. В случае дальнейшего развития конфликта, в действия вводились следующие этапы плана, которые прописывались лишь в самых общих чертах: мобилизация в две волны 84 французских дивизий с привлечением 20 бельгийских, вторжение на территорию центральной Германии в координации с польскими и чехословацкими войсками с целью рассечения страны на северную и южную части[62]. Эта же идея лежала в основе действовавшего в 1924–1926 гг. плана «А», в котором более детально прописывалась процедура мобилизации и выдвижения дополнительных воинских контингентов на линию Рейна. «Наступательная концепция, – гласил план «А», – [является – авт.] единственной дающей возможность компенсировать те неизбежные недостатки, которые вытекают из низкой численности нашего населения и слабости нашей промышленности»[63].

На протяжении 1920-х гг. контроль над Рейнской областью являлся краеугольным камнем всего французского военного строительства. Генерал Бюа был уверен в том, что война не начнется, по крайней мере, до тех пор, пока сохраняется французское и бельгийское присутствие на берегах Рейна[64]. Маршал Ф. Петэн, главнокомандующий сухопутными войсками, комментируя в 1928 г. стратегическое положение Франции на Рейне, отмечал с несвойственным ему оптимизмом: «Не будем мрачно смотреть в будущее и, после стольких жертв, скажем о нашей законной надежде на честный и долгий мир»[65]. Оккупация Рейнской области носила временный характер, однако прописанный в мирном договоре режим ее эвакуации (по зонам с севера на юг, заканчивая очищением района Майнца в 1935 г.) до конца оставлял перед французами открытым путь в сердце Германии. Кроме того, Франция, при наличии политической воли, сохраняла легальную возможность воспользоваться периодическими нарушениями Веймарской республикой взятых на себя обязательств и продлить пребывание своих войск на берегах Рейна.

Солдаты французских оккупационных войск на берегу Рейна у Кобленца, 1929 г.

Источник: Deutsches Bundesarchiv, Bild 102-08810 / CC-BY-SA 3.0

«Рейнский щит» позволил Франции почувствовать себя в безопасности. Благодаря ему, прилагая минимальные усилия, Париж мог принуждать Берлин к выполнению мирного договора и купировать возможную военную угрозу с его стороны. В первой половине 1920-х гг. французские войска трижды переходили Рейн, чтобы навязать немцам свою волю: в апреле 1920 г, в марте 1921 г. и в январе 1923 г. Во всех случаях военное вмешательство достигало своей цели. Рурская операция 1923–1924 гг., в конечном итоге завершившаяся для Франции бесславно, с чисто военной точки зрения являлась успехом. Именно тогда в военной среде стали раздаваться голоса тех, кто предлагал вернуться к предложениям Фоша 1919 г. и, воспользовавшись бедственным положением Германии, навсегда де-юре обособить от нее Рейнскую область[66]. Однако, эти призывы в итоге не нашли отклика у политиков.

В январе 1923 г. в кругу высших военных Петэн констатировал: «Каждый знает, что у Франции нет империалистических целей. С тех пор, как она вернула Эльзас и Лотарингию, ее национальные устремления удовлетворены. С экономической точки зрения Франция, при помощи своих колоний, может почти полностью снабжать себя сама. Она, таким образом, хочет лишь одного – жить в мире. Если ей снова придется взять в руки оружие, у нее не будет иной цели, кроме как обеспечить безопасность и добиться от противника возмещения причиненного ущерба. Таковы военные цели Франции. Их знают все французы, и правительство страны, в которой сформировалось подобное общественное мнение, не может иметь перед собой других»[67]. Маршал во многом выдавал желаемое за действительное. К моменту завершения мировой войны цели Франции были куда более амбициозными, чем просто зафиксировать статус-кво с поправкой на отторжение от Германии Эльзаса и Лотарингии. Однако Версальский договор не оставлял альтернатив – Парижу приходилось довольствоваться тем, что смог выторговать Клемансо. Обеспечение безопасности находилось во главе угла, но страна, помимо этого, хотела снять с себя политическое, экономическое и психологическое бремя поддержания огромной военной машины, оставшейся со времен мировой войны.

В 1922 г. в ответ на предложение военного министра Мажино увеличить финансирование вооруженных сил министр финансов Ш. Ластейри заявил: «Есть ли на самом деле абсолютная необходимость в столь значительных расходах на вооружения? Мы держим левый берег Рейна, мы держим переходы через реку. В настоящий момент мы защищены от угрозы. Нельзя ли предположить, что, пока мы находимся на Рейне, опасность не столь неотвратима, чтобы мы не могли, по хорошо известному выражению, “дать Франции немного вздохнуть”?»[68]. Страна действительно несла значительную военную нагрузку. Непосредственно после мировой войны французские военные контингенты размещались на трех континентах. В Европе они сдерживали германскую угрозу на Рейне, в Силезии, Шлезвиге и Мемеле; помогали строительству польской и чехословацкой армий; осуществляли интервенцию в Советской России. В Азии – наводили порядок на Ближнем Востоке, следили за Константинополем, контролировали Индокитай. В Африке они охраняли огромную французскую колониальную империю. В армии и стране усиливалось недовольство затягивавшейся демобилизацией.