Художник и его окружение

Цирк я любила с детства. Это тема для художников. У меня была подруга. Укротительница. Я ходила к ней на репетиции. Рисовала много. Фамилии сейчас не помню. Она была архитектором, а потом муж ей сказал, хватит. И она стала укротительницей Я за нее очень переживала. Однажды она должна была перед мишкой сесть на колено и попросить его что-то сделать. А для этого незаметно подсовывала ему кусочек сахара. И вот она красиво присела в белых своих брючках в обтяжку. Мишка к ней подошел, она полезла за сахаром, а сахар зацепился изнутри в кармане. Пока она его доставала, мишка от нетерпения ее ласково за плечико зубками взял. У нее следы остались.

Цирк – это чудо. Это мечта.

Холодные времена

Жизнь внушала тревогу. Сестра привезла, как обещала, масляный обогреватель и его включали на ночь. Но было прохладно, больше, чем хотелось. Тут позвонил Макаров и попросил зайти за смотровым ордером. Дом находился недалеко, за два квартала, мимо троллейбусы спускались к площади. Дом был похож на старого больного человека, который отчаялся и живет, абы как. Пахло в подъезде плохо, стены давно требовали ремонта. В общем, это был сильно ухудшенный вариант Вериного дома. Под окнами со стороны двора экскаватор рыл котлован, затевалось большое строительство. Жильцы паниковали. Вера расценила предложение, как издевательство, примерно так и написала на обороте ордера. Макаров упрятал бумагу в папку. Он не удивился и не уговаривал. Видно, не рассчитывал на быстрое решение вопроса.

– Они так со всеми. – Пояснила паспортистка. – Какой с вас прок? А здесь центр, своя политика. Видите, сколько вокруг домов на ремонте. А кто из них выезжает, и кто назад вселяется? В новую квартиру. Совсем другие люди. А наших на выселки. Но вы должны бороться. Тем более, вам сказали, искать. Вот и ищите. Я думаю, скоро адресок вам подкину. Посмотрим, что они скажут.

И Вера пошла смотреть. Дом строили пленные немцы. Он был неуклюжий и добротный. Подъезд закрыт, работало переговорное устройство, но беспокоить хозяев Вера не стала. Она прошла через арку во двор, села на скамеечку и долго глядела на освещенные окна. Где-то среди них могла быть ее квартира.

– Этой квартиры вы не получите. – Сказал Макаров прямо. – На нее уже есть претендент.

– А я не претендент? В холоде живу… – С утра, действительно, сильно похолодало.

Макаров не поднимал голову от стола. Курил. Прятал глаза. – Я вам говорю, квартира занята. – Идите туда… – Макаров неопределенно махнул рукой. – В квартотдел…

Так Вера попала к Сергею Сергеичу. Кабинет здесь был обшит деревом. Под дверью сидели. И Сергей Сергеич был под стать рабочему месту – в костюме с иголочки, деловой, пружинящий, нацеленный на решение вопроса. Не то, что мешковатый, засаленный Макаров.

– Хорошо. – Сказал Сергей Сергеич с чувством, повертев Верину бумажку с адресом. – Хорошо… – Глянул на Веру ободряюще. – Откуда такие сведения? Впрочем, не важно. Сейчас свяжемся. – Сергей Сергеич набрал номер и теперь выслушивал Макарова, энергично кивая головой. Все, видно, выходило, как он и предполагал. – Ну, вот. – Взгляд на Веру ничего не выражал. – Как вы себе это представляете? Инвалид. Разведчик дивизии. Нас с вами защищал. В общем, этот вопрос решен. А вас, если что узнаете, прошу прямо ко мне. Макаров здесь не нужен. Ни он, ни я квартиры не строим, сами понимаете…

Вера пока сидела на краешке стула, и даже слегка отключилась. Это ей помогало. Глаза Сергея Сергеича оставались для Веры загадкой.

– Еще бы. – Сказала Лида. – Он, наверно, и не знал ничего. Вы сами ему адресок подкинули. Что бы они делали без инвалидов? Так и тех дурят. Эх, Верочка Самсоновна. Была б, как вы, нарисовала его на всю стену… не знаю как… в танке.

Лида зашла вечером, после работы. Во дворе уже было совсем темно. Приходилось думать о конспирации. – Вот еще адрес. Спрячьте. Сдали паспорта на выписку. Это там, где бюст. Не знаете? Ну, ладно. Макаров пронюхал, вроде бы, ходил смотреть. У него какой-то интерес. Будет спрашивать, откуда – я вас не знаю, вы – меня. Вы – евреи сами между собой знакомые. Скажете, что в синагоге…

– Что в синагоге?

– Раввин дал. В синагоге, и все тут…

На следующий день Вера отправилась. Макаров встретил приветливо, стол обошел, чтобы пожать руку. Не просто так.

– Вот, как раз… – Сказал Макаров.

Вера глянула. Адрес не имел ничего общего с тем, что лежал у нее в кармане.

– А больше нет?

Макаров глаза завел к потолку. Откуда? – Идите, быстренько гляньте. И вселяйтесь. Зима скоро.

Что зима, Вера знала и без Макарова. Она сходила по адресу. Дом стоял на задворках гостиницы, выходящей на площадь. Прямо под окнами, с тыла гостиницы разгружались машины. Стоял крик, мусорные баки шли рядами. Если предыдущий дом являл зредище неприкрытой беспросветной бедности, то здесь бедность являла себя достойно, не напоказ, как приемлимый образ жизни некоторой, не самой счастливой части общества. Квартира была на первом этаже. В коридоре пахло. Внутрь Веру не пустили. Хозяйка известила, что отъезд откладывается по крайней мере на месяц. Рядом с дверью стоял рассохшийся аквариум. Было как-то безнадежно. Вера решила отказаться. Но что теперь?..

– Вот, видите. – Сообщил Вере Сергей Сергеевич. – Я же предупреждал. Плохо с квартирами. Плохо. Что для нас? Почти ничего. Начальство забирает, ЦК, Совмин, ведомства…

– У меня есть адрес. – Сообщила Вера. Она могла быть упрямой.

Сергей Сергеич глянул, тонко улыбнулся и впервые Вера уловила в глазах какое-то выражение. Что в нем – понять невозможно.

– Это хорошо. Оставляйте. Я пока все выясню, а вы на следующей неделе перезвоните.

Дом оказался престижным. В стену въезжал бюст с остроносой, запрокинутой в порыве вдохновения головой. Композитор и поэт при жизни сочинял кантаты. Сначала вождям, потом о партии, далее (обобщенно) о хлебе с молоком и, наконец, на экологическую тему – о земле и воде в целом. Над этим творением поэт скоропостижно скончался. Музыкальная часть была готова, и вдова – тоже человек творческий завершала труд. Она же возлагала к бюсту цветы, коротко обламывая стебли. Иначе цветы растаскивали. Не иначе, как влюбленные. Ночью. А вдова хотела, чтобы память о муже жила вечно…

– Вы, наверно, ходили к Сергей Сергеичу? – Догадалась Лида.

– Ходила. – Призналась Вера. – Он сказал, будут улицу переименовывать в память этого… с бюстом. Или не будут. Вдова старается, подписи собирает. Я тоже расписалась. Но дом пока трогать нельзя. Категорически.

– Я так и думала. – Сказала Лида. – Вы не представляете, что наделали. Я сегодня в ЖЭКе была. А там…

Сразу после Вериного посещения Сергей Сергеич позвонил Макарову. Почему не докладывает движение недвижимости по району? Укрывает? Макаров врал. Только-только паспорт занесли на выписку.

– А эта (Вера, то есть) откуда знает? – Громыхал Сергей Сергеич.

– Дом композиторский. Люди творческие. Одна шайка. Макаров – подлец чуть жив остался. – Лида сильнее выразилась.

Вера разволновалась. Получалось, подвела подругу. И крепко…

– Вы, Вера Самсоновна, за меня не беспокойтесь. Я с нашими комсомольцами задружила. К себе зовут, кооперативы строить. А у жэковской секретарши выведала. У Макарова дружок, полковник. Вместе служили. Потому он квартиру от Сергеича притырил. А вы засветили. У Сергеича свой интерес. Нам бы эта квартира ни в жизнь не досталась. Это я, шляпа, не подумала. Зато теперь… что будет… – Лида даже зажмурилась от удовольствия. – Вы – Верочка Самсоновна, прямо, как королева Марго. Таких пауков в одной банке свели… Вот увидите…

Долго ждать не пришлось. Меньше, чем Лида рассчитывала. Теперь все вокруг были в курсе. Полковник (спецназа) проявил смекалку. Договорился с выезжающими, снял у них комнату и заселил в нее свою маму. Вроде бы, парализованную. – Разузнала Лида. – Пусть только попробуют вынести. Я, говорит, дворец президента в Кабуле брал, так я квартиру не возьму? Если что, минировать собрался. С мамой вместе. А Сергеича на воротах развесит.

– В Кабуле? Не может быть… – Пугалась Вера.

– Не-е, на наших. Которые после реставрации. Он – контуженный. Сергеичу так и передал. Пусть готовится. Люди слышали. Что угодно сделает, и ничего ему не будет.

– Инвалид? – Догадалась Вера.

– Контуженый, вроде. В общем, уступил Сергеич. Такой кусок изо рта выдрали. А Макаров ходит довольный. Меня вчера спрашивает. Не знаю ли я художницу из сгоревшего дома?

– Это меня. – Догадалась Вера. – Он тебя проверяет.

– А то я в девицах не была. Знаю, говорю. Жили рядом. А на днях встретила. Несчастная она, за мать боится. Холодно. Вы ее мытарите, а она – лучший художник всех стран и народов. Я точно знаю.

– А он?

– Если еще раз случайно встретите, передайте, я стараюсь помочь. Хороший человек, только что нам с того…

Но не всем было все равно. Примерно в те же дни позвонила двоюродная сестра Веры. Художник по тканям, она много работала с людьми. Любую ткань, начиная с тончайшего батиста и вплоть до грубого шинельного сукна, она безошибочно определяла наощупь, но еще лучше она понимала тонкое движение винтиков и механизмов, незаметно управляющих процессами нашей жизни. Ее лицо несло на себе печать этого всезнания. Это было лицо сфинкса, выражающее массу эмоций одновременно и собственное отношение к этим эмоциям и даже реакцию по поводу этого собственного отношения. Мудрости, если понимать правильно, много не бывает. А здесь было. И понимания – хотя бы той же упрямой гордячки Веры. Сейчас сестры разговаривали по телефону, и оттенки настроения, возможные при очном общении, сглаживались.

– Ты помнишь Софочку? – Сестра улыбалась сама себе и слегка грустила. – Ты видела ее у меня на дне рождения. Так вот, оказывается, Софочка знает какого-то Сергей Сергеича из вашего района и может на него выйти. Да, нет, не ногами выйти. А как? Это – нужный человек. Подаришь ему работу, и конечно… мы обсудим не по телефону.

Глянуть сейчас, допустим, сбоку, и видно, как погрустнело лицо сестры в ожидании ответа своей неразумной родственницы.

– Я не разрешаю никакой Софочке за меня договариваться. – Некрасиво кричала в ответ Вера.

Сестра взяла паузу. С Верой было нужно иметь терпение. Много терпения.

– Не нужен мне этот мерзавец. Я ему адреса носила, а он своих людей устраивал.

– Но ты же пришла с улицы…

– Ну, и пусть с улицы…

Тут лицо сестры приняло скорбное выражение. Который раз она убеждалась, все беды случаются из-за ее безрассудной доброты. Ну, пусть не совсем беды, пусть, просто огорчения, как сейчас… Вроде бы, так и нужно… Кому от этого легче?

И все равно. Понимание и терпение… – Какой, Верочка, он – мерзавец? Деловой, воспитанный человек.

– Не нужно мне никакого делового и воспитанного…

– Верочка, ведь холодно. Как вы будете жить? Как?

Но Веру заклинило. Бес-по-лезно… Нет, вы такое видели? Пойди, найди нужного человека, так теперь еще уговори…

Сестры расстались недовольными друг другом. Легко любить за достоинства, а как любить за недостатки? Теперь, говорят, можно. Не иначе, как генетика, родня, или время такое, но без терпения не обойтись.

– Подумай, – сказала сестра на прощанье, – почему он должен делать для тебя просто так? Почему? Всё, всё, я молчу. Завтра привезу тебе еще обогреватель. А иначе тетю Лилю заморозишь, и сама замерзнешь…

Действительно, близились холода. Теперь жильцы покидали дом поспешно. Вслед за ними в оставленные квартиры вступали жэковские мародеры. Вывинчивали краны, выдирали дверные ручки (кстати, вполне приличные, отчасти даже до революционной эры), снимали отопительные батареи. Безнадежность Вериной борьбы становилась очевидной.

И вот сюрприз… Как-то вечером Вера встретила Наташу с Баламутом. Было это невозможно. Баламут, как известно, был в Италии и дожидался американской визы. А близнеца, чтобы на одно лицо, у него не было. Вера так бы и прошла, супруги признали ее сами. Они как раз выходили из ресторана, где Баламут когда-то прославил победы еврейского оружия. Теперь туда пускали всех подряд, а Баламута усаживали за личный столик, тот самый, с которого он вступил в историю.

Супруги были встрече очень рады, наговорили много, и Вера, не следившая за общественной жизнью, даже запуталась.

– Юрка Дизель евреев обещал поднять. Из посольства. Выдающийся случай… Простой русский парень… – Наташа прильнула к мужу, потерлась щекой о кожаное плечо.

– Как я рада. – Восторгалась Вера. – А я слышала, вы в Италии.

– Наташка придумала. – Пояснил Баламут. – А то ходят разговоры. Кто, да что. А так Наташка звонит… из приемной Папы Римского. Он ей эту, как ее, индульгенцию выписал, как большой грешнице. На двух страницах с приложением.

– Не выдумывай. У нас квартира в другом районе. Мы никого не видим, и нас не видят. – Поясняла Наташа. – Снабжение пока хорошее. Вы, Верочка, приходите, чаю попьем, я вам куру подберу.

– Какую куру? У Веры Самсоновны мама кто? Лучших кровей. И папа покойный такой же.

– Ну, и что? – Вера смеялась, радовалась встрече.

– А то. – Баламут шатнулся, но удачно завершил маневр и бережно поцеловал Вере руку. – Любимые люди. Один народ. – Тут Баламута совсем повело. – А я обрезание буду делать. Пока частично. Встал на очередь.

– Я тебе сделаю. – Пригрозила Наташа. – Я, Верочка Самсоновна, в синагогу хожу. На гиюр готовлюсь.

– Это как? – Заволновалась Вера.

– Чтобы еврейкой стать.

– Ой, не надо.

– Надо. Жеку Хаймовича помните? Друган мой по борьбе с тоталитаризмом. Голодает, чтобы нас выпустили. – Баламут приобнял за плечи Наташу. – Потому я теперь за Жеку ем и пью дополнительно, как за себя. Из солидарности. Там рассчитаемся. Гады…

– Как это? – Испугалась Вера.

– Все комуняки беженцами заделались. Забыли, как очко играло? Я один за победу еврейского оружия встал. Второй фронт открыл. Даже чокнуться было не с кем.

– Верочка Самсоновна, – обращалась Наташа. – Вы мою маму покойницу помните? Любовь Сергеевну? Я, если что, хочу из нее Евсеевну сделать. Вроде как в поезде перепутали. С войны, потому документов нет. Пойдете в свидетели?

– А разве так можно?

– Сейчас все можно. Вальку Морозову знали? Во двор к нам ходила. Она себе выправила. Тогда еще в Москве посольство было, стала евреям в очереди заливать, волнуется, что непохожа. Так, представьте, старушка вывернулась, божий одуванчик, хвать Вальку за рукав. Вы, девушка, – типичная. Представляете – Морозова типичная? Так я, если что, за Суламифь сойду.

– Молоко и мед. – Подтвердил Баламут. – Помимо других продуктов…

Тут Вера представила снег, сани, влекущие опальную боярыню к месту казни. – Может, не надо никуда…

Художница Галина Неледва

– Так ведь затеял, черт. – Наташа пригладила мужу седой чубчик. – А теперь дети. Только в Америку. Бизнесом хотят заниматься…

Наконец, из первого подъезда, выходившего на улицу, выехали все, и Вера навесила на входную дверь большой замок. Битва за безнадежный дом продолжалась.

Несколько раз заходил с приятелем Эрик. Он был армянин и жил в Варшаве. Когда-то Эрик занимался борьбой и расхаживал по квартире – невысокий, плотный, налитый бычьей силой. Душа его тянулась к Вериной живописи. Особенно нравились ее ранние работы, написанные в реалистической манере с присущим Вере сплавом темперамента и артистизма. Эрик мог купить Арарат (так он говорил), средства позволяли. Пока он разглядывал живопись, охранник сидел на кухне и пил чай. Зайти в комнату категорически отказывался (может, так ему было назначено) и сидел, погруженный в себя. Однажды спросил, бывают ли у Веры иконы.

В комнате за чаем Эрик говорил о Вере в третьем лице на удивительном горско-польском диалекте. Он почти дословно повторял Баламута.

– Я не понимаю, – говорил Эрик, обращаясь к общему приятелю, скульптору. – Что делает здесь эта женщина? Если эти чиновники не понимают, с кем имеют дело, их нужно гнать, как быдло. Как так можно? – Эрик косился на включенный обогреватель и возмущенно отмахивал рукой. – Я сейчас предлагаю, поехали. Будете у меня жить, работать, сколько хотите.

Вера смеялась., прикрыв рот рукой. Скульптор хмыкал.

– Я тебя прошу, – Эрику было приятно быть богатым и щедрым. – Я тебя прошу, – Эрик обращался к скульптору. – Дай ей моих денег, сколько захочет. Пусть работает без проблем…

Трагедии, впрочем, пока не наблюдалось. В комнате было опрятно и чисто. Из кухни несли вскипевший чайник. Но батареи оставались холодными. Отопление в пустеющем доме включать не спешили. И не положено. К тому же многие батареи были сняты, и включать, собственно говоря, было нечего. Скульптор, приехавший вместе с Эриком, привез третий обогреватель. Лиля Александровна утром долго отлеживалась под одеялами и вставала поздно. Обогреватели разгоняли теплый воздух, и он перемещался по комнате потоками, как течение Гольфстрим. Сильно перегружалась сеть, часто вылетали пробки, и проводка начинала трещать. Вера пугалась. Из дома она теперь надолго не отлучалась. К тому же у нее начали болеть суставы. Жизнь становилась совсем мрачной.

Голос художницы

После института я часто ездила в село. Писала. Рисовала. У меня оттуда много работ. И осталась подруга Ефросинья. Я до сих пор с ее племянницей переписываюсь. Село называлось Велика Богачка, то есть, большая богачка. Дома было неспокойно, я волновалась и ходила на почту звонить. Днем никак не соединяли, говорили: – Приходите ночью. Тогда линия не так загружена.

Выхожу я ночью во двор. Темно. Звезд нет. Луны нет. Дороги не видно. Вообще ничего не видно. Ефросинья мне говорит:

– Йди по стовбах. Як до одного дійдеш, постій біля нього. Обійми. Відразу далі не йди. Відпочинь. На четвертому треба повернути. Тільки ж ти рахуй, як треба. А там вже недалеко. І будеш собі викликати. Голосно, бо вони там не чують. Я – Велика Богачка. Я – Велика Богачка[1].

Добралась я. Нашла телефон. Села возле него. Темень полная. А я сижу одна-одинешенька и кричу. Я-Велика Богачка. Я – Велика Богачка…

Это я запомнила. Только Богачки из меня не получилась. Ни великой, ни просто так…

Реалистки и мечтательницы

На столе в хрустальной вазочке букет мелких голубеньких цветов.

– Это такой сорт астр. – Поясняет Люда. Виленкин – частый гость в этом доме видит Люду впервые, но хозяйничает она уверенно, на правах подруги. Готовит чаепитие. Люда – длинное нескладное создание, задрапированное по щиколотки в какой-то розовый хитон. Худющая, кажется, кости стучат друг о дружку под одеждой. Лицо вытянутое, бледное, с высоким лбом. Сразу видно – интеллектуалка.

Садятся пить чай. Люда принесла, торжественно выложила две пачки индийского. Вызвалась заварить, как следует. По-осо-бому. Тем более, пить собираются из тончайших чашечек, а сам напиток настаивается под большой матерчатой куклой.

– Здесь будет салон. – Поясняет Люда.

– Где это?

– Вот здесь. – Люда удивляется непонятливости Виленкина. Под стеной выстроился десяток чистых холстов, Вера запаслась. Но все равно не верится, что у комнаты есть будущее. Потолок густо покрыт разводами – следами пожаротушения на верхних этажах. Штукатурка сыпется отовсюду, может и кусок обвалиться прямо в чай.

– Испанки приходили сегодня работы смотреть. – Сообщает Люда. – Одну купили, за другой завтра придут.

– А как им это… вообще?

– Верочка, как им твоя обстановка? – Кричит Люда в коридор. Хозяйка разговаривает там по телефону. – Не слышит… Но здесь не может не понравиться.

– Святая правда. – Подтверждает Виленкин. – Но все-таки….

Вера появляется и тут же исчезает. Телефон звонит непрерывно, назло маловерам. Связь есть. Похоже, салон уже начал работу. И гостям грех жаловаться. Мыслины, сыр, чай – чудесное угощение. Маслины Вера покупает неподалеку. Человек восточного вида выносит столик из кафе, ставит рядом ящик с маслинами, и сидит без движения, без торгового азарта в глазах, погруженный в таинственные глубины самосозерцания.

Вера уважает продавца, что-то есть у них общее, не только земное. Так что маслины в доме не переводятся. Впрочем, пога-ненькие. Мелкие, сморщенные, приходится выгрызать косточку, или раздувшиеся – с пустотой внутри. Но вкус есть – именно, маслин. Это важно.

– В Центральном брали чай?

– Ага. Стояли час. Леничка, не трогай там ничего.

Леничка – Людин сын. Малый лет шести, болезненно бледнокожий, как мать, растаскивает рисунки с бумажной свалки.

– Прожила с ним два месяца в Ленинграде. Совсем разбаловался.

– В Ленинграде? Культуру показывали? Вроде, рано еще.

– Ничего не рано. Правда, сынок? – Леничка подошел, лег щекой в мамины колени и глянул обиженно. Взгляд долгий и совсем недетский из-под розовых век. Такому, действительно, не рано.

– Кроме того, там можно хорошо отдохнуть.

– В Ленинграде? Там же есть нечего.

– Вы давно были? – Строго спрашивает Люда.

– Давно.

– Тогда откуда вы знаете? Есть нечего…

– Говорят. – Виленкин чувствует себя как застигнутый врасплох сплетник. Но Люда – благородная душа не обращает внимания на смущение.

– Хотите, расскажу, как мы туда приехали? Хотите? Леничку я оставила дома, а сама пошла в булочную. И вернулась вот так. – Люда выбрасывает вперед худющие руки, выворачивает ладонями вверх, будто несет охапку дров, а затем еще отчеркивает рукой изрядно выше головы. Смотрит значительно, наслаждается впечатлением. Виленкин потрясен. – И что вы несли?

– Несла я… – По лунному лику скользит лучик счастливого воспоминания. – Во-первых, афганский изюм. Три рубля пакет. У нас – рублей двадцать. Маслины. Рубль восемьдесят. Турецкие. – Люда презрительно кивает на блюдечко. Я тех три штуки съем и, считай, пообедала. Сушки всякие. Конфеты. Да, вот еще. Суворовское печенье. Вы ели? Нет? Это такие маленькие пирожные, по виду, как грибок. Из сухого теста. А внутри шоколадный крем. Самая капелька. Но вку-у-сно. Берешь на кончик языка, само тает. Деликатес. Шесть штук – два рубля.

– Это что, дорого?

– Дорого, конечно.

– А почему, суворовское?.

– Откуда я знаю. Но вку-ус. С чаем, кофе… А маслины. – Видя негаснущий интерес, Люда добивает окончательно. – Вот такие. – Люда подносит к носу Виленкина длиннющий палец и отщелкивает на нем две фаланги. Маслина выходит с небольшой огурец.

Что тут скажешь? Виленкин подавлено молчит.

– А молочные продукты? Знаете? Вот такие. – Люда неожиданно забрасывает левую руку за голову и берется ей за правое ухо, становясь похожей на скрипичный ключ. – Лю-бы-е. Без всякой радиации. Я с ребенком была, прибор брала. Мы проверяли. На тридцать копеек дешевле, чем у нас.

– На бутылке?

– А на чем же? Сыр пяти сортов. – Люда продолжает оставаться в позе индийской танцовщицы и только теперь размыкает композицию.

Виленкин сражен: – Это что, всегда так?

– Всегда. С маслом сливочным, правда, бывают перебои. Это – да. Но я вам скажу. Я в обычной коммуналке жила. Приходит человек и вежливо, спокойно. Составляет список на каждого пенсионера. Кому что. И на следующий день, пожалуйста, получите. Так что, вы думаете, они будут переживать из-за этого масла?

– Фантастика.

– Фантастика. – Эхом отзывается Люда. – Я бы не поверила, если бы сама не увидела. Тем более, у меня совсем нет воображения. Мне папа всегда говорил. Люда, ты хоть раз в жизни можешь придержать язык? Или так и будешь выкладывать все подряд? – Люда чуть грустит. Видно, вспоминает, когда наивность выходила ей боком.

– Кстати, Вы видели, чтобы у нас продовольственные посылки кто-нибудь получал? Видели? Нет?

– Сотрудница говорила, – Виленкин старается быть объективным, – что ее сестра в институте получала. Геологии. Они там какое-то месторождение открыли.

– Х-ха. Месторождение посылок – вот что они открыли. А к тем везут и везут. Сразу на месяц получают или два. Причем, все продумано. От соли до презервативов.

– А зачем пенсионерам?

– Откуда в Германии знают. Шлют блокадникам. А молодежь за сахар меняет. Между прочим, на наш украинский цукор. Вы бы видели, какая ванна в этой коммуналке. Ай-я-яй. Из розового кафеля. Вот такая. – Люда оттягивает платье, создавая некоторое подобие груди. – Я спрашиваю: сколько вам стоило? А они смеются. Собчак издал специальный указ, уволит любого, кто отфутболит хоть одну бумагу. Так они теперь сами бегут. Хоть ванну, хоть унитаз, хоть это, как его… сейчас вспомню… Только свистни.