Нормальные горожане

Алексей Павлюшин

Нормальные горожане

Рядовой поэт

«Говорят поэзия мертва, но почему тогда жив поэт?!» – рассуждал Гриша, пялясь до одурения в потемневшую известь потолка коммунальной комнаты.

Гриша страдал перепадами настроения, в быту был устроен слабо и периодами впадал в хандру, не имеющую под собой никакого основания. Отношений с конкретной женщиной удержать не мог, от того имел болезненную любовь ко всему слабому полу сразу. Временами голодал и подрабатывал, где придется. Спиртное пить не умел – каждый раз напивался до беспамятства, зато в совершенстве владел искусством бездумного шатания по улицам, к тому же писал много стихов. Словом, Гриша имел те характерные привычки и установки, которые обыкновенно причисляют поэтам.

Кроме всего перечисленного, Гриша как мог привлекал внимание к своим стихам, но пока из этого ничего приличного не получалось. Например, для его бывшей девушки Тани, его стихи были не просто невыносимы, но чуть было не довели ее до нервного срыва. И хотя, Таня была воспитана в духе обыкновенной женской жертвенности или даже некоего бытового мессианства и ей ничего не стоило, например, выйти замуж за алкоголика и мирясь с побоями, и упреками, тянуть на себе всё семейство, но Гришины стихи это было уже слишком. Таня как-то попыталась сравнить его со всем известным Ляписом Трубецким из произведения Ильфа и Петрова, но у того, при всей конфискованной мебели, хотя бы с женщинами проблем не было. Это сравнение годилось только в рамках попыток Гриши пристроить свои стихи в толстые литературные журналы. Хотя, если у Ляписа его баллады о Гавриле худо-бедно брали, то от Гришиных триолетов, в журналах шарахались, как черт от ладана. А Гриша ничего не мог понять и распознавал эти отказы, как временную близорукость к его произведениям и продолжал их нести и слать по почте. Его устойчивость и вера в себя были так велики, что иногда приводили к маниакальным проявлениям. Например, однажды приметив редактора на улице, он погнался за ним, в надежде всучить кипу новых стихов, но на этот раз деятель литературы оказался проворней и успел впрыгнуть в трамвай.

Неадекватная оценка качества собственных произведений, била Гришу не только по социальной и личной жизни, но и по отношениям с друзьями. Они тоже не могли терпеть его стихов. Особенно, когда он начинал их декламировать без предупреждения и настолько неуместно, насколько позволяла ситуация. Например, сидя в баре, среди пьяных друзей и таких же пьяных девушек, только что приглашенных за стол, мог вскочить с места и начать читать какую-нибудь нервную дребедень. После такого финта, как правило весь флер нового знакомства рассасывался, а на место намека на эротизм и предвкушение ночных приключений, приходила сухая и тяжелая оценка бессмысленности происходящего. Проще говоря, Гришины стихи убивали романтику и хмель, а такое, понятное дело, не смогут простить ни друзья, ни девушки.

Гриша, конечно, видел это иначе. Он, как и полагается начинающему поэту, страдал от непонимания и холодности окружающих. Он считал так: нельзя осуждать внезапного поэтического порыва – это может уничтожить творческий импульс. В конце концов поэту полагается вести себя порывисто! И что стоит окружающим просто поддержать его! Может быть оценить его слова короткими аплодисментами, и отметить для себя редкую возможность побыть в компании человека, находящегося накоротке с музами.

Ясное дело, при таких рассуждениях, он очень скоро остался один.

Гришин поэтический дар проклюнулся сравнительно недавно, и совпал с периодом, когда необходимость устраиваться на работу назрела особенно остро: ему пригрозили выселением за игнорирование оплаты электричества и воды. И вся его коммунальная квартира готова была порвать должника на куски.

Нужда и общественное негодование быстро расшатали Гришино сознание, и волна патетики захлестнула его. Теперь по два раза на дню он воздевал руки к небу и спрашивал за что ему все это? Рассуждал о неверности друзей и меркантильности женщин и продолжая отторгать здравый смысл, писал свои стихи:

Душа поэта – не конфета!

И ей нельзя портвейн заесть,

Ей свет и воду не оплатишь,

Она умеет только цвесть!

По поводу оставивших его друзей он высказывался несколько более истерично:

Они друзья буквально с детства,

Но нам расстаться суждено,

Они ни чё не понимают,

Сказать хочу – друзья дермо!

Тане, в этих поэтических излияниях, досталось больше всех. И хотя сначала Гришу тянуло на матерщину, он все же взял себя в руки и выдал:

Она меня не полюбила, хотя ее я полюбил:

Не дня у нас без поцелуя, и я ее совсем не бил.

Она сказала на работу давно устроиться пора,

И я совсем и не был против, но вот куда?!

А нам вполне хватало денег на фарш с лапшой,

Она врала, она играла с моей душой.

И ей, как всем, конечно, нужен король Мидас,

А у меня сейчас на ужин: что бог подаст.

Ее жалел, держался рядом и с нею цвел,

Теперь зачах, устал и понял – она козел!

Последняя строчка перерабатывалась трижды. Был вариант: «Она осел!», но этот зверь не отражал его негодования и максимум указывал на упрямство, а этого было маловато. Еще имелся вариант: «Ее жалел, держался рядом, смотрел в глаза. Теперь зачах, устал и понял – она коза!», но это показалось мелким и банальным, так что решил оставить «козла».

В этот непростой для Гриши период его все чаще тянуло к людям. Размышляя о качестве этих людей, он имел всего два критерия: совпадение их и его интересов и необязательность покупки билета на мероприятие, где они собираются. И такое место нашлось.

Поэтический вечер проходил в арт галерее на Малой Морской. В небольшой зал набилось человек тридцать. Когда Гриша пришел, все уже расселись по выставленным рядами стульям, а какая-то взвинченная поэтесса в желтом берете и с вымазанным в блестках лицом, рассыпалась в колких рифмованных фразах. Гриша взял с подноса шампанское в пластиковом фужере, и уселся на свободное место.

Служительница муз явно кого-то ругала. Образы были размытыми, к тому же такие слова, как: «харрасмент», «неглект» и «гомофоб», сильно мешали разобрать сюжет ее стихотворения. И если, кто такие гомофобы Гриша слышал, кажется так называли обычных людей, не желающих признавать однополые отношения, как норму, то два предыдущих термина оставляли в голове зияющие пробелы.

Следующий декламатор тоже ясностью не отличался. Его стиль напоминал стук печатной машинки. Быстро произнесенные короткие слова, с трудом складывались в предложения и в момент, когда надежда на рифму угасала, она вдруг выскакивала и озаряла собой предыдущую строчку. Это давало интересный эмоциональный эффект: Грише казалось, будто он понял, что произошло, а остальные нет.

Третий чтец отличался внешним колоритом и глубоким голосом. Он был высокий, черноволосый и глаза его светились уверенностью и напором. Правда, когда первое четверостишие было брошено в зал, на лицах некоторых слушателей сверкнули издевательские улыбки – это были детские стихи. Точнее стихи, написанные незрелым существом, для еще более незрелых. Но подача. Нечто подобное могло бы случится если бы Маяковский, в своей резкой безапелляционной манере, стал читать «Зайку бросила хозяйка».

Внезапно, Гриша поймал себя на мысли: чем дольше он слушает этих странных людей, тем больше в нем просыпаются некие культурные образы, отдельные заметки и примеры. Когда-то они его впечатлили, но может быть за ненадобностью забылись, а теперь вновь стали подниматься из темных вод подсознания.

Теперь он больше наблюдал за собой, чем слушал чтецов. Еще полчаса назад он был о себе куда худшего мнения, а теперь рассматривая, что будят в нем эти люди, приходил в восторг от собственных мыслей. Некоторые, надо сказать, казались ему слишком сложными и красивыми для высказывания. Ему мерещилось, будто какие-то из них просят не приводить их к форме никаким способом и только когда он не внял этим просьбам, стало ясно, что имеется в виду. Гриша ухватился за одну из самых ярких и пылающих ясностью мыслей и записал ее в блокнот. И она не прожила и мгновения. Яркий шлейф многогранности таял пропорционально ее превращению в слова. Гриша пораженный такой метаморфозой, бездумно записал строчку: «Мысль сгорела под катком шариковой ручки».

Вдруг, внимание Гриши, как, впрочем, и всех остальных, привлекла высокая и невероятно красивая девушка. Она вышла перед слушателями, представилась Софией и стала читать свои стихи. И стихи, нужно заметить неплохие, но Гришу удивило не это. У него в голове стучал один и тот же вопрос: «Зачем такому невозможно красивому существу писать какие-то там стихи. Или она не понимает, что остальные их пишут только потому, что невзрачны и обделены жизнью?! Поэт – это калека больше, чем другие, поэтому он и поэт!» Гриша опомнился и записал: «Дар поэту брошен в лоб, как собаке кость».

За Софией последовало еще два декламатора, один рыжий худой, его почему-то было жальче остальных, а второй маленький бойкий, читал про кефир и КАМАЗы. Эти позволили Грише закончить четверостишие, а к концу чтений, у него их было два.

Поэтов поблагодарили громкими овациями, и слушатели понемногу стали выходить на улицу. Гриша же, стараясь не упустить момент, остался на месте и пользуясь атмосферой, попытался дописать свое стихотворение, так непохожее на все его предыдущие работы.

– А вы поэт? – склонившись к нему спросила женщина в синем платье, кажется, она была местным администратором, или что-то вроде того.

– Да! – твердо ответил Гриша и только после задумался зачем ей это.

А женщина тем временем выпроводила гостей, закрыла дверь на ключ и выкатила из подсобки сервировочный столик с бутылками.

Грише не удалось завершить свою задумку со стишком, ведь уже через несколько минут, он пил виски с колой и болтал с поэтессой в желтом берете. Кстати, остальные, судя по всему, не спешили общаться с ней и два коктейля спустя, Гриша понял почему.

Стараясь расположить к себе собеседницу, Гриша решил обратиться к тем словам, которые слышал из ее уст, к тому же зная слабость творческого человека к лести и нравоучительству, сделал это в прямой вопросительной манере несведущего человека:

– В ваших стихах мне было непонятно несколько слов. Что такое, например, «харрасмент»?

– Ты что не разбираешься в современном языке? – немедленно став грубой, рявкнула девушка, кстати ее звали Жанна, – харрасмент – это сексуальное домогательство или просто поведение, нарушающее неприкосновенность частной жизни…вторжение в личные границы без разрешения.

– Понятно, – кивнул Гриша, – а неглект – это что за зверь?

– А неглект – это пренебрежение. Точнее вид психологического насилия, когда один партнер не берет в расчет желания другого. Не разделяет пожелания и вообще игнорирует потребности близкого человека. Кстати, от харрасмента, как и от неглекта чаще страдают женщины…Короче это чаще мужской абьюз.

Гриша решил не уточнять, что такое абьюз, но по контексту догадался, что это некое общее понятие означающее насилие. Еще ему показалось, что Жанна феминистка и скорее всего слабо разбирающаяся в жизни, потому что по опыту наблюдения, например, за соседями по коммуналке, неглект и харрасмент чаще применяли жены к своим мужьям, а не наоборот.

Вечер, тем временем только набирал обороты. А поэты чем больше пили, тем яростней спорили на тему самореализации, до боли близкую всякому начинающему литератору. Точкой несогласия между основными спорщиками, стали способы этой самой реализации. Первый утверждал, что успешное продвижение в любой творческой профессии невозможно без опытного состоятельного дельца, проще говоря продюсера. И подкреплял утверждение поговоркой: «бездарность пробьется сама, но настоящему таланту нужно помогать!». Что касается оппонента, тот, прежде чем приводить доводы, решил условно плюнуть в чужие и заявил, что любой связавшийся с покровителем, как его не назови, немедленно попадет в его карман. А для торговца более сакрального места чем его кошелек, не найти и значит все это продвижение станет просто рабством или в лучшем случае «кабалой». Окружающие заметно поддержали такой взгляд, и ухватившись за одобрение масс, словоохотливый поэт предложил свою версию раскрутки – интернет. Пока лектор рассыпался в примерах успеха его знакомых стихоплетов в социальных сетях и прикидывал возможный заработок с тех или иных творческих платформ, Гриша успел выпить достаточно, чтобы предложить свою «дорогу поэтического успеха».

– Ребята! А вы не пробовали предлагать свои стихи литературным журналам? – произнес Гриша и замер в легком изумлении: его коллеги по перу, резко посмотрели на него так, словно он предложил нечто непотребное и запрещенное. Так сказать, нарушил табу. Мелькнула даже мысль, что его будут бить или может быть просто выгонят.

– Ретроград! – неожиданно вскрикнул тот который выступал первым и сейчас явно проигрывал спор.

– Штрафную ретрограду! – подхватил второй и только что осушенный Гришей стакан, вновь наполнили виски.

Гриша смиренно замолчал и только пожав плечами, влил в себя напиток. Дальше закружился калейдоскоп коротких смазанных эпизодов. Раздался приглушенный пьяный хохот, зрение включилось, и Гриша обнаружил себя на улице. Ватага поэтов прощалась с женщиной в синем платье, а после, подобно водному потоку, увлекла его с собой. Толпа вопила и галдела, петляя по улицам. Где-то на набережной реки Мойки сознание отказалось воспринимать действительность и оставило Гришу, а когда включилось вновь, он невольно взбодрился. Гриша обнаружил себя сидящим на широком подоконнике просторной коммунальной кухни. Прежде он здесь не был, но бодрило сейчас совсем не это. Дело в том, что в момент, когда глаза открылись, его взору предстала жутковатая картина: у газовой плиты, на низком табурете сидел рыжий поэт. Дверца духовки была приоткрыта, газ зажжен. Рыжий протянул вперед ладони и грел их, как у костра. На его лице виднелись побои: левая сторона отекла, а над правой бровью поблескивала глубокая ссадина. На вопрос Гриши, что с ним произошло, рыжий, с недобрым прищуром ответил: «Зависть – самый тяжкий грех…» Холод скользнул по Гришиной спине и уже не стараясь быть участливым, он вышел в коридор, по дороге ощупывая свои карманы.

Всячески напрягая побитый алкоголем мозг, Гриша осматривался, стараясь сообразить, где он находится и куда подевался его блокнот? Вдруг из темноты дверного проема в коридор вышла Жанна. Из одежды на ней были только красные трусики и ее неизменный желтый берет. Глаза поэтессы блестели маниакальным огнем и пока, без того дезориентированный Гриша, растерялся еще сильней, Жанна вцепилась в него и залезла языком в ухо.

– Я дико извиняюсь, но вы не видели мой блокнот? – громко спросил Гриша и замер.

Жанна с пренебрежением уставилась на него, некоторое время пристально смотрела пока молча не оттолкнула в сторону. Вдруг заметавшись, она скользнула на кухню. Из дверного проема послышались возня и страстный шепот, как вдруг раздался неожиданно глубокий бас рыжего: «Прелюбодеяние – это самый страшный грех!». Жанна пулей вылетела из кухни, и бессмысленно прикрыв одну грудь беретом и втихомолку ругаясь, исчезла в темноте комнаты.

Гриша вытер ладонью обслюнявленное ухо и продолжил гадать, где блокнот. В это время в комнате включился свет. Из дверей опять вышла Жанна, на этот раз в зеленом летнем платье в цветах и очках в черной оправе.

– Это твое? – протягивая блокнот, спросила Жанна.

– О! Да, спасибо! – выхватив блокнот, радостно воскликнул Гриша.

– Хватит орать! – послышался приглушенный голос из комнаты рядом с входной дверью.

– Давай зайдем, – предложила Жанна, оглядывая коридор.

Комната оказалась неожиданно просторной. Правда окна выходили на глухой брандмауэр. Гриша, не разуваясь упал в дутое кресло и быстро пролистав страницы блокнота, с облегчением выдохнул – новые стихи были на месте.

Жанна закрыла дверь. Подошла к столу. Налила стакан воды и протянула его Грише. Он проглотил его буквально в три глотка и только теперь задумался, как сильно хотел пить.

– Гриша, да? – нехотя спросила Жанна. Гриша кивнул, – Знаешь, Гриша, бывают такие дни, когда настроение не совпадает с тем, что происходит вокруг?

– Еще как знаю… – закатив глаза ответил он и вымученная улыбка коснулась его губ.

– У меня уже неделю так – все мимо кассы! Кстати, извини за мое домогательство… нашло что-то. Гормоны, наверное?

Вдруг в похмельной голове Гриши всплыли эпизоды вчерашнего вечера, и он как никогда раньше разглядел в памяти удачный ответ:

– А ты прости за мой неглект!

От этой находки, морда у Гриши стала на редкость самодовольной и немедленно налилась некой детской гордостью, будто за впервые решенную верно задачку.

Жанна теперь просто хохотала. Хохотала до слез, а когда утерла глаза, спросила:

– Ты откуда такой?

– Один псих из YouTube сказал, что все мы с Сириуса, значит и я тоже, – не думая не секунды ответил Гриша.

Сейчас Жанна отошла к дверям и держась за живот одной рукой и закрывая рот другой, натужно давила из себя воздух. Это был смех, на грани истерики.

Отсмеявшись, Жанна, не сказав ни слова, вытащила из холодильника два пломбира в вафельных стаканчиках и уселась на диван.

– На брудершафт? – продолжая быть неожиданно-искрометным, уточнил Гриша, кусая мороженное. – О, кстати, может рыжего угостить?

– Мне кажется, я знаю, что он на это скажет: «Мороженное – это самый страшный грех!»

За разговором, утро незаметно пробралось в комнату. А наступивший день, стал для Гриши самым новым из тех, что он смог припомнить. Все сегодня казалось ярче: запахи острее, цвета насыщеннее, звуки отчетливее. Картинка реальности вообще, стала более выпуклой и настоящей. Конечно, в попытке вернуть привычный взгляд на мир, Гриша постарался списать это состояние на специфическое похмелье, но сегодня романтика победила. Победа эта ознаменовалась не только неоправданно-радостным состоянием, но и попыткой написания новых стихов.

Гриша писал напористо и смело, но на одном четверостишие неожиданно остановился:

Из всех доступных нынче обществ,

Из всех цветов воротничков,

Я угодил в обитель слов,

Где рваный слог, то слово топчет.

Вдруг с ним случилось то, чего не бывало раньше – он ясно ощутил, что притягивает за уши форму с мнимым содержанием, хотя и основанную на личном опыте и настоящей действительности. Она виделась ему, как трупп приведенный в порядок для похорон: с уложенными волосами и напудренными щеками и тоже основанный на реальной жизни, но не живой.

Пораженный догадкой, Гриша потратил остаток дня на разбор написанных ранее стихов. Результат был плачевным – автор не нашел у себя ни одного приличного произведения.

В течении дня его настроение менялось многократно, болтаясь в диапазоне между плаксивой жалостью к себе и зубодробительной злостью на мир, введший его в заблуждение о его устройстве. В конце концов, его состояние стабилизировалось на устойчивой, немного взвинченной решительности. Такое годилось для чего-то агрессивного. Так что, если бы сейчас стоял выбор, лезть в драку или нет – Гриша влез бы в нее без оглядки.

Вечером Гриша позвонил Жанне и пообещав интересный вечер, пригласил ее на прогулку. Жанна пришла не одна – привела рыжего.

– Жанна, а он тебе кто? – поинтересовался Гриша, улучив момент.

– Никто. Я вчера его впервые увидела. Он с нашей кухни уходить не хотел, соседей напугал. А тут повод, его из квартиры выманить. Представляешь, моей соседке-старухе на ее «Здравствуйте!», говорит: «Покайся!».

– А старуха что?

– Каюсь, говорит и боком-боком из кухни, – с улыбкой сказала Жанна и уточнила, куда они идут?

– Почти пришли, – повернув в арку, явно приготовленного под снос дома, ответил Гриша.

Под аркой все по очереди пролезли в дыру в ограждении и вошли в небольшой, поросший бурьяном двор. Бледно-бежевая штукатурка стен расползлась паутиной трещин. По углам двора валялись груды горелых деревяшек, в воздухе воняло сыростью и гнилью.

Гриша молча прошел в центр двора и склонившись над ржавым колесным диском от грузовика, некоторое время смотрел на черные, побитые дождем угольки. Глубоко и тяжело вздохнул и высыпал содержимое, принесенного с собой пакета. Груда исписанной бумаги, красиво легла полукругом. А, когда Гриша достал спички и тряхнул коробком, его окликнула Жанна:

– Эй, ты что рукописи жечь собрался?! Это, конечно, очень сексуально, но это запрещенный прием…

Жанна с рыжим подошли ближе и уставились на подрагивающие страницы.

– Какие они белые на таком фоне… – сказал рыжий и добавил, – давай – Прими кристаллизацию!

Жанна окатила рыжего тяжелым взглядом и сказала, поднимая глаза на стены:

– Ребята, вы поаккуратней с пафосом – дом старый, не равен час рухнет от этой болтовни. Вон, стены все потрескались!

Гриша ухмыльнулся и зажег бумагу. Он смотрел и думал, что плохие стихи горят точно так же, как и пустые страницы. Вдруг Грише показалось будто это вымысел, что-то надуманное им самим, но по мере сгорания страниц, внутри появлялся некий простор. Нечто плохо уловимое, изящное и тонкое колебалось вдалеке, или точнее сказать: в глубине. Нет, этот костер из стихов определенно давал куда более сильный психологический эффект, чем возвышенно-болезненное удовольствие от патетики происходящего. Внутри Гришиного сознания что-то выравнивалось и распрямлялось, пока среди глубокой расфокусированной задумчивости не полыхнула яркая вспышка, заставившая его прийти в себя.

Гриша осмотрелся. Рядом была только Жанна – рыжий исчез.

– Знаешь, а ведь рукописи не горят! – озадаченно сказала Жанна.

– Значит – это не рукописи, – сухо ответил Гриша, следя за обрывками взлетевшего в воздух пепла.

Остаток вечера просто гуляли: шастали по улицам и паркам. У Жанны неожиданно прорезалась болтливость. Она немедленно рассказала всю свою короткую биографию, кажется слегка ее приукрасив. Гриша же напротив, сегодня обнаружил в себе талант к молчанию. Единственное, не смог удержаться от издевки в адрес посыла стихов Жанны. На подобный выпад Жанна отреагировала как полагается женщине – противоречиво. Сказала, если Гриша еще попробует напомнить о харрасменте, она его изобьет.

– Что будешь делать теперь? – спросила Жанна, усевшись на лавку в парке.

– Воспользуюсь подсказкой поэтов, с того вечера – начну выкладывать стихи в интернет.

– У тебя же их больше нет? – насторожилась Жанна.

– Одно осталось, – протягивая вперед записную книжку ответил Гриша.

Жанна открыла блокнот на последней странице, прочла про себя, хмыкнула и повторила вслух:

– Мысль сгорела под катком шариковой ручки,

Дар поэту брошен в лоб как собаке кость,

Он у жизни взял кредит, до чужой получки

И отдал в залог судьбе из покрышки гвоздь.

Волю старую свою сам ножом изрезал,

Получился тонкий крест с пикой наверху,

Доля тяжкого труда вмиг в земле исчезла,

А взамен ему пришла краткая строка.

Вот и бродит он теперь по опушкам парков,

Носит с ветхою сумой груду острых слов,

Принимает от судьбы силы и подарки,

И о смерти помнит он – к ней всегда готов.

Не знаю, что сказать – пока не сообразила, – поразмыслив сказала Жанна, – и возможно ты прав – интернет – это возможность продвижения. По крайней мере в наш век его игнорировать нельзя. Но можешь не соглашаться, а я думаю, что основа реализации поэта – это сцена. Стихи должны звучать – им слишком тесно на страничках блокнота, книги или социальной сети.

Поднялся ветер, а Гриша почему-то подумал об этом странном рыжем поэте. Кстати, с этого дня он больше его не встречал.

Чужой дневник

У нее было четверо по лавкам котов и круглый, как одуванчик шпиц, ее звали Дуся, а новым знакомым она представлялась Дульсинеей, иногда шутя будто это ее полное имя. Она любила носить бархатные брюки, кроссовки на высокой платформе и безразмерный, как балахон волшебника, плащ песочного цвета. Плохо развитая мускулатура делала ее чересчур тощей, зато ей самой нравилось, как выпирают скулы на ее бледном лице. Кстати, когда ее спрашивали, как заполучить такую бледную кожу, она вполне серьезно отвечала будто это очень просто и только, и нужно, что загорать под луной вместо солнца. Еще у нее была густая кудрявая шевелюра одного цвета с соломой, тонкий остренький носик и большие васильковые глаза.

Мир видел Дусю художницей и, хотя к ее образованию это не имело никакого отношения – всё ее существо пропитывало искусство. Она рисовала гуашью и акварелью, лепила из глины и пластилина, писала маслом и акрилом по холсту и картону и даже ткала коврики из узких полосок текстиля. В ее квартире на всяком свободном месте стояли ряды картин, из-за шкафа выглядывали гипсовые скульптуры, укрытые полотном, а стену в гостиной сплошь закрывали небольшие акварели. В крайней комнате, когда-то превратившейся в художественную студию, по стеллажам стояли ряды миниатюрных статуэток, по стенам висели гипсовые лица с раскосыми глазами, а на широком столе, как правило стояла заготовка какого-нибудь бюста или форма для маски.