Non-stop – Не останавливаться

– Хорошо, – спокойно произнесла Катя, услышав ритмичное биение, – но у вас на животе останется шрам, рубец, и послеоперационный период бывает весьма некомфортным…

– А большой рубец? – тут же прекратив ор, заинтересовалась Оксана.

– Ну, достаточный, ведь надо целого ребеночка вытащить, – и обернувшись к Ольге, Катерина с полной серьезностью добавила: – Ольга Петровна, скажите анестезиологам, чтобы разворачивали операционную, у нас сейчас планируется кесарево…

– Постойте, как вас там, Катерина Аркадьевна, ведь рубец – это некрасиво, я хочу лапароскопию. Если вопрос в деньгах, то проблем нет, мой… э-э-э… друг, ну, отец ребенка – он заплатит.

– Простите, – растерялась Катерина, – вы хотите, чтобы кесарево сечение сделали лапароскопически? Я вас правильно поняла?

– Ну да, а что тут непонятного? И быстро с этим закончим.

– Оксана Николаевна, это невозможно, кесарево сечение – это полостная операция.

– Сколько?

– Что сколько? – растерялась Катя.

– Сколько стоит ваше согласие? – холодно и совершенно серьезно спросила Оксана. – Я же вам пообещала, что вам заплатят.

– Оксана Николаевна, я вам еще раз повторяю: операция кесарево сечение была, есть и будет полостной операцией.

– Каменный век какой‑то, – склочным голосом произнесла Оксана Николаевна и привычно надула губы. – В цивилизованных странах наверняка умеют это делать по‑другому. Даже азиаты, китайцы или вьетнамцы, ну, эти, как их, хелперы, нет, киллеры, ну, короче, те, которые оперируют голыми руками, и потом рубцов нет.

– Хилеры, филиппинцы, – взяв себя в руки, спокойно подсказала Ольга Петровна.

– Вот-вот, они, но у вас, конечно, никто так не умеет, – скорее констатировала факт, чем задала вопрос, Оксана Николаевна.

– Нет, никто, – согласилась с ней Катерина. – И филиппинцев в нашем коллективе тоже нет.

– Ну так учиться надо, а то только и знаете деньги вымогать и ножами размахивать…

Зазвонивший в кармане халата Катерины мобильный прервал эту гневную, обличающую мздоимцев в белых халатах тираду. Выхватив телефон, Катя не успела даже слово сказать, как трубка телеграфным текстом выдала: «Кровотечение. Уже поднимают в операционную. Анестезиологи разворачиваются. Срок доношенный, сердцебиение плода редкое, но есть. Неонатологи в курсе…»

– Оля, быстро в операционную! Похоже, отслойка. Ты мне ассистируешь, – и вернувшись к лежавшей с ошарашенным видом Оксане Николаевне, уже спокойно закончила: – У нас экстренная ситуация. С вами рядом будет высококвалифицированный и очень опытный доктор. Как только мы освободимся, тут же подойдем к вам.

Обернувшись в дверях, она ободряюще улыбнулась Оксане и не вышла, а скорее вылетела из палаты. Операционная была на одном этаже с родильными залами. Быстро, почти бегом пересекая широкий коридор, Катерина на ходу резким голосом позвала юное создание, которое, скукожившись в неудобной позе за небольшим столом, в поте лица что‑то активно писало:

– Александра, бросай все, потом историю допишешь. Быстро в пятый родзал, там пациентка очень нуждается в слушателях. Постарайся ей доходчиво объяснить, как себя правильно вести в родах и для чего это нужно. И ни в коем случае с ней не спорь, даже если она будет нести абсолютную чушь.

Ординатор первого года, к которой обратилась Катерина, до этого момента, прикусив от усердия нижнюю губу, старательно заполнявшая историю, тут же бросила писанину и метнулась в указанном направлении. Пожалуй, только в акушерстве тишина и спокойствие могут быть столь обманчивы. Порой ничто не предвещает бури, и она накрывает, вдруг возникнув из ниоткуда, на фоне благостного покоя, и буквально из ничего. Никто из опытных и уважающих себя врачей акушеров не сможет дать стопроцентную гарантию, что роды пройдут на ура. Первые, вторые… пятые, любые. Везде могут таиться «подводные камни» или «мины замедленного действия», и где и когда, на каком этапе они могут рвануть, одному Богу известно. В операционной стояла напряженная тишина, прерываемая отрывистыми репликами на медицинском сленге, мягким звоном хирургических инструментов, мирным гудением аппаратуры, обеспечивающей искусственную вентиляцию легких и контролирующей гемодинамические показатели пациентки. С начала операции и до момента извлечения малыша прошло чуть больше минуты. Ребенок был слишком маленьким для такого срока беременности, его тельце почти полностью помещалось на Катиной ладони, а ручки, ножки и голова беспомощно свешивались, как у тряпичной куклы. И он не дышал. Совсем не дышал. В одно мгновение была пересечена пуповина, и малыша передали детским врачам. В операционной было по‑прежнему тихо, иногда звучали короткие фразы: «сушим», «зажим», «шить», «посмотрите, моча есть?», «как давление?»

– Живой, на «трубе», то есть заинтубирован, – тут же поправилась Анечка, на мгновение появившаяся в дверном проеме операционной и в мгновения ока пропавшая за ее пределами. И сразу отлегло от сердца, и стало легче, и лица просветлели. Операцию закончили красиво, кровотечение остановили и сохранили женщине возможность в будущем еще иметь детей. Оксана Николаевна, которой ординатор активно «заговаривала зубы», отвлекая ее от неприятных моментов, встречающихся во время родового процесса, справилась самостоятельно и в положенное время произвела на свет прекрасную здоровую девочку, а потом еще два часа рыдала в голос, объясняя всем, как она счастлива и какая у нее дочь необыкновенная красавица и умница, ей всего ничего от роду, а у нее уже такой осмысленный взгляд. И все этому радовались, и еще были роды, и еще операции, и опять роды. За ночь никто из бригады практически не присел, если только заполнить историю, а принесенные, завернутые у кого в фольгу, у кого в пакет бутерброды так и томились в холодильнике до утра. Когда же наступило временное затишье и была возможность выпить чай или кофе, то сил на это ни у кого не было.

На утренней конференции Катерина, как ответственный доктор, получила очередной нагоняй за то, что плохо написаны истории и присутствуют не только стилистические, но и орфографические ошибки, что, естественно, недопустимо, и вообще в историях не виден ход врачебной мысли. Совершенно неважно, что на трех врачей было тридцать пять родов, и все детки хорошие, и мамочки здоровы, а ведь иногда было непросто, ох как непросто, ну, как говорится, «кто на кого учился», поэтому бригада сидела молча, виновато понурив головы. После окончания разбора «ночных полетов», усвоив в очередной раз, что они ничего не знают, не понимают и не умеют, отдежурившие в радостном настроении, что все закончилось хорошо, в том числе и внеочередная раздача, и получение терновых венков, наконец добрались до хранившихся в холодильнике бутербродов. Все было съедено быстро, без разведения каких‑либо политесов типа кружевных салфеток или японской чайной церемонии, да и другие возможные варианты тоже не рассматривались. Упаковки, в которых была еда, не разворачивали, а разрывали самым неэстетичным образом, кушали стоя, болтая, смеясь и перебивая друг друга. Вспоминали интересные моменты, которые случались во время любого дежурства, и не было сказано ни единого слова о тех сложностях, с которыми пришлось столкнуться, и что от этого зависела чья‑то жизнь, а иногда и две, и чего это им всем стоило, всем, кто сегодня отстоял на переднем крае.

По дороге с работы Катя успела заскочить в магазин и еще заехать в суд, чтобы подать заявление на развод, для чего, специально пересев на другой автобус, сделала приличный крюк. Очередь в суде оказалась безнадежно большой и состояла из одних женщин. Они были разного возраста и, судя по одежде (от заношенного пальто и стоптанных сапог, по‑видимому, купленных еще во времена царя Гороха, до жилета из меха экзотического животного и бриллиантовых колец почти на каждом пальце), разного социального статуса. Единое у всех было одно – выражение лиц – холодная и решительная отчужденность. Трезво оценив свои силы после суточного дежурства и полное отсутствие желания умереть в ожидании, когда подойдет ее очередь, она пришла к выводу, что подать вожделенное заявление можно и через пару дней. Конец света от этого не наступит, главное, что решение принято и возврата к прошлому нет.

Дома после горячего душа, не испытывая даже тени сомнений, она легла в гостиной на диван, закрыв поплотнее дверь спальни, при этом подумав, что хорошо бы ее заколотить – но это в другой раз. Накрывшись с головой толстым пледом, Катерина попыталась подумать о планах на следующий день. За внеплановое дежурство и ударный труд начальство «с барского плеча» дало выходной, и это было здорово, но мысли стали путаться, и она, казалось, только прикрыла глаза – и тут же кто‑то требовательно позвонил в дверь. Темнота за окном говорила, что уже наступила ночь, а ярко светящиеся цифры электрических часов – что она проспала добрых пять часов. В десятом часу ночи и так настойчиво к ней мог ломиться только один человек. Кое-как поднявшись с дивана, Катя, не торопясь, с покорным видом принятия неизбежного побрела в прихожую, даже не посмотрев в «глазок» и не спросив «кто там?», открыла дверь. На лестничной площадке, намертво прилипнув к звонку, стояло весьма замурзанное и одетое явно не по сезону «нечто». Распахнутое оливкового цвета пальто из жаккарда (которое скорее было рассчитано на середину весны, а не начало октября) демонстрировало шикарный некогда костюм от Гуччи. «Нечто» икнуло, обдав Катерину спиртным амбре, и попыталось оторвать палец от звонка, чей непрекращающийся трезвон не только разогнал остатки полусонного состояния хозяйки квартиры, но и начал пробуждать «жажду крови». Другой рукой, крепко сжимая в ней початую бутылку коньяка, незваная гостья с манерной грациозностью попыталась убрать с лица спутанные волосы и, резко покачнувшись, едва не упала.

– Где ты шлялась? – снова икнуло «нечто» и вновь угрожающе качнулось назад. – И чего так долго не открывала?

Эта неопрятного вида пьяная особь была соседкой по лестничной площадке. Она переехала в их дом почти полгода назад после какого‑то жуткого скандала со своим «папиком». То ли он ей изменил, и она его застала, то ли наоборот, он ее застал с кем‑то в самый неподходящий момент, но следствием был скандал, после которого последовало изгнание с «волчьим билетом» из «Эдема» для нуворишей и пожизненная ссылка в спальный район Питера со старенькими хрущевскими пятиэтажками и одинаковыми панельными девятиэтажками брежневских времен. Печальную историю низвержения с заоблачных вершин материального благополучия с разными вариациями Катя выслушивала минимум пару раз в месяц. Про «жаккард» и «Гуччи», а также о других шедеврах текстильного, кожно-галантерейного и ювелирного искусства она, не очень разбирающаяся в высокой моде, знала со слов бывшей первой леди Рублевки. Та не только рассказывала, но и с удовольствием демонстрировала некоторые из оставшихся у нее предметов былой роскоши. Правда, эти «шедевры» имели весьма потрепанный вид, впрочем, как и сама жертва неразделенной любви к олигарху. Нона – именно так представилась эта «дива» в первый день появления в своих новых «апартаментах», то есть однокомнатной квартире с пятиметровой кухней и совмещенным санузлом. Эта высокая и скорее худая, чем стройная, блондинка сразу ринулась знакомиться с ближайшими соседями. Из тех троих, кто еще проживал на их лестничной площадке, только Катя (Вини не было дома), услышав звонок, открыла дверь сразу и настежь (решив, что муж пораньше пришел домой)… и тут же стала «лучшей подругой» этого «секс-символа всех времен и народов», или «рублевской селедки», как дружно окрестили ее местные бабульки.

– Опять ключи потеряла? – вопросом на вопрос ответила Катя и, подхватив под руку пьяную в дым соседку, втащила ее в полумрак прихожей, тем самым предупредив очередную попытку Ноны рухнуть на бетонный пол. Та после удачной расстыковки со звонком, потеряв точку опоры, конкретно вознамерилась поменять вертикальное положение на горизонтальное, но, подчинившись «превосходящим силам», хотя и с видимым трудом, все же смогла сохранить изначальную позу. Не оказывая сопротивления и даже не попытавшись снять сапоги (видимо, решив понапрасну не рисковать жизнью), соседка, свободной рукой цепляясь за стены, чтобы не упасть, – габариты коридора не были для этого предусмотрены – вихляя всем телом, будто совершая дефиле по подиуму, протопала прямо на кухню, заметно прихрамывая на левую ногу. Глядя на ее экзотическую походку (куда там участницам бразильского карнавала!), Катя подумала, что не снимать обувь – это было правильное решение, хотя, скорее всего, такая мысль даже не возникла в нетрезвой голове соседки. Достигнув заветной цели – кухни, та с чувством явного облегчения рухнула на ближайший стул и, откинувшись на спинку, расслабилась. Осмотрев мутным взором помещение, без всяких церемоний (чего уж там) Нона с такой силой поставила на стол початую бутылку, что при этом едва ее не расколола. От звонкого удара вздрогнул не только весьма хрупкий предмет мебели отечественного производства, но и хозяйка квартиры.

– Ты что так хромаешь? – ради приличия поинтересовалась Катерина, с тоской думая о том, что, судя по тому, как основательно устроилась соседка на стуле, сейчас в очередной раз последует долгая «песня», как было хорошо раньше, и как плохо сейчас, и что все мужики – «гады недобитые и большие сволочи» (вот этот аспект она совершенно не собиралась оспаривать). Кроме того, на полу теперь прослеживалась четкая цепочка следов от грязных сапог, и, следовательно, нужно будет на ночь глядя протереть полы.

– Каблук, блин, сломала, – заполняя жизненное пространство коньячным ароматом, с хмельной горечью произнесла Нона. – Так, блин, еще его и потеряла. Теперь сапогам трындец, надо выбросить, а ведь это же дизайнерская модель, это же Prada, блин… Еще мобильник потеряла, и ключи тоже… А ты все пашешь за копейки? Эх ты, нищета, – вновь переключилась она на Катю. – Небось, опять дежурила? А где твой «любимый, дорогой, единственный»?

– Тебя это не касается, и вообще лучше не нарывайся.

– Что, все‑таки застукала? И неужели выгнала? – Нона залилась на удивление чистым и звонким смехом. – Эх, жаль, не видела.

– Так это было не впервые, и ты знала? Знала и молчала?

– Ха, так все знали, – хмыкнула та и, не поморщившись, сделала из бутылки большой глоток. – А чего говорить? Первыми всегда убивают тех гонцов, которые приносят плохую весть. Да ты бы и не поверила. У тебя… это… как его… комплекс жертвы…

– Я тебя не спрашиваю, какие у меня комплексы, ты со своими разберись, – начала раздражаться Катя. Но довести мысль до логического конца не успела – мобильный взорвался мелодией «О боже, какой мужчина». Вини установил этот рингтон, чтобы она знала – это звонит именно он, и нет на свете такой причины, чтобы она не взяла трубку, если только не умерла, конечно. На экране высветилась улыбающаяся во весь рот физиономия бывшего.

– Ну? – холодно спросила она, жестом призвав Нону заткнуться, и вышла из кухни, стараясь сохранить хоть видимую приватность разговора. – Слушаю.

– Котенок, я не вовремя? – с запредельной душевностью зазвучал в трубке мужской голос.

– Я тебе не «котенок», документы на развод подала… – соврала она, не моргнув глазом. В конце концов, сегодня не получилось – подаст завтра или послезавтра.

– Кать, пожалуйста, очень надо встретиться и поговорить. Пожалуйста! Я прошу тебя! Мне есть чем тебя удивить! Поверь мне!

– Ты последнее время вообще не перестаешь меня удивлять, и говорить нам не о чем, лично я все, что хотела, уже сказала, а встретиться – так это не проблема. В суде. О дате заседания сообщу заранее. Я ради такого торжественного случая даже отгул возьму на работе.

Он попытался что‑то еще сказать, но Катерина, не дослушав, отключила телефон, предварительно внеся его номер в черный список. Вернувшись на кухню, она застала соседку находящейся все в той же расслабленной позе и продолжающей свой нескончаемый монолог. Видимо, она так и не заметила, что хозяйка куда‑то выходила, и усердно продолжала развивать любимую тему.

– То, что ты его застукала, так это рано или поздно должно было случиться. Он и ко мне подкатывал, но у меня тоже есть принципы. С мужиками подруг – ни-ни,– на слове «подруг» Нона сделала выразительный акцент и, громко икнув, еще раз приложилась к бутылке. – Ну, хоть бы стакан дала, видишь же, что мучаюсь – неудобно из горлышка, и себе доставай, тебе капелька тоже не помешает.

Катерина молча поставила на стол один снифтер и придвинула его соседке, та не удивилась и, кивнув одновременно головой и почти всем телом, с глубокомысленным видом вдруг выдала:

– Вот напрасно ты с ним так, ну, подумаешь, сходил мужик на сторону. Хоть и плохонький мужичок, да свой, и вообще, верных мужиков не бывает, это только в кино: увидел – полюбил – потерял – и потом хранил ей верность до конца экранной жизни, ну, там полтора-два часа. И даже в кино это бывает очень и очень редко.

– Все сказала? – окончательно теряя терпение, резко оборвала ее Катя. – Когда мне будут нужны твои советы, особенно по личным вопросам, я обязательно тебе сообщу, а пока бери новый ключ – и гуд-бай. И еще, чтобы не ждать меня в будущем под дверью, ты поищи кого‑нибудь другого, кому сможешь доверить связку с запасками от своей пещеры.

– Кать, ты не обижайся, – сразу сбавив тон, заныла Нона, глядя с печалью брошенной собаки на кучу одинаковых ключей, собранных на металлическом кольце. Оно было больше похоже на модульный браслет со множеством шармов-подвесок, апофеозом которых был брелок из настоящей кроличьей лапки. – Ты же знаешь, что, кроме тебя, у меня никого нет. Тетя Поля из сто восьмой квартиры смотрит на меня и не видит, будто я стеклянная, и даже не здоровается при встрече…

– Она тебе не «тетя Поля», – прервала ее Катя, – а Апполинария Евдокимовна.

– Плевать, – не меняя тона, продолжала та. – А этот ханурик и алкаш Жорик из сто десятой все время при встрече предлагает постель, если может говорить в этот момент, а сам на столетнего бомжа похож и воняет. Я, конечно, «голодная», но еще не настолько. И вообще, кроме тех, кто живет на нашей площадке, я никого в этом подъезде не знаю. И в этом городе у меня никого, кроме тебя, нет…

Она бросила перебирать ключи на кольце-браслете и начала усиленно тискать и мять несчастную лапку кролика, затем, наконец убрав с лица сальные волосы, преданно уставилась на Катерину огромными, в обрамлении нереально длинных ресниц, карими с поволокой глазами. Ее лицо, даже без косметики и опухшее от чрезмерного употребления спиртного, все равно было красивым.

– Ключей осталось девять, как жизней у кошки. Слушай, а давай все‑таки выпьем, я же вчера деньги получила. Папик стипендию прислал.

– Нет, спасибо, неделя была очень тяжелая… А насчет Жорика не беспокойся – у него любовь…

– Ага, «неделя была тяжелая», – не дослушав про романтическое увлечение соседа, передразнила ее Нона и с явным осуждением в голосе добавила: – Как и предыдущая, и до этого. У тебя скоро два горба вырастет, как у верблюда. Только у того на спине, а у тебя один будет сзади, а другой спереди – для равновесия, – тут же пояснила она, увидев, как у Катерины удивленно взметнулись брови. – Это я так, для смеха пошутила. Ну, я, наверное, пойду. А можно ключи еще у тебя побудут?

– Конечно, пусть остаются, – устало согласилась Катя. Запал агрессивности угас так же быстро, как и разгорелся, и хотелось только одного – чтобы этот визит уже закончился. – И бросала бы ты уже пить, а то скоро на нашего Жорика будешь похожа.

– Ой, да ладно! – махнула рукой Нона. – От марочного коньяка еще никто не спивался, – и вновь отпила прямо из бутылки, несмотря на то что перед ней продолжал стоять толстобокий бокал.

– Коньяк ты пьешь первые десять дней после получения денег, вторые десять идет дешёвая водка, а последнюю декаду месяца от тебя и вовсе пахнет какой‑то бормотенью.

– Ничего, ничего, скоро у меня будет столько денег, что можно будет принимать не только ванну, а целый бассейн из шампанского. Вот, Катя, ты когда‑нибудь купалась в шампанском? – и она, видимо, вспоминая минувшее, мечтательно закатив глаза, едва не упала со стула.

– Белая горячка началась? – с осторожной «нежностью» полюбопытствовала Катерина. – Зеленые чертики по стенам не прыгают?

– Насмехаешься, а я серьезно. Ну, пусть не бассейн, но ванную обещаю. И еще виллу в Италии… Вот всем нравится Испания, а мне – Италия… Поедем вместе?

Возвратившись было в настоящее и быстро минуя его, она вновь стремительно унеслась в будущее, при этом опять закатив глаза, но в этот раз на всякий случай держась за стол.

– Нет, не хочу ванны с шампанским, и виллы в Италии тоже не хочу, и хватит болтать глупости. – Катерина встала, всем своим видом показывая, что аудиенция закончена. Соседка, даже не стараясь скрыть своего глубокого разочарования, попробовала еще что‑то говорить про горы золота, россыпи бриллиантов, про «молочные реки и кисельные берега», и что совсем скоро весь мир будет у ее ног. Наконец приняв как неизбежное, что пора уходить, поднялась и, продолжая бурчать себе под нос что‑то о «неимоверных богатствах», вяло потащилась в сторону выхода, оставляя за собой вторую цепочку грязных следов. Распахнув входную дверь, Катерина едва не смела с порога траурного вида даму. Та в этот момент тянула к дверному звонку худую, скрюченную артритом руку, туго затянутую в черную кружевную перчатку, что делало ее похожей на когтистую лапку какой‑то птицы.

– Я так и знала, – произнесла ледяным тоном дама, поднимая вуалетку и крепя ее на кокетливо сдвинутой набок и вперед маленькой черной шляпке, чудом державшейся на пышно взбитых локонах. Перед глазами «восхищенного» зрителя предстали: ярко нарумяненные щеки, вишневого цвета губы (непомерно увеличенные ботоксом), растянутые пластическими операциями и теперь имеющие японский разрез глаза, которым черная подводка и полуопущенные веки придавали выражение томности, причем не только самому взгляду, но и всему лицу. Густой слой тонального крема скрывал мелкие морщины, превращая ее физиономию в застывшую маску. Наращенные опахала ресниц, чья тяжесть не давала глазам раскрыться в полной мере, довершали образ Мальвины на пенсии.

– Я так и знала, – повторила маска. – Ты выгнала Венечку, чтобы устроить здесь вертеп…

– Сама ты вертеп, мумия сушеная, – оттеснив Катерину, вышла на авансцену Нона. – Я к Кате зашла ключ от квартиры взять, а ты, старая карга, небось притащилась, чтобы своего недоделанного пасынка обратно сбагрить.

Произнеся гневную тираду, соседка встала в боевую позицию, подперев бока кулаками.

– Брэк, – быстро произнесла Катерина, увидев, как чуть приоткрытые глаза свекрови стали угрожающе наливаться кровью, а выщипанные в ниточку брови, где татуаж был сделан в виде прямого угла, что видимо по замыслу автора, должно было добавить ее томному взгляду выражение «легкого удивления», взлетели к корням волос, собрав кожу лба в жуткую гармошку. – Высокие стороны обменялись мнениями и одновременно покидают великосветский раут…

– Чего? Чего? – удивилась Нона, едва не выронив бутылку с остатками «живительной жидкости».

– Ты идешь к себе домой, а Сильфида Авраамовна заходит ко мне. Все, пока, до следующего ключа.

Катя, изобразив на лице радушную улыбку, похожую на оскал Дракулы, страдающего от зубной боли, настойчиво подтолкнула ее к выходу.

– Кать, если будут сложности, зови, я эту жертву пластики за свой счет в Египет отправлю, там Рамзесу невесту ищут…

Оставив последнюю реплику Ноны без комментариев, Катерина быстро закрыла за ней дверь. Сильфида Авраамовна не была родной матерью Вениамина. Свекор, несколько лет назад помпезно отметив свое восьмидесятипятилетие, хотя и был глубоким пенсионером, но оставался академиком, которого помнили и чтили. Заслуженный член Российской академии наук, лауреат множества премий, пожалуй, кроме Нобелевской, обладатель кучи как отечественных, так и зарубежных наград, вернувшись домой после банкета, прилег отдохнуть и больше не встал, во сне тихо и мирно отойдя в лучший из миров. Сильфида была его второй женой, старше пасынка чуть больше чем на десять лет и на тридцать лет моложе своего покойного мужа, Валентина Арнольдовича. Первая жена академика, мать Вениамина, умерла, когда сын приближался к своему сорокалетию. Возраст, внешность, полученное образование и воспитание – все предполагало, что он давно должен был перейти из образа «мальчика» в статус «мужа» и стать зрелой, сформировавшейся личностью. В принципе все так и выглядело, но только выглядело, и не более того.

– Смотрю, у тебя вечер визитов, – произнесла свекровь и, сбросив со своих хрупких плеч пальто из шерсти альпака, всем своим видом демонстрируя, что его дальнейшая судьба ей совершенно безразлична, знакомой дорогой прошествовала на кухню. Катя рефлекторно подхватила дорогую вещь, не дав ей упасть на грязный пол, и, не рискнув повесить его за воротник (петелька вешалки отсутствовала, а может, в этой модели и не была предусмотрена), замерла в нерешительности, не зная, куда пристроить это шелковистое чудо, да так и проследовала за свекровью, продолжая держать пальто в своих руках. Свекровь была невысокого росточка, очень миниатюрна и грациозна, в прошлом балерина, танцевала в Большом и Мариинке, правда, выше кордебалета как‑то не пошло, но стать осталась, и, если бы не многочисленные пластические операции, почти полностью обездвижившие ее лицо, она бы выглядела значительно моложе своего биологического возраста.