Нормальные горожане

Дуся любила гостей и по выходным в ее квартиру нередко набивался пестрый косяк творческого народа всех мастей. Знакомились, пили, иногда по настроению пели под гитару или просто говорили, каждый о своем. Творческий человек он такой – только и разговоров у него, что о себе самом, о художественных находках, новом взгляде, и прочие формы восхваления своей невообразимой уникальности. Дуся, наблюдая за этим, вела кое-какие заметки. Она очень любила моменты, когда в какофонии глухих друг к другу голосов, вдруг выделялся один особенно яркий, вот из таких и складывалась история ее наблюдений. По этому поводу, с некоторых пор, Дуся вела что-то вроде дневника и первой записью в нём оказался Достоевский.

____

Записано со слов полупьяного студента филолога:

«Все же читали Идиота?! Ну ладно, если не читали, то смотрели кино или хотя бы слышали о таком романе. Федор Михайлович сочинил… Так вот, я тут понял, что весь русский характер там разложен по полкам. Не верите? А вот смотрите, кто основные действующие персонажи романа? Князь Мышкин, Парфен Рогожин, и Настасья Филипповна Барашкина. Князь Мышкин олицетворяет сострадание, смирение и сверхъестественную правдивость. Парфен рогожин – это в чистом, даже преувеличенном виде сочетание звериной силы, страсти и мужества. Настасья Филипповна представляет собой образованную, умную, но травмированную ранним интимным опытом женщину, пользующуюся большим успехом в обществе. И я говорю, эти трое – это одна сущность. Один персонаж! Для подтверждения этого наблюдения, можно взять любого другого персонажа романа, чтобы немедленно понять – любой из них хоть и непохож один на другого, но каждый – это цельная личность. И хотя любой из них время от времени срывается, эмоционирует, жалеет о своих словах и поступках, это эмоции и поступки цельного человека, по сути своей с каким ни есть, но единым стержнем или центром. Все, кроме троих центральных персонажей. И если посмотреть повнимательней, не у одного из этих троих нет конкретной цели. У всех остальных есть, а у этих троих нет! Взять Мышкина – это тот, кто несет правду и благо, но без того кому можно его передать, он дезориентирован, ему нужен…нет, он ищет бога в глазах собеседника и неспособен обнаружить его в одиночку. Рогожин очень похож на него в этом, но его знак отрицательный, он тоже человек без курса, но его метания страшнее для окружающих, потому что он мыслит не абстрактными формами, где можно заблуждаться практически без вреда для окружающих, а материальными. Он существо, транслирующее энергию земли и огня – пока мечется и ищет, он давит и разрушает. Настасья Филипповна тоже никакого направления или стремления не имеет. Все что у нее есть – это ее психологическая травма и при всем образовании и опыте, именно травма и есть ее центр. При поверхностном изучении можно подумать, что ее интересы меркантильны и это ее цель, но нет – деньги, выброшенные в камин тому доказательство. Барашкина тоже способна на покой только глядя кому-то в глаза, но ей необходимы две пары глаз: дикие и страшные Рогожина, и смиренные и болезненно-честные Мышкина.

Не представляю это ли имел в виду Достоевский, но для меня очевидно – эти трое, в той или иной степени общая проекция русского человека. Здесь вам и необузданная природная сила в лице Рогожина и ментальная часть в лице Барашкиной и конечно духовность в образе князя Мышкина. Казалось бы, всё, как у любого другого народа, но изображением именно русского человека, из этого трио, делает степень влияния друг на друга. По сути, после всех перебранок и перипетий Настасья Филипповна, то есть ментальная часть, сдаётся части витальной, то есть Рогожину, но ей слишком тесно в предложенных рамках, пропитанных ревностью к духовной части, то есть Мышкину, тогда она бунтует и гибнет. Но та дикая природная сила (Рогожин), так и не поняла, что она всегда стремилась именно к духовной энергии и только по примитивности собственной натуры, убила единственного проводника, способного передавать эту энергию ей. А дальше, как с любым последовательным балансом, как только исчез мост, соединяющий противоположности, то и они сами изменились навсегда. Духовная часть впала в анабиоз, а витальная дикая натура, оставшись одна, оказалась на каторге собственного одиночества, где нет ничего кроме ее отражения и куда не глянь, вокруг только тоска и беспросветность.

Это же наш человек – своими руками угробить работу ума, понять, что без ума духовное не может проявляться во вне и впасть в традиционную тоску от безысходной ясности, что жизнь опустела, а другой уже не будет…»

Второй главой в дневнике числился диалог, записанный за художником и начинающей буддисткой.

«– И, как ты определяешь, где добро, а где зло? – спросил самодовольно художник.

– Это очень просто: добро – это отсутствие зла, как свет отсутствие тьмы, – ответила девушка.

– А тьма, по твоей логике, это отсутствие света? – ехидно наседал художник.

– Да. И ясность этого куда важнее, чем то, как это выразила я. В этом мире понимать, что тьма – это отсутствие света, куда вернее, чем знать, что свет – это отсутствие тьмы.

– Но это же естественно! Даже примитивно!

– Полностью согласна – это естественно. Куда естественней чем сама природа. Еще, я бы сказала, что это просто, как и полагается истине, а слово «примитивно» больше говорит о самом произносящем, чем о истине.

– О чем же оно говорит?

– Говорит, например, о вашей привычке к соревнованию или сказать иначе сравнительному анализу. Но истина в сути своей лишена возможности конкуренции, по этой причине ее нельзя назвать примитивной или изящной, полезной или бесполезной. Она – это ритм, а не определение…нет истинных слов, нот или чисел…

– Хочешь сказать, ты знаешь истину?!

– Иногда. Как и любой человек, умеющий слушать себя. Если бы знала постоянно, я бы стала Буддой… Но мне кажется, ты думаешь, что истина – это информация? – художник промолчал, тогда девушка продолжила, – Чтобы было понятно, что я имею в виду, возьмем, например, философа и допустим, что он потратил много лет, на изучение массы текстов, символов и значений, но истина осталась так же непостижима, как и прежде. Он кричал в небо, я готов тебя принять, откройся и одари меня ясностью, и я передам ее остальным, но истина оставалась нема. И однажды, когда разочарование поиском переросло в принятие безысходного, наш философ просто шел через парк, бездумно шагая, взглянул на сиреневый куст и понял всё… Нет, не всё что хотел, а гораздо больше. Он одновременно парил среди звезд, плыл пестрой рыбкой вдоль океанического рифа, лежал каждой песчинкой в пустынных барханах и летел каплями дождя из разъярённых молниями туч. Вдруг, ему захотелось это записать, но истина немедленно ушла, оставив философу только тени и полутона. Истина не любит, когда ей хотят завладеть, она не любит пошлых гуру, она не нуждается в популярности, рекламе и распространении, она приходит к каждому в отдельности. Где нет ума, там есть истина, где есть ум там только информация. А когда наш философ наконец понимает, что истина временами приходит к каждому и его стремление – это всего лишь тщеславное желание знать больше других, он снимает свою ученую шапочку и начинает просто жить, ведь жизнь и есть самая понятная человеку формула истины…А если сказать не так романтично, то истина открывается тому, кто совпадает с ней ритмически.»

Следующая запись содержала монолог сильно пьяного искусствоведа, как реакцию на вопрос не менее пьяной массажистки, «…что же такое искусство!?»

«По здравому разумению, изначально, искусство – это подражание природе и чем копия ближе к подлиннику, тем более – это искусство. Проще сказать, пейзаж, отображенный не только с близкой к фотографической точности, но и перенесший настроение природы, царящее в часы написания полотна, это можно считать искусством. Кстати, это прекрасно проверяется разницей между оригинальным полотном и его фотографией. И пускай фотография будет сделана самым лучшим сверхчувствительным оборудованием она никогда не сможет даже приблизительно передать психоэмоциональную силу настоящей живописи. Все эти книги, альбомы, буклеты с картинами великих мастеров – это просто реклама, приглашение исследовать оригинал и не более того. Они никогда не сумеют хотя бы приблизительно дать прикоснуться смотрящему к энергетике подлинников.

Ещё, настоящее искусство – это кровь, пот, разочарование, страх и только редкая в статистическом смысле, удача или еще более редкий триумф. Истинный художник – это авантюрист! А с точки зрения конформиста и вовсе сумасшедший…кстати нередко – это объективно так. Великая масса тех, кто посвятил себя музыке, литературе, живописи и прочим от них производным, были если не умалишенными, то, как минимум эксцентриками. Каждый из них идя путем искусства находил своё: один еще учась в академии снискивал себе славу, а иной бросал на алтарь Мельпомены несколько десятилетий и уходил в мир иной лишенный всякого признания, а порой и рассудка. Так что, никаких гарантий в искусстве нет, а для тех, кто хочет одарить мир новым жанром и вовсе нужно готовится к бездне насмешек и беспощадной критики.

Что касается критики. Первым делом нужно понять, что критика бывает не только негативной, хотя конечно чаще она проявляет себя именно так… Любому творцу, особенно начинающему, перво-наперво нужно научиться не боятся критики, в противном случае это немедленно повлияет на его произведения. А в произведениях важно не соответствие требованиям современного дискурса или моды, а именно незамутненная индивидуальность художника. Именно художник определяет эпоху, а не наоборот! Хорошо, я немного сбавлю обороты… Но вы, как всякие разумные слушатели скажете универсальное, если учишь, как не надо – предложи решение. И оно у меня есть! Вам необходимо понять одну единственную вещь – у каждого человека независимо не от чего, есть изначальное право на творчество и это право непогрешимо, и не может быть ограничено ни слабой ремесленной подготовкой, ни условиями жизни, ни степенью интеллектуального развития. Если понять это однажды, никакой страх забвения, никакой критик, вас не остановит… Кстати, есть еще одно, что нужно понять – право окружающих на творчество, точно такое же непогрешимое и святое, каким обладаете вы. И если получится закрепить это в голове, то и критик становится не вредителем, а скорее вашим сотворцом. Пускай он негодует и разносит вашу работу, но хочет он того или нет – он участвует в процессе вашего творчества, а значит вы ему не безразличны. И это прямо указывает на общественный отклик на ваше детище, пускай и устами сноба и задиры. В конце концов, где есть настоящая критика, там нет места цензуре и это необходимо ценить.

О цензуре… А цензура зверь неоднозначный! Как правило под определением цензуры проходит понятие политическое. Так сказать, ограничение властью неудобных или вредных для нее высказываний, имеющих гипотетическую возможность внести беспорядок в избранный государственный курс. Но видов цензуры куда больше. Например, морально-этическая, куда можно внести культурно-этническую, национальную, узкосоциальную. Допустим живет себе народность где-нибудь на островах и само собой имеет свои правила и порядки быта и отношений, выработанных годами, и приходит цивилизованный человек, смотрит и говорит, что нельзя жрать мясо мартышки и необязательно во время брачных игр бить женщину по башке дубиной. И думать не надо как сработает культурно-этническая цензура – повесят этого горе миссионера на входе в селение и продолжат жить, как жили. В узкосоциальных средах цензура будет помягче, но и там ее достаточно, особенно в монастыре, тюрьме или армии. Морально-этическая цензура в широком смысле – это изначально синоним гражданского кодекса… Это всё, в общем и целом, ясно, но мне думается, что вам полезнее будет узнать, что же такое цензура художественная. Для начала, я думаю все согласятся, что высказывание в любом виде творчества должно быть самым широким, в масштабах замысла и коль уж скоро мы беремся художественно отражать жизнь, то ее необходимо копировать во всей красе и мерзости, не обращая внимание ни на эмоции, ни на психологические уловки. Художественная цензура в этом случае – это, как правило самые грубые и узкие рамки морали… Да, мораль держит нас на плаву, как единый социум, что-то вроде «если я не ем соседа – это залог того, что сосед не съест меня», и здесь и кроется парадоксальное, ведь именно мораль зачастую наносит первый удар по настоящему творчеству. Заштриховать, стереть, закрасить, надеть трусы на Аполлона и халат на Афродиту! Но глашатаи этой самой морали словно забыли, что обнаженное тело в искусстве – это не то же самое, что обнаженное тело в порнографии и, как заворожённые транслируют собственные скрытые желания и комплексы, вынося их на публику в виде запретов, прикрываясь необходимостью сохранения высоких моральных норм. А на самом деле – это носители такой же физиологии, но невостребованной противоположным полом. А с личным неудовлетворением, в том числе сексуальным, оказывается можно бороться указанием на моральные грехи общества. Но я не устану повторять – тех чиновников от культуры, которые ставят знак морального равенства между Венерой Боттичелли и календарем от Playboy, словом, из трех букв на стене дома и стихами Лермонтова на той же стене, ни в коем случае нельзя подпускать к управлению даже краеведческим музеем, не говоря уже о большем. Но я отвлекся… ах да цензура. Но художественная цензура – это не самое страшное, куда страшнее для художника самоцензура. И если она начнет подавать признаки жизни не вздумайте ее игнорировать – ведь это верный признак внутриличностного раскола. Вы, конечно, спросите, как она проявляется, и я вам отвечу. Когда вместо свободного выражения замысла произведения вы начинаете подменять точные и ясные слова эвфемизмами, когда страх высказывания выше творческого импульса, когда страх ответственности за честное слово не позволяет его произнести – это и есть самоцензура. Но самое страшное даже не в страхе, а в том, что сам творческий замысел никуда не девается и никак не изменяется – он продолжает существовать внутри и под давлением страха, начинает искать другие пути самовыражения, а внешне подчас это проявляется жутко: алкоголизм, наркомания, маниакальные проявления. Не смотря не на что не подавляйте свой творческий потенциал, иначе он вам отомстит, а тот цензор, чем бы он не прикрывался – он либо глупец, либо сволочь, потому что своим запретом, он убивает творческий порыв, а ведь за ним вполне может скрываться гений, что несомненно единственное социально приемлемое чудо.»

Следующим пунктом в дневнике, шел спор на тему семейных ценностей. В роли спорщиков выступал взвинченный студент института кино и телевидения и бывший театральный актер, а ныне сценарист телевизионных сериалов.

«Нужно понять, что семья, как институт себя исчерпала, – небрежно объявил студент.

– Это очень интересно. И если это так, то как общество держится вместе? – уточнил сценарист.

– А это здесь причем?

– Как это причем! Не думаешь ли ты, что семья – это просто форма удобного существования? Нет, друг мой, семья больше чем просто «папа, мама, дети». Семья – это место первой социализации человека, а значит в совокупности из каких семей выйдут дети, таким и будет весь социум, поэтому семью называют ячейкой общества, то есть семья первая связующее звено между человеком и обществом.

– Хочешь сказать, если не будет семьи, не будет и общества?

– Именно это я и говорю. Сам посуди, где ребенок получит правильный навык общения, если не в семье?

– Не знаю, но объективно институт семьи становится пережитком…

– Ты заблуждаешься и даже, если это так, то что придет на его место?

– Не знаю, детские дома и дома престарелых…

– Не дай бог. Ты видел, когда ни будь толпу детдомовских? Нет! Тогда я тебе скажу – это не та компания, которую хочется встретить в подворотне. А если таким станет целый народ… нет, так и скажи, что не подумал, прежде чем сказать.

– Я тебя понял, но есть же такая тема, количество разводов растет геометрически, хочешь сказать это не указывает на семейный кризис?

– Указывает. Конечно указывает. Но в этом указании нет ни слова о том, что институт семьи себя исчерпал. Это скорее пустая болтовня любителей выдать желаемое за действительное, а может такая тенденция кому-то выгодна и этот кто-то просто-напросто берет деньги у государства на борьбу с этим кризисом. На самом деле, мне кажется, что нет никакого кризиса семьи, а есть избалованность отдельных граждан и неумение выбирать партнеров. Если бы каждый из нас посмотрел на себя более или менее беспристрастно и выбрал для себя действительно подходящего партнера, а не идеализированного, то и эти самые разводы резко бы пошли на спад. Хотя, наверное, все же это индустрия… Средства массовой информации, все эти тупые шоу сеют в головы неустойчивых граждан идею того, каким должен быть партнер, а в жизни приходится жить с живым человеком…

– Вот я и говорю! – не растерялся студент.

– Но кризис все равно здесь не причем! – одернул его сценарист, – Вопрос все равно остается открытым, что придет на смену семье, как первичной форме, где воспитываются дети, а старики с комфортом доживают свой век? Семью нельзя уничтожить, ее можно только чем-то заместить. Вот мне и интересно, что это может быть: прайд, коммуна, стая, клан, племя. Что это будет? Только не надо идиотских высказываний про индивидуальность, пока мы не гермафродиты, речи о индивидуальности не идет.

– Но люди все равно деградируют, – не найдя ничего лучше, сказал студент.

– Это-то здесь причем?! Пусть они хоть наглухо отупеют – это ничего не изменит. Или ты думаешь, что семьи заводятся от большого ума?! Ха! Это естественная форма существования человека и чем больше он подвержен инстинкту размножения, тем скорее обзаведется семьёй. Даже в доску тупой, поймет, пусть не умом, так гормонами, что нужно объединится с особью противоположного пола, и как можно скорее наклепать себе подобных.

Новой главой дневника были рассуждения о природе любви. В записях не имелось отметки о принадлежности к какому-либо роду деятельности рассказчика, стояло только: «Говорит случайный человек».

«Как только это случилось, с тех пор и мучаюсь над тем, как ее понять. Все вокруг говорят – это просто любовь, и их это устраивает, а я вот мучаюсь. Кто бы знал, как я завидую тем, кто нашел единое выражение любви и успокоился, ведь у меня-то этих лиц сотни и никакой определенности. Нет, я не имею в виду будто я бабник – всё не так буквально, я только хочу сказать, что по-человечески хорошо бы понять, как быть, если кругом видишь только любовь. Любовь без романтики и вообще человека, куда не посмотрю – везде она. Что с этим делать не понятно. Я уже догадываюсь, что это человеческие глаза меня обманывают и если смотреть не с рациональной точки зрения, то выходит, что это великое счастье видеть кругом одну только любовь, но рациональное все еще есть, ум никуда не делся и от этого страшновато и растерянность какая-то или скорее дезориентация. Куда и зачем идти, если кругом одна и та же любовь. От нее, конечно, тепло, свободно, уютно даже, но просто больше ничего нет и бывают такие мысли, что это злая шутка судьбы и если я по настоящему ее приму, то в этот момент случится что-то страшное. Вроде такого злого розыгрыша. Вот поэтому и не могу расслабится целиком. Еще из минусов этого состояния – жена обижается – ревнует к каждому столбу. Раньше я в упреках жил, как все, а как любовь видеть стал, так и началось. Люди стали смотреть иначе: когда в них любовь видишь и они ее в тебе различают. Мужики кивают, женщины ресничками хлопают, дети улыбаются, будто я какой-нибудь артист на прогулке. А жена спряталась за ревность и больше ничего к себе не пускает. В ней-то тоже любви столько, что захлебнуться можно. Ну, ладно, это я так. Еще, пока не привык к этой любви всё хотелось что-то сделать хуже, потому что, когда ты в любви, больше ничего не надо – двигаться некуда. И не то, чтобы это сильное удовольствие, нет, больше это что-то нейтральное. Вот и хотелось что-нибудь испортить чтобы выйти из этого нейтрального, пусть даже и в минус. Однажды испортил – нарочно сломал замок в комнате и ничего не изменилось, даже больше того, дочка с женой меньше ссориться стали. Раньше бегали, прятались друг от друга в этой комнате, а как замок сломался, так и спокойней стали. Кстати, недавно был на похоронах старого знакомого. Ехал туда и думал – вот там-то точно так встряхнет, что сразу выскочу из этого нейтрального состояния, но ничего подобного – кругом все равно та же самая любовь. Труп крышкой накрыли, положили в яму, присыпали землей, женщины в слезах, а я только любовь и вижу, даже как-то не по себе стало. Оказывается, даже в чужой смерти никакого страха нет, хотя если кругом одна любовь, почему смерть должна быть исключением?» …

___

Сегодня к Дусе зашел ее парень Дима, тоже художник, но с академическим образованием. С некоторых пор они договорились, что должны иметь возможность приходить в гости друг к другу так, чтобы ненароком не сбить поток вдохновения, как известно не приемлющий никакого графика. Случались эпизоды, когда на кого-то из них сваливался творческий порыв и любое даже мелкое отвлечение, допустим на открывание дверей, могло спугнуть его, и чтобы избежать этого, они обменялись ключами от квартир. Дополнительно договорились не тревожить друг друга до тех пор, пока творящий сам ни определит время для перерыва.

Обыкновенно Дуся прятала свой дневник подальше от посторонних глаз, но именно сегодня, сделав очередную запись, оставила его прямо на кухонном столе. А Дима, как раз расположился на кухне, и пока дожидался Дусю, прочитал его от корки до корки.

Дусина творческая смена заняла больше времени чем ожидал Дима. После прочтения дневника, прошел может быть час, когда Дуся вышла из своей студии. Она улыбнулась, но увидев на столе свой дневник насторожилась, торопливо стащила его со стола и став серьезной спросила, прочел ли его Дима. Получив положительный ответ, разволновалась и взялась изображать муку: стала хныкать, как ребенок и бормотать о том, что нельзя читать чужих писем, а тем более дневников.

– Дуся, ты меня не ругай. Тем более то, что я прочел мне очень понравилось, – сказал Дима, глядя прямо Дусе в глаза.

– Это не имеет значения – все равно нельзя читать чужих дневников!

– Скажу еще раз – мне понравилось, но это не дневник, – стараясь говорить мягче, заметил Дима.

– Как это не дневник?! Это мой дневник!

– Нет, я тебя знаю, а это чужие слова. Это записки за твоими гостями, это их опыт их слова, их смыслы… Это не твой дневник.

– Нет мой! Все эти смыслы мои, просто у меня не было слов, чтобы их выразить.

– Тогда тем более не твои. Это, как если бы вместо того, чтобы писать свои картины, ты взяла бы фотоаппарат, прошлась по музеям, потом склеила из фотографий альбом и говорила – это мои эмоции и чувства, просто у меня не нашлось умения, холста и краски. Нет, когда проживаешь собственный опыт, к нему и слова и остальное прилагается, а это, в хорошем смысле, плагиат и, если хочешь остаться честной перед собой, подпиши эту тетрадь «Чужой дневник».

Дуся кричала, топала и трясла вымазанными в гипсе кулачками. Дима же безропотно молчал и только подчеркивал каждый выпад подруги соответствующим мимическим пассом. Дуся чуть успокоилась, он встал из-за стола, взял из ее рук смятую тетрадь и отложил в сторону.

– Ну, всё, всё… – обнимая еще протестующую Дусю, сказал Дима, – я еще раз тебе говорю – не нужно из себя лепить идеального человека. Ты же художник, и даже в этой тетради у тебя написано – нужно понимать собственную ценность. Где-то здесь есть о самоцензуре… Я тебя прошу не ври себе и не нужно создавать идеалов – ты уже прекрасна. Ты ведь не врешь в живописи, не врешь в скульптуре – они поэтому и живые, а если нужно вести записи – пиши о себе. И знаешь если бы это был по-настоящему твой дневник, я бы это понял по первым же строчкам, и клянусь тебе, я бы нашел в себе силы его не дочитывать.

Сила искусства

В этом году Егору исполнилось тридцать восемь, и как многие представители своего поколения он уже успел пережить кризис среднего возраста: развелся, завел любовницу, бросил ее и вновь озадачился вопросом жизненного предназначения. Целый год одевался по молодежной моде и вот уже месяц как понял, насколько жалко это выглядело на фоне его мятого лица и ранней седины.

Не без труда он отказался от тесных рваных джинсов в пользу однотонных брюк, сменил широкую куртку-парку на черное полупальто, стер десяток приложений из памяти телефона и удалил аккаунты в некоторых социальных сетях, неожиданно распознанных им как площадки для подростков. Возможно, Егор действовал слишком быстро, и ему даже, казалось, будто этот неожиданный поворот в сторону условной взрослости – продолжение того же самого кризиса, точнее его новая фаза. Но здесь уже нельзя было ничего поделать, и любая попытка посмотреть на это отстраненно отзывалась попаданием мышления в некое слепое пятно сознания, и, сунувшись в него (для верности дважды), он больше не старался оценивать свое положение со стороны, предпочитая просто внимательно рассматривать каждый текущий момент.