Дом сестер

Шарлотта Линк

Дом сестер

Charlotte Link

Das Haus der Schwestern

Das Haus der Schwestern by Charlotte Link

© 1997 by Blanvalet Verlag, a division of Verlagsgruppe

Random House GmbH, München, Germany

© Садовникова Т.В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Пролог

Йоркшир, декабрь 1980 года

Сидя за письменным столом, я смотрю на простирающиеся за окном голые поля верховых болот, над которыми завывает ледяной декабрьский ветер. Небо сплошь затянуто плотными серыми облаками. Говорят, что на Рождество выпадет снег, но вряд ли кто-то знает это наверняка. Здесь, в горах Йоркшира, никто никогда не может сказать, чего ждать. Все живут надеждой, что ситуация улучшится, и иногда эта надежда подвергается суровому испытанию – особенно весной, когда зима никак не хочет прощаться, как назойливый гость, который упорно топчется в прихожей, вместо того чтобы наконец сделать шаг к двери. Пронзительные крики голодных птиц разрезают воздух, и холодный дождь бьет путнику в лицо, если он, укутавшись, бредет по илистой дороге, тая в себе воспоминания о солнце и тепле, как о бесценном сокровище.

Сейчас, в декабре, мы по меньшей мере живем ожиданиями Рождества. Не то чтобы Рождество слишком много значило для меня, но оно является маленьким проблеском в кромешной тьме. Раньше я любила этот праздник, но тогда это был дом, полный людей, голосов, смеха и споров. Повсюду были рождественские украшения, целую неделю что-то пекли и варили, устраивались праздничные вечеринки и торжественные обеды. Никто не мог организовать праздник так, как моя мать. Я думаю, именно вместе с ее смертью исчезла и моя радость от рождественских праздников.

Лора, старая добрая Лора, моя последняя подруга, старается, чтобы все выглядело как можно красивее. Перед этим я слышала, как она несла с чердака коробки с рождественскими украшениями. Лора включает внизу проигрыватель, и вот уже звучат рождественские песни, и она старательно развешивает над каминами елочные гирлянды. По крайней мере, она чувствует себя занятой.

Ее отличает трогательная привязанность ко мне и к дому, но порой она действует мне на нервы, когда семенит за мной, как маленькая собачонка, пытливо вылупив на меня свои дитячьи глаза. Лоре 54 года, но на лице сохранилось выражение испуганной девочки. И уже никогда не изменится. Она была еще совсем юной во время войны, когда ей пришлось очень многое пережить, а о лечении психологических травм тогда вряд ли кто-то знал. Была надежда, что пройдет само по себе, но такое случалось не всегда.

Похожей была судьба и моего брата Джорджа. Он, как и Лора, не смог преодолеть тот кошмар в одиночку. Есть такие люди. Они не могут справиться с опустошением, которое судьба произвела в их душах.

За окном постепенно смеркается. В небе кружатся редкие снежинки. Я с нетерпением жду вечера. Сяду у камина, потягивая старый виски, Лора расположится рядом со своим вязанием и, надеюсь, будет в основном молчать. Она очень милая, но не отличается особым интеллектом и сообразительностью. Я всякий раз теряю самообладание, когда Лора рассуждает о политике или о каком-нибудь фильме, который посмотрела по телевизору. Она всегда и во всем посредственна и может лишь бессмысленно повторять то, что другие десятки раз пережевывают. Но ничего не делает для того, чтобы тренировать свой интеллект. Никогда не читает серьезные книги, а ограничивается лишь любовными романами «Миллз энд Бун»[1]. Вздыхает от упоения, всецело отождествляя себя с изображенной на обложке красоткой-героиней в розовом платье в объятиях мускулистого мужчины с темными вьющимися волосами, которая с готовностью подставляет свои пухлые губы для поцелуя. Лора настолько воодушевляется, что в ее чертах на какое-то время даже исчезает выражение страха.

Позже я, может быть, выпью и второй стаканчик виски, пусть даже она потом неодобрительно посмотрит на меня и скажет, что слишком много алкоголя вредно для здоровья. Бог ты мой! Я уже старая женщина. Какое имеет значение, пью я или нет и какое количество?

Кроме того, у меня есть причина для празднования. Но Лоре я ничего об этом не скажу, иначе она начнет причитать. Только что я нацарапала слово «КОНЕЦ» в написанном мною романе и теперь чувствую себя освободившейся от тяжелого груза. Не знаю, сколько времени мне еще осталось, и для меня было невыносимо думать о том, что я могу не успеть. И вот я закончила – и могу теперь совершенно спокойно расслабиться и ждать.

Я написала историю своей жизни. 400 страниц печатного текста. Моя жизнь на бумаге. Точнее, почти моя жизнь. Последние тридцать лет я выпустила, потому что за это время не происходило ничего особенного, а кого интересуют все эти унылые настроения, которые определяют повседневную жизнь старой женщины? Не то чтобы я собиралась кому-то передавать историю, но описывать свою жизнь в преклонном возрасте даже мне самой не доставило бы удовольствия. Честно говоря, я должна была бы рассказать о ревматизме, ухудшающемся зрении, подагре, благодаря которой мои пальцы скрючиваются, напоминая когти, но у меня нет желания это описывать. Ни в чем нельзя перегибать палку, в том числе и в откровенных признаниях.

Я и без того поступила достаточно честно. Ни в одном эпизоде я не утверждала, что вела себя весьма достойно, благородно или смело. Конечно, пару раз я испытывала сильное искушение. Было бы так просто – чуть скорректировать здесь и там, что-то завуалировать… Я могла бы применить нечто вроде вербального фильтра размытия, и все то, о чем я рассказала внятно и жестко, обрело бы расплывчатую форму. Если б я многое опустила или описала иначе, то возникла бы приукрашенная картина и неизбежно другая история. Конечно, можно обмануть себя и переписать собственную историю, но тогда встает вопрос: зачем ее вообще писать?

А можно изложить все правдиво. Правда жестока и иногда причиняет боль, но это все-таки правда. Благодаря ей все обретает смысл. Этого я и придерживалась на каждой странице. Хотя спрашиваю себя: не связан ли тот факт, что я писала о себе, Фрэнсис Грей, не от первого, а от третьего лица, с тем что подсознательно надеялась суметь все же немного сплутовать таким образом. «Я» принуждает к значительно более искреннему анализу, чем «она». Но если это действительно было моим скрытым бесчестным мотивом, то я могу сказать, что в конечном счете не соблазнилась на то, чтобы приукрасить невыгодные для себя эпизоды. Я, конечно, обошлась с фиктивной Фрэнсис в третьем лице безжалостно. И это вызывает во мне приятное чувство мужества и силы.

Я как следует спрячу мои воспоминания. Как бы ни любила меня Лора, она все-таки уничтожит их сразу после моей смерти – настолько боится, что кто-то может узнать определенные вещи. Она не может поступить иначе, и вряд ли кто-то смог бы. Несомненно, самым разумным решением было бы все сжечь, так как не имеет никакого значения, что произойдет в итоге с многочисленными исписанными страницами – истлеют они сами по себе в укромном месте или просто перестанут существовать. Для меня сочинительство в любом случае имеет свою цель: вырабатывает точность. Расплывчатые воспоминания обретают четкие очертания, яркие краски. Я была вынуждена действительно предаться воспоминаниям. И с этим смирилась. С собой, со своей жизнью, с судьбой. Простила людей, но прежде всего самое себя. Это было для меня важной задачей, и я ее решила. И все же…

Не могу все это просто предать огню. Затрачено так много труда, так много времени… Я на это не способна. Пусть это ошибка, но я сделала в своей жизни так много ошибок, что еще одна роли не играет.

Тем временем совсем стемнело. Уже давно горит моя настольная лампа. Лора внизу готовит ужин и в сотый раз слушает одни и те же рождественские песни. Она будет рада тому, что после долгого перерыва я снова с аппетитом поем. Ведь Лора всегда сразу думает, что приготовила невкусную еду, если кто-то мало ест. Но в течение тех месяцев, что я писала книгу, у меня возникало такое напряжение, что я вообще не испытывала реального чувства голода. Однако такие люди, как Лора, фантазия которых ограничена узкими рамками, не могут этого понять. После этого она будет сиять и думать, что наконец-то приготовила что-то на мой вкус. И это сделает ее бесконечно счастливой.

Лора почти болезненно зависит от мнения других людей – и больше всего от моего. Я часто задаюсь вопросом: кого она будет преследовать взглядом, в котором читается мольба: «Пожалуйста, люби меня!» – когда меня не будет? Не могу представить себе, что Лора вдруг станет жить на свободе и в независимости. Ей нужен кто-то, чьей благосклонности она может добиваться и кому может во всем угождать. В каком-то смысле ей даже нужен кто-то, кто оказывает на нее давление, иначе она чувствует себя совершенно потерянной в этом мире.

Что-то найдется для нее. Или кто-то. Что-то, кто-то… Все наладится. Я ведь уже сказала: здесь, в Йоркшире, никогда не знаешь, что произойдет…

Фрэнсис Грей

Воскресенье, 22 декабря 1996 года

Поездка не заладилась сразу. Уже с самого утра Ральф был молчалив и задумчив. Но его настроение омрачилось еще больше, когда они в спешке пробегали в аэропорту мимо газетного киоска, где с вращающегося стенда им бросилась в глаза фотография Барбары на передовице бульварной газеты. Ральф остановился, некоторое время в упор разглядывая фотографию, затем поспешно вынул бумажник.

– Оставь! – крикнула нервно Барбара, посмотрев на часы. – Наш самолет может улететь в любой момент.

– На это у нас еще есть время, – ответил Ральф. Он взял газету и передал через стойку монету продавцу. – Похоже, твое фото вышло очень удачным. Как можно его проигнорировать?

Фотография была действительно впечатляющей. На Барбаре был черный костюм, в котором она выглядела одновременно сексуальной и серьезной. Она немного запрокинула голову и слегка открыла рот. Сзади развевались золотистые волосы. Наверху жирными красными буквами было написано: ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА.

– Вчерашняя газета, – объяснила Барбара, взглянув на дату. – Фото сделали в пятницу в суде, после процесса по делу Корнблюма. Я не знаю, почему оно вызвало такую шумиху!

Это прозвучало как оправдание, что ее разозлило. Почему она должна извиняться перед Ральфом за то, что выиграла дело и что пресса приняла в этом живое участие? Потому что Ральф находил зазорным то, что его жена была предметом крикливых статей в желтой прессе, потому что нашумевшие дела так или иначе были ниже его уровня, потому что он считал защитников по уголовным делам юристами второго класса? Ральф проводил четкую границу между адвокатами и защитниками по уголовным делам. Он, разумеется, был адвокатом, работал в авторитетном адвокатском бюро и занимался главным образом крупными делами, связанными со страхованием, которыми не интересовался никто, кроме участников процесса. Барбара защищала преступников, совершивших тяжкие преступления, и настолько успешно, что постоянно получала новые дела, которые месяцами держали общественность в напряжении. Ральф зарабатывал больше денег, но Барбара была любимицей журналистов. То, что отличало каждого из них, было для другого бельмом на глазу.

Когда они наконец уже сидели в самолете – успев добежать до своего выхода на посадку в последнюю секунду – и бортпроводники начали разливать напитки, Барбара снова спрашивала себя, как и много раз в последние месяцы: когда в ее брак прокрался постоянно раздраженный тон, нескончаемая агрессия? Должно быть, это происходило постепенно, потому что она не могла вспомнить определенный момент времени. Барбара сама наверняка пропустила первые предупреждающие сигналы. Насколько она могла припомнить, Ральф уже давно говорил о проблемах.

Ее взгляд опять упал на газету, лежащую на коленях у Ральфа. ПОБЕДИТЕЛЬНИЦА! Пресса такого рода всегда сгущает краски, но факт оставался фактом: она победила! Ведь она и в самом деле вытащила Корнблюма из скверной истории.

Корнблюм был бургомистром небольшого городка. Не очень большая шишка, но, несомненно, человек тщеславный, поэтому он старался играть важную роль – по меньшей мере в локальной прессе. Когда его заподозрили в том, что он изрубил топором свою девятнадцатилетнюю возлюбленную, после чего расчленил тело, история мгновенно стала известна широкой общественности. Волей случая фрау Корнблюм также впервые узнала, что муж состоял в интимной связи с девушкой из квартала «красных фонарей», что значительно пошатнуло ее, как казалось ей, святой мир. Петер Корнблюм превратился в бедного, жалкого человека, который молил о пощаде и понимании и истово клялся в своей невиновности. Позже он рассказывал Барбаре, что советовался со своими ближайшими однопартийцами, какого защитника ему выбрать, и те единодушно назвали ему Барбару Амберг. «Она вытащит любого!»

Это было, конечно, не так. Но в то же время она могла занести в свой актив целый ряд успешно завершившихся процессов.

– Ты думаешь, это сделал он? – спросил Ральф, указывая пальцем на небольшую фотографию Петера Корнблюма внизу страницы.

Барбара покачала головой:

– Ни в коем случае. Он вообще не из той категории. Но его политическая карьера загублена. И жена подала на развод… Он просто на грани отчаяния.

Она взяла газету и положила ее в сетку на спинке сиденья.

– Не думай об этом. Мы в отпуске, и через два дня будет Рождество.

Ральф вымученно улыбнулся. В первый раз Барбара начала серьезно сомневаться в том, что это была хорошая идея – уединиться с мужем, чтобы спасти их брак.

Вот уже шестнадцать лет повторялось одно и то же: всякий раз, когда Лора Селли на несколько дней или недель покидала Уэстхилл-Хаус, предоставляя постояльцам возможность за определенную плату хозяйничать в доме, это всегда завершалось бесполезными, утомительными и изнуряющими поисками чего-либо, когда она уже теряла уверенность в том, что эта вещь вообще существовала. Может быть, она гонялась за призраком? Лора обшарила каждый уголок старого фермерского дома, снова и снова возвращаясь к одному и тому же месту, наверняка зная, что за это время вряд ли там могло что-то появиться.

С трудом переводя дыхание, она вылезла из стенного шкафа, в который перед этим забралась, несмотря на боли в костях, чтобы в сотый раз перевернуть там все вверх дном. В свои семьдесят лет Лора уже не чувствовала себя самой молодой, к тому же на протяжении нескольких лет ее мучили сильные ревматические боли, которые часто становились нестерпимыми, особенно зимой. Холодные резкие ветра, бушевавшие в долинах Йоркшира, тоже не способствовали улучшению здоровья. Ей пойдет на пользу, если она уедет на Рождество и Новый год к своей сестре на юго-восток Англии, где такой мягкий климат. Только бы за это время посторонние люди…

Она стояла перед шкафом, медленно выпрямляясь, тихо постанывала, прижимая кисть к пояснице, и смотрела в окно на холмистые луга Уэнслидейла, которые летом были такими зелеными и яркими, а теперь казались голыми и серыми. Обнаженные ветви деревьев гнулись под ветром. По небу неслись низкие плотные облака. Кружились редкие снежные хлопья. По радио сегодня утром объявили, что на Рождество здесь, в Северной Англии, следует ожидать снега.

Посмотрим, подумала Лора, посмотрим. Так или иначе, будет долгая зима. Здесь, наверху,[2] всегда долгая зима. Надо бы продать дом и перебраться в какую-нибудь теплую местность.

Порою у нее возникала эта мысль, но в то же время она точно знала, что никогда этого не сделает. Уэстхилл-Хаус был единственной родиной, которую она знала, ее пристанищем, островком в мире. Она была прикована к этому дому, к этой земле – пусть даже ненавидела одиночество, – к холоду и воспоминаниям, с которыми срослась. Не существовало ни одного другого места, где она могла бы жить.

– Где же еще искать? – вслух подумала Лора. В доме было множество стенных шкафов, небольших чуланов, укромных уголков. Она знала каждый из них, всюду все перерыла – и не нашла ничего, что заслуживало бы внимания. Наверное, искать было нечего. Может быть, она просто сошла с ума…

Лора вышла из комнаты, спустилась вниз по лестнице на первый этаж и вошла в кухню. Здесь в печи горел жаркий огонь и пахло рождественским печеньем, которое Лора пекла перед обедом, чтобы привезти его сестре. Несмотря на то что уже почти сорок лет в кухне была электропечь, Лора с особой любовью пользовалась железным чудовищем времен начала XX века, на котором когда-то готовили для всей большой семьи. Она так крепко цеплялась за старые вещи, переживала такой страх, если ей приходилось расстаться с чем-то, что прежде было частью ее жизни, что, казалось, теряла часть себя. Все новое Лора воспринимала враждебно. Развитие мира она считала в высшей степени угрожающим и любую мысль об этом старалась быстро гнать от себя.

Лора поставила на плиту воду. Ей очень хотелось выпить чашку горячего чая. Потом она должна упаковать вещи и застелить постели для гостей. Они приедут завтра в течение дня. Супружеская пара из Германии. У нее здесь еще никогда не было немецких постояльцев. Для нее немцы всё еще были врагами по двум мировым войнам. С другой стороны, Петер тоже был немцем… Однако о нем она не любила вспоминать, и на самом деле предпочла бы принять здесь французов или скандинавов. Но ей срочно нужны были деньги, а кроме этой пары не нашелся никто, кто захотел бы снять на Рождество Уэстхилл-Хаус.

Лора регулярно помещала объявление в специальном каталоге, который предлагал в аренду загородные дома. С ее скромной пенсией она ни за что не смогла бы оплачивать многочисленные ремонтные работы, которые были необходимы, поскольку старый дом постепенно разрушался. Сдача в аренду была единственной возможностью как-то поправить положение, хотя Лора просто терпеть не могла впускать в дом посторонних людей. Сейчас, например, надо было срочно перекрыть крышу, самое позднее – до следующей зимы. Но найти гостей непросто. Те, кто ехал на север, отправлялись в Озерный край или сразу в Шотландию. Йоркшир, край гор и болот, холодных ветров, громоздких, построенных из известняка домов, привлекал не слишком много туристов. Тот, кто вспоминал о Йоркшире, представлял себе свинцовые и угольные шахты, покрытые копотью домовые трубы и мрачные рабочие поселки в туманных долинах.

Но кто знал хоть что-то о прелестных, безоблачных весенних днях, когда вся земля покрывается ярко-желтыми нарциссами? Кто знал о светлой, серо-голубой дымке над горизонтом в жаркие летние дни? Кто вдыхал тот пряный аромат, который приносил в долины осенний ветер? И, как обычно случалось, когда Лора обо всем этом думала, в ней пробуждалась любовь к этому краю, как внезапно возникающая боль, когда перехватывает дыхание. И тогда она опять понимала, что никогда отсюда не уедет. Что вновь выдержит долгие зимы, одиночество и воспоминания. Того, кого действительно любят, никогда не покидают. Это было твердым убеждением Лоры. Даже несмотря на сильную обиду. Возможно, даже придется однажды вместе погибнуть, но не уйти.

Чайник закипел. Лора залила горячей водой чайные листья. Уже один пряный аромат успокоил ее нервы. После первого глотка – это Лора знала из опыта – она станет новым человеком.

«Лора и ее чашка чая, – шутила всегда Фрэнсис, – им она лечит боли в животе, судороги икроножных мышц, ночные кошмары и депрессии. Для нее во всем мире нет другого лекарства».

Фрэнсис тоже любила чай, но никогда не могла с его помощью избавиться от проблем. Она предпочитала более крепкие напитки.

«Хороший скотч со льдом, – говорила она, – и мир в полном порядке!»

Фрэнсис могла заткнуть за пояс любого мужчину. Ее печень, похоже, не имела болевого порога.

Лора задернула тяжелые цветастые шторы, отгородившись от наступившей темноты и завывающего ветра. Воспоминания о Фрэнсис снова разбередили ей нервы. Сейчас ее опять тяготила мысль о том, что чужие люди в течение двух недель день за днем будут копаться в ее вещах. Люди любопытны и обожают узнавать что-то о других. Лора знала это, так как и сама не раз заглядывала в чужие ящики. Однажды письмо, которое было адресовано супругам Ли, проживающим на противоположной стороне от поместья, ошибочно попало к ней. Полдня Лора ходила вокруг него, но все же не выдержала – и открыла его над паром. К ее горькому разочарованию, в нем не содержалось ничего, кроме приглашения семьи Хэйвзов на Праздник весны.

С чашкой чая в руке Лора прошла в столовую, чтобы проверить в шкафах тщательно намытые фарфор и винные бокалы. Старательно выглаженные и аккуратно – край к краю – сложенные белые льняные скатерти лежали в соответствующем ящике под сервантом. Серебряные приборы, отдельно ложки, ножи и вилки, рассортированные по размеру, располагались в бархатных коробочках. Лора удовлетворенно кивнула. Этим немцам не к чему будет придраться.

Лора и здесь задернула шторы и хотела выйти из комнаты. Все это время ее глаза были опущены, и она следила за тем, чтобы ни на секунду не позволить своему взгляду блуждать по комнате. Но, выходя из нее, все же зацепилась глазами за угол каминного карниза и увидела стоящую там большую фотографию в позолоченной раме. Она не смогла удержаться, чтобы не подойти ближе. На черно-белой фотографии была изображена Фрэнсис Грей в возрасте семнадцати лет. На ней была матроска, в которой она казалась очень скромной, а черные волосы откинуты назад. Ее бледная кожа и ярко-синие глаза выдавали в ней абсолютно кельтский тип. На фотографии у нее была показная, чуть надменная улыбка, которая смущала людей и с которой она не расставалась даже в свои самые тяжелые для нее времена, когда люди говорили, что и в самом деле не осталось больше ничего, чем она могла бы гордиться. В действительности же Фрэнсис никогда не показывала своей слабости. Ее неустрашимость ценили лишь немногие из окружавших ее людей. Многие считали, что она могла бы вести себя скромнее и держаться в стороне.

Фрэнсис и скромность! Лора чуть не рассмеялась. Она посмотрела на девушку на фотографии и произнесла:

– Ты должна была бы мне это сказать. Ты должна была бы просто сказать мне, где ты это спрятала.

Фрэнсис улыбалась и молчала.

Самолет приземлился в Лондоне около семнадцати часов. Барбара и Ральф планировали провести ночь здесь, в отеле, и на следующее утро на арендованном автомобиле отправиться в Йоркшир. Барбара подумала, что было бы очень неплохо вечером побродить по празднично украшенному перед Рождеством городу, а потом поужинать в каком-нибудь уютном месте. Но когда они вышли из самолета, дождь лил как из ведра, и чем дальше, тем больше. И даже Риджент-стрит с ее сверкающими огнями и большой рождественской елкой не могла заставить их здесь задержаться.

Совершенно промокшие, Барбара и Ральф прыгнули наконец в такси, попросили отвезти их в Ковент-Гарден и сумели найти последний свободный столик в «Максвеллс». Там было шумно и многолюдно, но, по крайней мере, тепло и сухо. Ральф убрал со лба мокрые волосы и, наморщив лоб, стал изучать меню.

– Выбери что-нибудь особенное, – предложила ему Барбара. – В ближайшие две недели придется довольствоваться моей стряпней, а ты знаешь, что это такое.

Ральф рассмеялся, но его смех показался ей неестественным.

– В Йоркшире тоже есть рестораны, – предположил он.

– Насколько я поняла из описания дома, мы будем находиться где-то у черта на куличках, – сказала Барбара. – Поблизости какая-то деревушка, но… – Она не закончила фразу и только пожала плечами.

Какое-то время оба молчали, затем Ральф тихо спросил:

– Ты в самом деле считаешь, что все это имеет смысл?

– Но ты всегда мечтал об Англии! И всегда говорил, что хочешь однажды съездить в Йоркшир. Ты…

– Но речь совсем не об этом, – оборвал ее Ральф, – а о нас. При таком положении дел… неужели мы действительно должны похоронить себя здесь на две недели? Сидеть друг на друге, сталкиваясь со всем, что…

– Да! Ведь вся беда в том, что у нас никогда нет времени друг для друга. Что мы не говорим друг другу ничего, кроме «доброе утро» и «добрый вечер». Каждый из нас живет только своей работой и понятия не имеет, что происходит у другого.

– Я хотел бы, чтобы все было по-другому, ты же знаешь.

– Да, – сказала Барбара горько, – знаю.

Они опять замолчали, потом Ральф произнес:

– Но мы могли бы поговорить и дома. Сейчас, на Рождество.

– Когда же? Ты ведь помнишь, какие у нас были планы на Рождество.

Он помнил. Сочельник они должны были провести у родителей Барбары. Первый день праздников – у его матери. На второй день поехать к брату Барбары. Потом, 27 декабря, у Ральфа сорокалетний юбилей. Опять семейные торжества. Кстати, эта поездка была подарком Барбары на его день рождения. В том числе и по этой причине он не мог от нее отказаться. Жена уже все распланировала, организовала, оплатила. Поговорила со многими родственниками, смягчила их досаду, объяснила ситуацию. Разумеется, не раскрывая правду, конечно, нет! Этого еще не хватало: «Видите ли, наш с Ральфом брак на грани катастрофы, и поэтому…» Нет, он представлял себе, как она все оправдывала его желаниями и своей потребностью исполнять эти его желания. «Ральф всегда мечтал о чем-то подобном. Уединенный коттедж в Северной Англии. В Йоркшире, стране сестер Бронте. Его сорокалетие – все-таки достойный повод, вы не находите? Вы должны это понять. В следующем году мы снова будем праздновать все вместе!»