Художник и его окружение

Художники в Советском Союзе работали на государство, оно их учило, кормило, награждало и за ними присматривало. Задачи наглядной агитации и образы исторического времени тесно переплетались с заботой о хлебе насущном, без которого тоже не проживешь. Так было задумано. А что в ответ? Государственный заказ небрежно именовался среди художников халтурой, в отличие от творческих работ, которые считались настоящим искусством. Порыв вдохновения не терпит над собой диктата. Это известно, но границы здесь размыты и условны. Не исключено, например, что портрет Монны Лизы был такой халтурой эпохи Возрождения. Не факт, конечно, но ведь и так может быть. По части смыслов, как их понимают философы, здесь есть с чем поспорить, а примеров и сегодня достаточно (дальше мы их увидим). Халтура принималась однозначно и очень серьезно, без снисходительного отношения и насмешки. От нее сильно зависел семейный бюджет, это творческих людей очень дисциплинировало.

Уже и не скажешь, что богема. Халтура должна была иметь непременные признаки: тематические – патриотизма и любви к родному краю, и стилистические – чтобы простому человеку (как все мы) было понятно. Поэтому халтура не всегда была авторской, иногда это было тиражирование известных произведений, специально подобранных для эстетического воспитания. Шедевры для тиражирования направляла Москва. Никакой фантазии, отсебятины не допускалось, только буквальное следование оригиналу. Например, картина художника Аркадия Рылова Зеленый шум. Пейзаж под веселым весенним ветром, раздолье, быстрые облака среди яркой небесной голубизны. Бодрящая прохлада, рабочее настроение. В общем, то, что надо. Сама картина хранилась в Третьяковской галерее, но художник наготовил немало авторских копий. Стандарт, который нужно было размножить и развесить по всей стране. Грандиозная задача. Работу копировали бессчетное число раз и несли сдавать. Художники старались, (чтобы не потерять права на последующую халтуру), бывало, даже сами не могли различить, где что. И Председатель Совета (строгий человек!) указывая на изготовленную автором копию, назидательно указывал: – Вот настоящий цвет. Вот глубина. А вы что нам принесли? Это же халтура. – И потрясал для убедительности оригиналом. – Идите, и сделайте, как нужно.

Было, впрочем, не до шуток. Интересы государства представлял Художественный совет. В памяти художников старшего поколения истории, связанные с Советом, хранятся как бы отдельно, каждый пережил здесь свои взлеты и огорчения. Это была заметная часть творческого бытия, если, конечно, связывать его с заботами о пропитании, что тоже не лишнее.

Вот как это выглядело на свежий взгляд. В коридоре под стеной сидят рядышком мужчины и женщины средних лет, благообразного или вдохновенного вида, как бывает среди людей искусства. И смотрят на дверь, вернее поверх двери, там время от времени вспыхивает лампочка. По такому сигналу один из сидящих вскакивает и исчезает за дверью, занося с собой готовую работу (халтуру). В большой комнате, почти зале, тоже сидят люди средних лет, почти все мужчины. Но вид у этих другой. С той стороны двери – напряженно-взволнованный, чуть даже жалкий, что созвучно настроению человека, ожидающего решения своей участи. У людей в комнате вид спокойный, значительный, сидят они расслабленно, даже слегка устав от напряженной работы. Вошедший ставит свою халтуру на мольберт и удаляется молча, откуда пришел. Полагается ждать снаружи, пока идет обсуждение. Потом зовут. Могут принять с первого раза (это удача), могут совсем не принять (это тяжелая драма), а чаще всего делают замечания – поправки. Иногда по мелочам, но много. Иногда одну, но такую, что всю халтуру нужно менять. Вы что не видите, Ленину вас, как пьяный? Что значит, почему? Это у вас нужно спросить… Или: Все более-менее хорошо, но Василия Блаженного нужно отодвинуть немного от Кремля. И не спорьте. Сантиметров на десять.

Можно, конечно, возражать, но это только нервы трепать (и очередную халтуру не получишь, другому отдадут). Потому что таково мнение Совета. Для некоторых – с особенным даром и такие поправки нестерпимы и даже мучительны, но большинство переживает ситуацию спокойно. Как должное. Халтуру полагается унести в большой полукруглый зал с верхним светом, где трудится одновременно десяток таких же сдатчиков, и там внести эти самые поправки. Иногда можно поспеть даже к концу Совета, а нет – тогда на следующий. Зато потом, если пройдет гладко, вот она вожделенная баночка с клеем и ярлычок, чтобы налепить с задней стороны холста. Работа принята. Теперь можно в бухгалтерию, не сразу, конечно, еще ждать, пока заказчик оплатит, но это уже мелочи.

Дискуссии при приемке халтуры носили мировоззренческий характер. Вот пример такого диалога.

Комиссия. Ваше полотно – сугубо пессимистическое. Настроение бросается в глаза. Поле черное, вороны какие-то. Что это такое? Народ не поймет.

Художник. Поле черное, потому что хорошо вспахано. Я по справочнику смотрел. Видите, сорняков нигде нет. Зерно на нужной глубине, потому и вороны добраться не могут. А по птицам видно, поле живое. Дайте пруд, я вам лебедей нарисую.

Комиссия. Не нужно иронии. Мы сами разберемся. Где трактор? Хоть бы столб электрический. Ворон не забыли, а на столб фантазии не хватило? Кому это вы рассказываете? Люди будут смотреть. Где машины, техника? В какой стране живете? Не забывайте.

Художник. – Да вы гляньте, как вспахано. Разве сохой так вспашешь? Я со специалистами советовался. Это именно машинная вспашка. Глубокая. Я вам книгу принесу, покажу. А столбов нет, потому что село далеко. Там, конечно, есть. По настроению работы видно, что есть.

Комиссия (чуть добрее). А что нельзя было высоковольтную линию пустить на заднем плане?

Художник (сдаваясь). Можно, конечно. Но я хотел…

Комиссия. Так вот, пожалуйста, не спорьте, а допишите. И белил добавьте, чтобы заметно. А ворон уберите категорически. Не нужны они.

Требования к халтуре были привычными и однозначными, объяснять два раза не приходилось, но для некоторых глубинная сущность различия не доходила, и они писали все работы так, как если бы они были творческими. Такая роскошь в цеховой художнической среде не одобрялась. Но с отдельными личностями приходилось смиряться. К последним относилась и Вера. Убедить ее в том, что халтура – не только определение, но и суть, было невозможно.

Заказы на халтуру сосредотачивались в Художественном Фонде Союза художников и оттуда распределялись между заинтересованными лицами. Заказчики живописи то же были разные – побогаче и победнее. Поэтому в Фонде их и распределяли соответственно. Для своих проверенных людей и для лиц, более удаленных от кормушки (так тогда говорили). Вера принадлежала к последним. Потому, когда пришел заказ из районной больницы, работу отдали ей. Больницы – организации небогатые и стараться для них особых охотников нет. Заметим, однако, что и это вчерашний день, сегодня, если лекарство завезут, и то хорошо. Но раньше (в мрачные застойные годы) так было.

Сюжет для больницы подобрать было сравнительно просто. Лучше всего для этой цели подходил натюрморт или пейзаж. Вера выбрала пейзаж. Купальщицы возникли вроде бы сами собой. Банная эпопея еще только предстояла, а тема уже нашлась. На эскизе Вера изобразила группу женшин на берегу реки со склоненными к воде деревьями. Обнаженные тела светились в густой летней тени.

– Даже не думай. – Ужаснулась искусствовед Нина. – Ты что? В районную больницу? Они такое в жизни не возьмут.

С Ниной был полностью согласен скульптор, который должен был разделить Верину участь. Кроме живописи в больнице предполагалась еще и скульптура. Со скульптурой выходила драма. К 40-летнему юбилею Великой Победы скульптором была почти закончена композиция – Раненый солдат, изображающая фигуру воина, которого выводит с поля боя санитарка. К юбилею скульптор не поспел, и опоздание оказалось роковым. Ажиотаж по празднованию Победы сменила антиалкогольная компания, и фигура раненого была признана нетрезвой. Отчаявшийся скульптор, правда, утверждал, что перед боем обязательно выдавали сто грамм (наркомовских), но довод был признан неуместным. Теперь скульптор заканчивал переделку композиции в группу Медсестра и больной, и уже, собственно, выполнил свою работу. Но ее принимали вместе с живописью, и созерцание Вериных купальщиц повергло скульптора в глубокое уныние. Ясно, что трудности только начинаются.

То же самое решили на Художественном совете, куда Вера представила эскиз. Перспектива приемки работы на далекой периферии выглядела маловероятной. Но тут подросли и слегка заматерели выученные Верой художники. К ней было особое (снисходительное) отношение, и отвергать работу Совет не стал. В других случаях это было бы неизбежно, а здесь эскиз посоветовали доработать. Для начала, а там видно будет. Но, как всегда, когда дело касалось творчества, Вера проявила крайнюю неуступчивость. Менять что-нибудь в работе она отказалась категорически.

– Ну, что же, – решили мудрые люди (в Совете были такие), – зачем спорить. Пусть бухгалтерия заказчика подтвердит.

Людям, знакомым со всей этой кухней, хорошо известно, что самые неуступчивые люди сидят в бухгалтерии. Начальство может обещать (для вида), что угодно, но, если бухгалтерия скажет – денег нет, значит – нет. Иди проверь ее. Бухгалтерия заказчика была для художников мистическим местом. Зато, когда там утверждали, наступал праздник, теперь клиенту было не отвертеться.

– Мало ли, что главврач тебе скажет. – Вразумляли Веру. – Пусть дадут бухгалтерский документ. Только документ. Тогда будем разговаривать.

– Вера, – умоляюще взывал скульптор, – ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Но пойми, это сельская больница, а не Лувр.

– А какая разница? – Действительно, если по сути. Какая? На этот вопрос скульптор ответа не дал. И Вера поехала. С электрички она пересела на автобус и часа за четыре добралась до места. – Как здесь чудесно. – Умилялась Вера, любуясь здешним водоемом. – Только коровы вместо купальщиц.

Может, у коров была фигура, или у купальщиц фигуры не было, но противоречий Вера не нашла. В бухгалтерии ее встретила зареваная девушка. Лето, народ разошелся по огородам, девушка сидела одна. Ей не дали отпуск, был повод для страданий. – Вам что? – Спросила девушка раздраженно, разглядев на пороге странную Верину фигуру.

– Не кричите на меня. – Попросила Вера.

– Я не кричу. – Удивилась девушка.

– Я – художница из Киева. Пишу для вашей больницы картину. Мне нужно поставить печать на эскиз.

Девушка глянула на Веру уважительно, достала печать и с удовольствием оттиснула ее на обороте эскиза. – Главного нет. – Сообщила она. – Главный в отпуске.

– А кто за главного?

– Я. – Девушка, похоже, сама удивилась.

– Ну, так вы и подпишите. Вот здесь. Не воз-ра-жаю. И подпись.

– Не возражаю?

– Конечно. Вы сами видите. Чего возражать.

Вечером того же дня Вера была дома. Печать бухгалтерии заказчика давала надежную гарантию. Картина и скульптура были приняты Худсоветом (наступали новые перестроечные времена) и отправлены в больницу. Ждали денег, но деньги не шли. Скульптор разыскал Веру. Он был в отчаянии.

– Я к ним ездил. Это из-за твоих купальщиц. Секретарь райкома сказал, будет письмо писать.

– Пусть пишет. А деньги?

– Какие деньги. Я тебе говорю – скандал. Если сюда дойдет, Худсовет разгонят. Хлопцы просили, чтобы мы с тобой подъехали и тихо картину забрали, пока не поздно. Ты же сама видишь. Без денег полгода сижу. Алька болеет.

Это был запрещенный прием. При упоминании о детях сердобольная Вера сдавалась. – Я сама поеду. – Сказала она твердо. – Ты мне не нужен.

Свою картину Вера разыскала в хозяйственной пристройке, заваленой всякой рухлядью, рваным бельем и прочим, так называемым, мягким и твердым инвентарем. К счастью, картина осталась цела. Рассматривая ее, прислоненную к стене сарая на удачно выбранном, затененном от солнца месте, Вера погладила подобравшуюся козу и, удовлетворенная, решила, что ничего менять не нужно. Работа удалась.

– Вы же знаете наших людей. – Объяснял смущенный главврач. – Люди, знаете ли. Хотя я лично обеими руками…

К ударам художнической судьбы Вера привыкла. Попросила передать привет девушке из бухгалтерии.

– Обязательно. – Пообещал главврач. – Как только вернется из отпуска. Жаль, я ее раньше не отправил.

Вера вкусно поужинала в больничной столовой, переночевала в пустой палате, а на следующий день больничный фургон доставил ее к дому. Это было ее непременным условием. Тащить работу на себе было бы унизительным. Шофер внес картину в дом вместе с огромной сеткой яблок. Главврач отобрал лично. Через неделю пришла оплата за скульптуры, и конфликт был исчерпан.

– Он еще спирт предлагал. – Смеясь, рассказывала Вера искусствоведу Нине.

– И ты не взяла? – Ужасалась Нина.

– Зачем мне спирт?

– Верочка, – смиренно втолковывала Нина, – сейчас такое время, нужно брать, что дают. Представь себе, откроем салон, будут собираться наши.

О, эти лучезарные времена перестроечного идеализма…

А вот еще, по ходу темы… Неизвестно, от кого поступил заказ. Вера выполнила его с удовольствием. Тема была любимая. Балетная. Отнесла работу в Фонд и некоторое время не появлялась. Но заказчик оказался больно хорош (по деньгам), и вместо Вериной работы ему отправили другую, от своего человека.

Любое преступление оставляет свидетелей, скромных и малозаметных, которых негодяи не принимают в расчет.

– Верочка, – сообщила дежурная, – они твою работу вытащили и вниз сбросили. Прямо по лестнице. Своими глазами видела. (Технические работники Вере всю жизнь тыкали, но уважительно.) – Вера спустилась в подвал и обнаружила свой балет. Картина так бы и пропала, если бы не дежурная. Пока же Вера отправилась к Юрко Смирному, который жил неподалеку от Художественного комбината.

Героическая личность был этот Юрко. Невозможно представить человека, который бы менее соответствовал своей фамилии, чем Смирный. Боец, возмутитель спокойствия эпохи позднего застоя. Принципиальный борец с эстетикой соцреализма – Смирный регулярно посещал художественные выставки и просил слова. После этого благостная церемония открытия выставки или, как вариант, ее обсуждения заканчивалась, и события принимали стихийный характер. Несомненно, дело дошло бы до компетентных органов (до милиции уже доходило). Смирный был человек большого риска, что не удивительно, в молодости он был альпинистом. Периодически Смирный исчезал, он зарабатывал тем, что красил в провинции фабричные трубы. Тогда наступали счастливые времена для больших праздничных экспозиций. Некоторые несдержанные на язык художники предлагали согласовывать с покраской фабричных труб выставочный график.

Женский портрет

Веру Юрко очень уважал. Конечно, он с готовностью вызвался помочь, вдвоем они доставили балет домой, почаевничали и разошлись. А спасенная картина теперь находится в коллекции германского шоколадного короля. Такие теперь династии…

Не для простаков, но все же… Новости обсуждались за вечерним чаепитием. Лиля Александровна, полулежа в кресле, изучала газету, а остальные собрались за столом.

– Я Оксану встретила, с третьего этажа, – отвлеклась от чтения Лиля Александровна. Она к Степану приходила. Так вот, Николай с Наташей выехали.

– Их сразу отселили. – Пояснила Вера.

– А как же… – Начал было Виленкин. Он был в курсе дела.

– Списали на старую проводку.

– Сукин сын. – Сказал художник Толя. Он часто заходил из мастерской по дороге домой.

– Это мы в курсе. – Сказала Нина.

– А вот и нет. Они даже смотреть квартиру не стали. Знаете, что мне Оксана сказала? – Просвещала Лиля Александровна. – Они в Италии сейчас.

– Как есть, Баламут.

– Зачем ты, Толя…

Но ведь факт. Избежав ответственности за пожар, Баламут потребовал немедленное разрешение на выезд из страны. Как узник совести. Израиль подтвердил, что помнит его героизм. Как раз сейчас посольство открывалось, Баламут пришелся кстати. И добился своего.

– А откуда Оксана знает?

– Она все знает.

– А почему в Италии?

– Он передумал. Оксана говорит, теперь они в Америку собрались.

– Во, времена… Ну, Баламут. Ему, значит, Италия, а мне мастерскую сгубил. Теперь новую искать…

– В Риме сейчас сидит. Дожидается от американцев разрешения.

– Как бы он Рим не спалил. – Забеспокоился Виленкин.

– Выпустили бы этого Баламута против львов.

– Ну, Толя… – Жалостливо тянула Вера. Она не переносила жестокости. Даже в шутку, как можно сейчас догадаться.

– Понимаю. – Сказал Толя. – Но иначе с ним нельзя. Вспомните меня, он от этого Рима оставит одни головешки.

– Тут еще, – Лиля Александровна перевела тему. – Юру Дизельского помните? Ты еще, Верочка, штопор ему выносила. Он, оказывается, от КГБ скрывался. Интервью здесь с ним. Сначала у нас, в провинции, а потом за границей. По льду перешел, – Лиля Александровна не отрывалась от газеты, – когда КГБ ему на хвост село. Верочка, ты не знаешь, что это – на хвост село?

– Через Финский залив, не иначе. – Вставил Виленкин.

– У них тут целая организация была…

– Я его помню. – Сказала Нина. – Всегда с поднятым воротником ходил.

– Ясное дело, – Толя никак не мог успокоиться. – Как же… Преследовали его…

– Он теперь от нас депутатом. За все хорошее! С восклицательным знаком. Это его партия.

– Обязательно нужно голосовать. – Сказал Виленкин. Он интересовался политикой.

– Ах, вы… дверь понесли… – Осень, рано темнело, но Вера, сидевшая против окна, увидела что-то ужасное. – Противные какие… – Вера натянула на ходу пальто и бросилась на улицу.

– Дом разносят. – Пояснила Нина Виленкину. – А Верочка с ними борется.

Действительно, наблюдать было удобно. Сначала вниз по улице пробежала растрепанная Вера. Потом, уже снизу возникли двое рабочих. Одинаковые, в синих спецовках они тащили назад злополучную дверь. Довольная Вера шла следом.

– Конец рабочего дня. – Пояснила Нина. – Вот они и разбирают, что кому. Сейчас вернут, значит, потом утащат. Верочку они уважают.

– А зачем им? – Виленкин спросил и, видно, устыдился собственной наивности.

– Как зачем? А домой, а на дачу, а про запас… Народ трудящий. Вавилонскую башню за сутки разнесли. По телевизору рассказывали… Считай, почти выстроили, малость осталось, на ночь без охраны оставили… А жить сейчас нужно, на небо успеется. Все сгодилось – кому кирпич, кому двери… Под Одессой, говорят, и сейчас находят…

– Может, замок повесить? Чтобы не тащили.

– Куда? Там еще живут. Кстати, кто выезжают, первые и снимают. Вчера я заходила, Верочки дома не было. Это счастье, что она не видела. На грузовик. И двери, и оконные рамы.

– Только Баламут – чистая душа. Куда ему в Америку дверь тащить. – Заметил Толя.

– Он же ее сжег. – Уточнил Виленкин. – Может, как любовь к родному пепелищу…

А между тем, дом продолжал разъезжаться. Дружной перелетной стаей снялись новые обитатели дальних микрорайонов. Через несколько лет сюда подведут метро. Все уже расписано и рассчитано, и жить можно, хоть это и не город, по крайней мере, пока, а просто скопище домов у могучей магистрали, уходящей куда-то вдаль.

Паспортистка Лида получила квартиру в нескольких остановках от центра. Район считался престижным. Лидина работа давала возможность выбора. Когда-то много лет назад Лида с длинной черной косой и грустными глазами была похожа на шевченковскую Катерину. И была хороша сама по себе. Вера написала несколько этюдов с Лидиной головкой и один, выбранный самой Лидой, подарила ей. Все эти годы портрет украшал Лидино жилище, пережил двух недостойных мужей и теперь переехал на новую квартиру.

– На новоселье гуляли. – Рассказывала Лида Вере. – Я посуду со стола убирала… смотрю на свой портрет, и он на меня смотрит. Я села, слезы катятся. Зеркало рядом. Вижу, какая была, и какая сейчас. Выпивши, конечно. Я или не я? Красивая и глупая…

Времени, действительно, прошло немало. Сегодняшняя Лида была трезвая и деловая. – Я могла бы получить ближе. – Делилась она с Верой. – Но там дом ЦК комсомола. У них и магазин свой, и бассейн. Сами распределяют. Сунешься, еще на скандал нарвешься. А я себе тихонько… Я вам, Вера Самсоновна, говорю, не торопитесь. Тем более, вы в старом доме хотите. Люди сейчас за границу выезжают. Квартиры с ремонтом, как куколки. Кто знал, что перестройка начнется. Я и сама думаю, может, не нужно было спешить. – Лида вздохнула. Она объясняла Вере обстановку.

– Макаров – мужик хороший. Начальник ЖЭКа. Ему все равно. Но от него мало что зависит. Все стоящее подбирает квар-тотдел, а Макарову оставляют дрянь. Если он предложит, ордер нужно, конечно, брать и идти смотреть. Но на что-то стоящее рассчитывать не приходится. Все дела решает длинный, вы его видели, в кожаном пальто. Он себе стаскивает, в квартотдел, а крайним ставит Макарова. К кожаному нужен ход. А он отстегивает мордатому. Зампреду. Тот без него ни одной бумаги не подписывает.

– Как это, отстегивает?.

– Как в песне… Сергеич у них центровой. Я вот придумала. Вы, Верочка Самсоновна, напишите его портрет.

– Не могу. У него глаз нет.

– Но красивый. – Мечтательно тянула Лида. – Тогда знаете что? Мне эти отъезжающие паспорта на выписку приносят. Я буду вам сообщать, если увижу подходящее. А вы на месте глянете. И потом, будто от себя. Они же сами предлагали подыскивать. А мне портрет напишете. Вы чего не подумайте. Иначе никогда бы не решилась.

– Я и так напишу.

– Нет, нет. Если получится, тогда. А на работу ко мне не показывайтесь. Не дай Бог, вместе увидят. Выгонят. Я сама вам сообщу. А к Макарову ходите. Сам он ничего делать не станет…

– Не нужно так часто ходить. – Сказал Макаров. – Или нет. Зайдите на следующей неделе. Должен быть один адрес…

Погода стояла теплая, время до зимы еще было, и думать о грядущих холодах совсем не хотелось. Вера работала. Однажды приятельница привела сухопарую даму средних лет. Коротко стрижена, дама курила длинные черные сигаретки и оказалась искусствоведом из Парижа. Француженка прошлась по квартире, подолгу останавливаясь и осматриваясь. Видно было понимающего человека. Купальщицы стояли на полу в коридоре, где их оставил больничный шофер. Француженка подержала картину в руках, поставила повыше, отошла, не сводя с картины гдаз, еще поразмышляла и, наконец, заговорила, переводя взгляд с Вериной приятельницы (тоже искусствоведа) на Веру. Кое-что Вера и сама понимала, но приятельница для верности перевела. – Она в восторге от этой работы. Делает закупки для музеев, спрашивает, можешь ли ты продать?

– Могу. Я ее для больницы писала за семьсот рублей.

Подруга только глянула, но спохватилась и, лучезарно улыбнувшись гостье, сказала Вере: – Если будешь мешать… пардон… – подруга окончательно перешла на французский.

– Можно долларами? – Спросила француженка.

– Можно. – По курсу выходило двести пятьдесят, если семьсот.

Француженка быстро заговорила. – Она не может за такую низкую сумму. Это не для себя. Ее не поймут. – Снова взяла картину, осмотрела еще раз, тронула осторожно краску. Покачала головой и поставила купальщиц на место.

– Так, – сказала подруга решительно, – я с ней сама разберусь.

– Может, подарить? – Спросила Вера.

Подруга дернулась, говорить с Верой было не о чем. Наверно, поэтому все кончилось хорошо, и счастливая француженка уехала с купальщицами.

Голос художницы

Я животных люблю. Собак. Лошадей. Они меня понимают. Как можно их бояться? Бабушка как-то привела мне маленькую собачку. Морда рыженькая, спинка белая с рыжим пятном. Джимик. Жил у нас много лет. Однажды заехала будка и схватила Джимика. Бабушка поймала такси, обогнала будку, и выкупила Джимика. Бабушка всего раз на такси ездила, когда гналась за этой будкой. Смесь таксы с дворнягой. Умница. Я приходила из школы. Джимик сидит и поглядывает. Видит, что я его заметила. Подходит, усаживается рядом.