Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Honni soit qui mal у pense[98], – развязно глумится Иваск. О, ему не стыдно, нет; это нам стыдно за него! Не только за недостаток у него душевного благородства, но и за недостаток ума: как он не сознает, что, приводя честную формулу рыцарского века, сам над собою изрекает приговор?

На судьбах людей, предающихся мерзкому пороку, или хотя бы защищающих его своим пером и словом и с жадностью ищущих его там, где его и в помине не бывало, Господь раскрывает нам наказание, какое их ждет: они теряют возможность общаться с человечеством. Для них нет более чистой дружбы между мужчинами, ни между женщинами (о дружбе между мужчиной и женщиной, что уж и говорить!), ни любви к детям, ни даже любви к животным… Все окрашено сексуальной гнусностью.

Долготерпеливый Бог Ветхого Завета, оставляя без кары множество провинностей, пролил фиал гнева своего на Содом и Гомору, – и воистину ведал, что творил! Подобно гордости Сатаны, страшен бунт против богоустановленных законов природы, и не будет прощения нераскаянным преступникам против созданного по образу Всевышнего естества человеческого… Вот, перед нашими глазами, они сами творят суд над собой. Воскликнем же в ужасе, словами Блока:

Боже, бежим от стыда!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), 29 ноября 1977, № 1448, с. 4.

Гения и славы палачи

Старый, но остающийся актуальным вопрос: существуют ли некие темные силы, правящие миром, или же наши несчастья истекают из людских слабостей и неразумия, согласно словам мудрого шведа: «Pauca sapientia mundus gubernator»[99]?

Вероятно, прямой ответ и невозможен: есть то и другое. Кабы не рыхлость толпы, – интеллигентской еще хуже, чем народной! – готовой слепо следовать подсказанным ей примитивным формулам, все тайные организации оказались бы бессильными. С другой же стороны, кое-какие партии, несомненно служащие злу и ведущие человечество к гибели, безусловно есть, – например, коммунистическая.

А имеется ли центр, объединяющий силы тьмы в масштабах земного шара, – остается лишь гадать. Да и гадать небезопасно, ибо речь идет о группах могучих и не привыкших ни перед чем останавливаться.

Кидается в глаза один их внешний признак (тут я целиком согласен с Г. П. Климовым): когда в какой-либо среде густо представлены половые извращения, типа однополой любви, когда в каком-либо кругу ярко, навязчиво проявляется моральная нечистота, в неизбежных формах порнографии, цинизма, кричащего неприличия, – там пахнет серою, там чернеет тень Люциферова крыла.

Обычно оркестрирование общественного мнения производится в елико возможно секретной форме, так что пружины скрыты, ничего нельзя доказать, трудно даже и подозревать. Случается, однако, что неловкий дирижер поставлен на ответственный пост; неуклюже дернув за веревку, он на миг открывает нашему испуганному взгляду нити, идущие от марионеток к закулисным управителям…

На основе таких прозрений легко не только понять прошлое, а даже и будущее предсказать, во всех подробностях. Ограничимся здесь русской эмигрантской средой: в ней все равно, как в капле воды (притом, увы, мутной и нездоровой), отражается вселенная.

Невидимая десница подала сейчас сигнал, – и хлынуло волною поношение Пушкина. Обнаружилось, что и подголоски для травли на него держались наготове, и авторитетный орган печати для пропаганды был в запасе… Ан нет, на сей раз просчитались! Не столь еще разложено и развращено наше Зарубежье: эту лобовую атаку оно стойко отбило, не без урона для заправлявшего кампанией сорбоннского профессора и фонтейнского домовладельца Абрама Терца.

Параллельно обострилась не вовсе новая акция по втаптыванию в грязь – и до чего же подлыми методами! – Гоголя, Есенина, Цветаевой путем лживых (и кустарно, грубо сработанных) обвинений их в противоестественных пороках. Не те ли же действуют, которые всех троих так страшно погубили? И одновременно, нам назойливо выпихивают, возносят на щит для обязательного поклонения, скверного поэта и жуткого, недоброго человека, но зато заядлого, патентованного мужеложника, Николая Клюева!… О раздутой рекламе других литераторов, ныне здравствующих или недавно скончавшихся, мы, по понятным причинам, толковать не станем.

Правда, что псевдокрестьянский «песнописец» Клюев, в отличие от великого, подлинно народного поэта Есенина, отличался взглядами, лучше приемлемыми для левого сектора эмиграции. Вот П. Ф. Юшин, в книге «Поэзия Сергея Есенина» (Москва, 1966), уточняет: «Полемика между Есениным и Клюевым началась сразу же после принятия Есениным клятвы на верность царю в Федоровском государевом соборе. При всей своей приверженности к старине Н. Клюев был последовательным и непримиримым врагом Романовых». Что же до Есенина, то «царистские настроения поэта выражались не в одних стихах, посвященных царевнам, но принимали и более определенные и решительные формы, как раз в то время, когда все яснее становился характер совершившейся революции».

Итак, делается определенным, что в ближайшие дни вынырнут, – сначала, скорее всего, в «Русской Мысли»? – скандальные (и, разумеется, необоснованные) нападки на других русских поэтов и писателей разных эпох, известных правыми и патриотическими убеждениями. Думаем, в первую очередь подвергнутся очернению Гумилев и Розанов, конечно, и Достоевский (твердый орешек: уж сколько пробовали укусить, а зубы ломают!), в более далекой исторической перспективе Жуковский, Тютчев, возможно, А. К. Толстой, Лермонтов, Хомяков; уже, наверное, Лесков. Шаги по дискредитации К. Леонтьева уже активно предпринимаются. Натурально, полный список жертв и очередной порядок заушения обрисуются на практике, по мере претворения намеченной схемы в жизнь: предварительное ее оглашение программой отнюдь не предусмотрено!

В смысле же восхвалений, затруднительнее предвидеть: мало нашлось в русской литературе хоть сколько-то талантливых авторов с сексуальными ненормальностями; разве что, М. Кузмин[100]? Резюмировав в общих чертах план, позволим себе обратить пару слов к его вдохновителям.

Одумайтесь и уймитесь, о осквернители священных могил! На кого вы заносите руку? Не учит ли народная мудрость: «С сильными не борись!». Вы гогочете: «а они давно умерли!». Глупцы! Бессмертные не умирают. Умрете вы; и есть на вас, на земле яко на небесах: «Есть правый суд, наперсники разврата!».

А они, те, великие тени, они вам ответят и из-за гроба. Не сказал ли А. К. Толстой об одном из ваших предшественников: «Отверженный Богом Басманов[101]»?

Не заклеймил ли другого Пушкин эпиграммой:

В Академии НаукЗаседает князь Дундук[102],

прямолинейно пояснив, «отчего он заседает»? Всем ли из вас приятно будет, коли разберутся, какой рог изобилия проливает на не больно-то одаренных и не столь уж образованных эмигрантских литературных деятелей университетские кафедры, ключевые позиции в общественных организациях, всякие уютные посты и комфортабельные оклады? Не разоблачайте сами себя…

«Наша страна» (Буэнос-Айрес),

10 января 1978, № 1454, с. 4.

Все течет, все меняется

Новейшая эмиграция уже больше не новинка. Наблюдатели, включая Солженицына, констатируют, что рядовые ее представители, особенно в Америке, с ностальгией вспоминают Россию, поют русские песни, ценят русскую кухню, а в политической жизни и на выборах поддерживают правые партии. Запад принес им порою горькое разочарование. В. Перельман[103], редактор журнала «Время и Мы», рассказал как-то потрясающую историю подсоветской еврейки, уехавшей за границу с целью спасти свою маленькую дочь от воспитания в большевицком духе. А та, когда подросла, подчиняясь растленной среде в США, стала наркоманкой, и на отчаяние матери реагирует издевательской фразой: «Такe it easy…»

Эволюция третьей волны нам во многом понятна и близка; не диво, если она постепенно сближается с первой и второю волнами, находя с теми общие интересы и проблемы. Сей процесс приводит в специальную ярость сотрудника упомянутого выше журнала, И. Шамира, призывающего против таких явлений бороться.

И вот, мы убеждаемся, – борются. Дабы забить клин между евреями и русскими, за рубежом и в СССР, публикуются пухлые томы гнуснейшей антирусской макулатуры. Ш. Маркиш[104] уложил (пока еще в стихах, правда!) Россию в «березовый гроб». И, в остальном, так о ней выражается, что даже В. Максимов, – которого вряд ли кто решится обвинить в антисемитизме, – счел долгом печатно протестовать. Б. Хазанов в России усматривает одну грязь, в прямом и переносном смысле. Ф. Горенштейн[105] посылает ей проклятия на библейский лад и уверяет нас, будто русские женщины физически отвратительны своими безобразно вздернутыми носами и выпирающими скулами. Что-то мы не замечали; вроде бы, наоборот, иностранцы весьма даже падки на русских женщин, и в изгнании, и у нас в отечестве, когда туда попадают, будь-то туристами или завоевателями.

Теперь вот, в задорной, вызывающей статье «Амнезия», в «Русской Мысли» от 19 августа с.г., направленной для виду против «Памяти», а по сути – против русского народа в целом, некий С. Юрьев нас упрекает, что мы-де «тщательно и радостно фиксируем прорывающуюся у некоторых еврейских авторов русофобию». Полагает он, что мы должны игнорировать издающиеся обширным тиражом книги (а кто их финансирует? вопрос, если вдуматься, не лишенный значения…), не читать статей, заполняющих русскоязычную зарубежную прессу и переплескивающихся обильно в иностранную (главным образом, в англоязычную)? Не лучше ли бы ему попросить сочинителей уняться, – а не от нас требовать, чтобы мы себе закрывали глаза и затыкали уши? Однако, нет, – он, вместо того, еще и сам к той продукции добавляет!

Он нас приглашает противопоставить, если у нас есть, еврейским идеям свои. Так вот мы-то это десятки лет и делаем, а «Память» начинает то же самое делать и в Советском Союзе. Но, похоже, г-ну Юрьеву оно как раз и не нравится; крепко не нравится!

На всякий случай, он сам излагает, что именно мы должны, по его представлениям, думать, навязывая нам злобный шовинизм, который уж, Бог свидетель, нашему народу испокон веков был и остается чужд! Сравнил бы он объективно наше отношение к иным народностям с тем, какое всегда являлось типичным для англичан, французов или немцев!

Вот какие взгляды он нам приписывает: «Чукчи раздражают нечистоплотностью, узбеки – тупостью, поляки – чванством, прибалты – дубовостью, украинцы – злобным ехидством и коварством…» Кто же, любопытно, из русских писателей, общественных деятелей, интеллигенции, подобные идеи где и когда выражал? А примеры вовсе обратных высказываний, – пожалуйста, если надо, мы сотнями процитируем! Простые же люди, если и шутят порою по адресу нацменов, то, как правило, безобидно: так же, как трунят и над своими, в стиле: «Пермяк – соленые уши», и тому подобное.

Наоборот, мы в русской литературе совсем прежде не встречали эдаких перлов; и они неприятно поразили, когда стали всплывать в заграничной печати, – после приезда новейшей эмиграции. Скажем о чукчах и эскимосах, – под пером Л. Друскина[106]; о лопарях – под пером Ю. Гальперина, в «Континенте».

А вот русским Юрьев спешит бросить ядовитые оскорбления, ссылаясь на украинцев, которые-де «презирают русских как алкашей и бездельников». Ну, бездельники мы относительные: построили грандиозную державу, создали великие литературу и культуру, с каковыми украинцам-то равняться не приходится. И если мы пережили тяжелое временное затмение, из-за большевизма, то вот сейчас, не прогневайтесь, пробуждаемся! Ссылается Юрьев и на немцев, называющих русских свиньями. Они, однако, оказались жестоко наказаны историей за самомнение. Не случилось бы того же и с новоявленными их последователями!

Г-н Юрьев от нас всех с немалой наглостью требует смирения перед евреями. Это с какой же стати? Скажи он – справедливости к евреям, терпимости по отношению к евреям, благожелательного подхода к евреям: со всем этим мы бы готовы согласиться. Но смирение вообще между народами неуместно; оно может быть вынужденным перед тем, кто фактически намного сильнее. А русские в России пока в большинстве; и они там, как и мы здесь, себя не считают ниже никакой другой нации.

Тут же он глумливо задает нам вопрос: как бы, мол, мы русские отнеслись к мусульманскому ультиматуму «или положение бесправных иностранцев, или клятва на верность Аллаху». Отвечаем: если бы мы жили в Турции, то такое условие было бы законным, хотя и не гуманным. Но ведь русские все же живут у себя дома, в России. А с татарским завоеванием мы сумели справиться…

Адресуя нам вызов бороться честно, Юрьев сам прибегает сразу же к бесчестным, – и каким затрепанным! – приемам. Из Пушкина он приводит горькие слова: «Черт меня догадал родиться в России», обходя его продуманную и твердую отповедь Чаадаеву: «Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Из Лермонтова он выдергивает строку «Прощай, немытая Россия», и оставляет в тени такие стихотворения, как «Бородино», «В шапке золота литого», «Спор» и «Люблю Россию я», полные горячим патриотизмом. О Гоголе он кидает, что мол о нем и говорить нечего. Да уж, и подлинно, лучше не будем! Не то пришлось бы вспомнить метафору о птице-тройке и пламенные выражения общерусского патриотизма в «Тарасе Бульбе».

Вовсе уж зря С. Юрьев увязывает планируемое им наше подчинение евреям с христианством. Ведь так или иначе, евреи как раз Христа не признают. Так лучше уж пусть на него и не ссылаются!

Имперского духа у нас, русских, вдоволь; и зря Юрьев нас упрекает в недостатке оного. Потому мы и сумели огромную империю воздвигнуть. Это Юрьеву со присными его данного духа не хватает; вот они и стараются разжечь всеми силами вражду и ненависть между отдельными племенами России. Мы можем только предостеречь все народности империи, включая и свою собственную, – не поддаваться провокации!

А дальше возложим надежду на Бога, который авось черное дело не благословит и нечистые ковы злодеев разрушит.

При курьезных событиях дано нам присутствовать ныне! Внутри России зловещие фигуры литературоведов, десятилетия спекулировавших на марксистских построениях и насаживавших пресловутый вульгарный социологизм, прочно вышли из моды. Когда один из виднейших среди них, Н. Эйдельман[107], выходит там на трибуну, ему из публики кричат, чтобы замолчал.

Зато в эмиграции понаехавшие сюда всяческие Е. Эткинды[108] и И. Серманы[109] процветают, и отравляют атмосферу тем самым вздором, который в СССР выброшен на свалку! Да и сам Эйдельман выступал недавно в Париже с большим успехом, – и здесь никого не нашлось, кто бы осмелился ему возражать. Не переберется ли и он к нам, в свободную Европу?

Впрочем, кто знает! Может статься, придется когда-нибудь и Горбачеву с супругой удирать с Востока на Запад. Что ж, и в добрый час!

«Наша страна» (Буэнос-Айрес),

8 октября 1988, № 1992, с. 1

Художественная литература

В блаженной глуши

Писатель предреволюционной эпохи С. Гусев-Оренбургский[110], специалист по изображению быта духовенства, рисует жизнь старой России с весьма критической точки зрения, и всегда склонен скорее критиковать, чем воспевать; он даже не чужд некоторой оппозиционности к правительству, если не прямо революционным чаяниям. Вероятно, потому левенькое Чеховское издательство и выпустило, в 1952 г., сборник его рассказов под общим заглавием «Глухой приход».

Но, каковы бы ни были его взгляды, Гусев-Оренбургский – настоящий писатель, если не первоклассный, то и не лишенный дарования, и описывает то, что видел. И вот, читаешь и думаешь: кому, зачем понадобилось такое поистине райское житие разрушать, где даже бедным и несчастным никогда не было безнадежно плохо, где масса благоденствовала, где расчет и жестокость умерялись всосанной с молоком матери и непрестанно повторяемой Церковью христианской моралью?

И какою ценою! Моря крови, бездна мучений, горы трагедий, – для того, чтобы на месте счастливого и спокойного существования создать ад на земле, водворившийся ныне на нашей многострадальной родине…

Да будут прокляты сотворившие сие черное дело бесы! А те несчастные, что им по слепоте помогали, – как дорого они расплатились за свои ошибки! Простим же, и будем готовы и дальше прощать всем тем, у кого глаза раскрылись на правду. Упорствующим же во лжи, – тем прощать не станем; Бог их накажет, кого еще не наказал, а мы с ними лучше не будем соприкасаться.

«Наша страна» (Буэнос-Айрес), рубрика «Среди книг», 31 мая 1986, № 1870, с. 4.

В издательстве имени Чехова

Раскрывая сочинения Хомякова[111], вышедшие только что в Чеховском издательстве, трудно не испытать изумления перед жгучей актуальностью, которую они сохранили для настоящего момента, несмотря на то, что написаны более ста лет тому назад. Это чувство охватывает, едва пробежишь первые же страницы, – такие вещи, как «Мнение иностранцев о России» и «Мнение русских об иностранцах», словно нарочно составлены в ответ на споры и волнения нашего времени, – и оно продолжает усиливаться через всю книгу. Тема «Разговора в подмосковной», о значении русского языка и об опасности денационализации, если и потеряла свой смысл для России, для эмиграции сейчас снова получила первостепенную важность. Да и все остальные статьи сборника, – в этом всякий, кто их прочтет или перечтет, легко убедится, – заключают в себе мысли, к которым мы все принуждены на каждом шагу возвращаться.

Перечисленные выше статьи, как и другие, включенные в «Избранные сочинения Хомякова», так и вошедшие в этот томик его письма, отражают интенсивное умственное движение той блестящей поры, когда ему посчастливилось жить, и прежде всего идеи течения, вошедшего в историю под названием славянофильства. С грустью приходится отметить, насколько Хомяков, – да, впрочем, и его сподвижники, – бесконечно выше тех людей, которые сейчас в русской заграничной печати пытаются повторять его воззрения, главным образом, по поводу оставшегося острым вопроса о взаимоотношениях России и Запада! Где y той части русской ультраправой эмиграции, которая только и делает, что ругает Европу и восхваляет Россию, хотя бы десятая доля знания западной культуры, философии, богословия, какими обладал Хомяков, – его уважения к тем подлинно великим достижениям Запада, отрицать которые может лишь тупой фанатик или бессовестный лицемер, – и где, наконец, те скромность и смирение, с которыми он любил Россию, сознавая и громко признавая ее недостатки и неустанно повторяя, что гордится ее духовной высотой, ее задатками к выполнению в мире дела любви и справедливости, а не ее грубо материальной силой или пространственным протяжением? И у кого из нынешних «славянофилов» хватило бы мужества сказать фразу, написанную Хомяковым в его письме И. С. Аксакову[112] (стр. 401): «Я все более и более убеждаюсь в одном: все ошибки Петра оправдываются (т. е. объясняются) странным бессмыслием допетровской, романовской, московской Руси?».

Всякий, кто прочтет этот сборник без предвзятого мнения, будет, без сомнения, зачарован глубиной мысли по самым разным вопросам и может быть, еще более благородством тона, какими отмечена в ней каждая строка, – не говоря уже о великолепном русском языке, который сам по себе дает наслаждение. Можно было бы, пожалуй, пожалеть о том, что в сборнике не отведено больше места публицистическим работам Хомякова, так как его богословские сочинения, занимающие в нем почти половину, все же менее интересны для широкой публики, хотя и они ничуть не устарели. Впрочем, на наш взгляд, с религиозной точки зрения самое ценное и замечательное из вошедшего в сборник, заключено не в статьях, а в одном из писем к И. С. Аксакову (стр. 367), исключительном по силе и глубине. Многие из писем дают интереснейшие комментарии к событиям того времени, и содержащиеся в них оценки иногда блестяще оправданы дальнейшим (хотя бы его проект восстановления независимости Польши, или его соображения о корне революционного духа в воспитании молодежи). Были у Хомякова, конечно, слабости, вызывающие улыбку, вроде его ярого местного патриотизма, заставлявшего его видеть все хорошее в Москве и все плохое в Петербурге, что особенно смешно, принимая во внимание общую широту его взглядов и любовь к такой широте у других.

Не знаем, не следовало ли отвести больше страниц для стихов Хомякова, представленных на этот раз далеко не полно. Среди тех, что вошли в сборник, есть такие, которые по лирической силе не уступят вещам наших лучших поэтов; любопытно, что это в основном те, которые навеяны религиозным чувством, как, например, «Мы – род избранный», «Вечерняя песня», «По прочтении псалма», «Труженик». В других, наоборот, их слишком политический, слишком тенденциозный характер разрушает художественное впечатление; но и среди них есть замечательные, как «Киев», в котором со страстной мощью всплеснулся русский патриотизм автора.

«Возрождение» (Париж), рубрика «Среди книг, газет и журналов», июль 1955, № 43, с. 144–145.

«Египетский голубь»

Нас порадовало, порадует, наверное, и многих – появление среди книг чеховского издательства «Египетского голубя» Константина Леонтьева. За чеховским издательством установилась в публике – верно ли, ложно ли, репутация очень левого учреждения. Выпуская роман Леонтьева, пламенного монархиста, убежденнейшего консерватора, оно выгодным образом свидетельствует о своей объективности и подает повод к надежде, что в своей дальнейшей деятельности будет предлагать читателю произведения авторов, старых и новых, выбранных по принципу художественной ценности и исторического значения, а не того или иного политического направления, так что по ним возможным окажется составить себе представление о культурной жизни старой России и эмиграции полное и верное, а не однобокое и пристрастное.

С другой стороны, Леонтьев – бесспорно один из замечательнейших русских мыслителей, но, хотя его имя широко известно, читают его гораздо меньше, чем он заслуживает, и в значительной мере потому, что разыскать его книги нелегко. Можно было бы выразить удивление, почему издательство предпочло именно «Египетского голубя», вещь не только незаконченную, но, видимо, не доведенную даже до полноты, в сравнении с авторским замыслом. Почему не «Одиссей Полихрониадес», хотя тоже не завершенный, но все же относительно более полный, или не грациозные новеллы, как «Хризо», «Капитан Илия», «Аспазия Ламприди»? А главное, почему бы не сборник статей Леонтьева «Византизм и славянство» и другие, где он лучше всего раскрыл свои идеи.

Однако легко найти доводы и в защиту выбора чеховского издательства. «Египетский голубь» имеет то преимущество, что, являясь резко автобиографичным, представляя собой своего рода дневник: он ярче, чем другие сочинения Леонтьева, знакомит нас с личностью и характером этого незаурядного и интересного человека. Вошедшая в тот же томик восточная повесть «Дитя души» дополняет картину, показывая нам и другую писательскую манеру Леонтьева. Следует все же пожелать, чтобы были переизданы также его публицистические, критические и политические статьи, знание которых сейчас может быть еще важнее для всякого русского интеллигента или даже иностранца, интересующегося Россией, чем они были в годы их написания.

Это имело бы тем большее значение, что, странным образом, о Леонтьеве у многих создалось совершенно фантастическое представление. Его воображают часто жестоким и сухим фанатиком; М. А. Алданов, в «Ульмской ночи» доходит до того что говорит об «антигуманизме» Леонтьева, в силу которого будто бы трудно себе представить, как он мог быть врачом по специальности. Между тем, не только факты жизни Леонтьева, ясно рисуют нам его мягким, отзывчивым человеком, но и достаточно прочесть его сочинения, чтобы почувствовать, что он в действительности не больше своего современника Достоевского заслуживает упрека в жестокости. Если мысли его о христианстве, об истории и о будущем человечества не всегда утешительны и радостны, то это показывает не равнодушие к человеческим страданиям, а только ту страстную, почти средневековую веру, которая владела его душой, ту честность, с какой он договаривал до конца свои мысли, то волнение и опасение, с какими он глядел на многое из происходившего вокруг, чего не мог не переживать, на что не мог не отзываться. Настолько же превратно было бы упрекать Леонтьева в недостатке патриотизма и любви к русскому народу. В жизни он служил России со всей энергией и преданностью, защищая ее интересы, как консул на Востоке; следы этого, читатель найдет и в «Египетском голубе». И если он смотрел на грядущую судьбу России с пессимизмом – кто в наши дни рискнет сказать, что он был неправ? Не оказались ли все его предвидения для России и для Запада трагически верными? Но не будем забывать, что он и не был в них категоричен, допуская для нашей Родины еще долгие светлые годы, если она будет идти правильным путем. И теперь трудно было бы отрицать, что по крайней мере часть его политических оценок была вполне справедлива в отношении как внешней, так и внутренней политики нашей Империи.