Твои Возможности, или Реализация «ТРАНСЕРФИНГА»

– Какие у тебя планы на вечер? – буквально, разбудил меня ее голос.

– Уже никаких…

5

«Мои родители были коммунистами, причем убежденными – это значит, что в партию они вступали не для карьеры. Других критериев к началу семидесятых уже не было. Для примера добавлю, что в моей не маленькой семье коммунистами были только они. Точнее, еще был дед по маминой линии, но его исключили из партии, перед тем как «посадить». После реабилитации его восстановили в должности, но коммунистом дед больше быть не хотел, говорил, что не хочет марать ряды партии. Я его совсем не помню, дед Фёдор умер через пару лет после нашего переезда в Молдавию, от еще фронтового ранения. В Сибири остались два маминых брата и бабуля, которая приезжала к нам в гости, и мы вместе ездили к морю. От нее я и узнал свои корни по маминой линии. Мама у меня, человек не разговорчивый и очень строгий, так же, как и папа. Боже, как я воевал с ними в детстве, только из дома убегал раз двадцать. Бабуля Ольга объясняла, что ее дочь в отца, что дед был тоже очень строгий – его предки были на половину из поляков, на половину из казаков. Размяк он только после моего рождения – я был первым внуком и, по словам бабули, очень ему симпатизировал. Дед любил возиться со мной во время занятий родителей-студентов. В пять лет он научил меня играть в шахматы и брал с собой на дворовые турниры. Бабуля тоже была смешанных кровей, по отцу из коренных сибиряков, а мать ее была на половину еврейка, вторая половина – корнями из декабристов, сосланных в Сибирь. Тогда это сильно скрывалось, но перед отъездом в Израиль об этом вспомнили и даже

откапали в архивах документы.

По отцу все было проще, я так же был первым внуком и любимцем, но в семье чистых евреев с Украины, которые относились к ашкеназам – потомкам выходцев из средневековой Германии и восточноевропейских стран. Причем корни бабушки Двойры и деда Давида соединялись на родителях прадедушек и прабабушек, т. е. мои бабушка и дедушка по отцу – были троюродными братом и сестрой. Они с папиной младшей сестрой, продав дом в Житомирской области, переехали в Молдавию – вслед за нами и купили не больной домик в Кишинёве. Это был частный сектор «на Телецентре» в районе ВДНХ, не далеко от Комсомольского озера. Вскоре моя тётка вышла замуж за местного инженера из «энерго-треста», и, со временем, в Молдавию перебрались все родственники по отцу.

Большинство своих школьных каникул я проводил в Кишинёве. Там и произошло моё первое знакомство с еврейской культурой – улица Томская, на которой жили мои дедушка с бабушкой, была заселена еврейскими семьями. Старшее поколение (в основном пенсионеры) регулярно ходили, друг к другу в гости и, так как это были каникулы, брали с собой внуков. В гостях никто и никогда не повышал на шумных деток голос, не заставлял сидеть «ровно» и, боже упаси, ругал за разбитый стакан или измазанную краской штору. По выходным с нами возились взрослые помладше, цепляя нас то на природу, то в кино и самое любимое – на аттракционы. Эти походы сопровождались шутками, рассказами и даже бурными обсуждениями – тема которых зависела от профиля образования или работы «дежурного» родителя или пары. Мне очень симпатизировал уклад еврейской семьи, основанный на умении ценить это понятие – жизнь. И я чувствовал себя её частью, частью еврейского народа с этими тёплыми – до нежных, отношениями между родителями и детьми, которых мне явно не хватало дома.

Я знаю, что родители обожали меня не меньше, но чувства свои, в угоду «социалистических» стереотипов, упорно скрывали. На долю моих родителей-коммунистов выпало быть поколением воспитанным жёсткой системой, за железным занавесом. Это поколение, родители которого боялись вмешиваться в законы воспитания соц. лагеря, познав на собственной шкуре – что значит быть не таким, как все. «Семья

ячейка общества», слышал я с детства, но моя душа не собиралась впихивать себя в какую-то «ячейку». Я рос ребёнком – бунтарем и мне доставалось за это. Особенно жестоко «предки» наказывали меня за обман, который зачастую, был мотивирован «добрыми» помыслами – скрыл вызов родителей в школу, к примеру. Учился я хорошо, а вот поведение, не входило ни в какие «рамки». К пререканиям с преподавательским составом, как попыткой высказать свое мнение, с годами добавились и драки, связанные в основном с моей национальностью.

Еще в начальных классах выяснилось, что в журнале списка учеников, на одной из страниц фигурировала национальность каждого. Этот журнал не всегда находился в руках преподавателя и вскоре я узнал, что являюсь единственным «жидом» в классе. Смысл этого слова я узнал от родителей и воспринимал попытки задиры оскорбить меня, как повод для гордости, за причисления к этому великолепному народу. Но одноклассник не унимался, и после реплики – «убирайся в свой Израиль», и выяснения, что это враждебное нам, капиталистическое государство – он получил по заслугам.

Мой дед Давид устроился работать по специальности, на кишинёвскую обувную фабрику «Зориле», в Барановке он был сапожником. Поэтому, приезжая на побывку в Кишинёв, столицу республики-сад, я оставался на хозяйстве с бабулей Верой. О том, что ее настоящее имя Двойра, я узнал из ее общения с соседями. Разговаривали они между собой на идише. Для справки, это язык, возникший в двенадцатом веке, на основе средневерхненемецких диалектов с письменностью, бравшей начало от арамейского, на котором разговаривал один из выдающихся философов и ярких представителей еврейского народа – Иисус Навин. Среди «своих» его звали Йеошуа, что означает «спасение», а Двойра значит «пчёлка» и бабуля соответствовала своему имени – она была трудолюбива и неугомонна. Двойра, с детства приобщала к труду своего любимого внука, делая это ненавязчиво. Мне нравилось помогать ей и неважно в чем – будь это замес теста для будущего «штруделя» или самостоятельный поход в магазин.

Дед, возвращаясь с работы, всегда приносил мне сладкий подарок. Он помогал бабуле по дому и никогда не реагировал на ее регулярные ворчания. Я любил наблюдать за дедом – за его

бритьём опасной бритвой, предварительно, умело заточив ее, и за тем, как аккуратно и нежно, он обращается с бабушкиной рукой, во время очередной проверки её артериального давления. Тяжело описать то смешанное чувство радости и гордости за моего Давида, в дни празднования Победы над фашизмом. Он одевал, тяжеленный для меня в то время, пиджак, увешанный медалями и орденами, большинство из которых он получил уже после войны, по выписке из госпиталя. Дело в том, что дед, в свои шестнадцать лет, со своим старшим братом Сёмой, после того как «эсэсовцы» вошли в деревню – сбежал в лес и был зачислен в партизанский отряд.

Одним из первых его ответственных заданий было – пробраться в деревню за провизией… и там он узнал, что всех евреев расстреляли… вместе с его родителями, семилетней сестрой Геней и совсем маленьким Яшей. По свидетельствам очевидцев – это было леденящее от страха спокойствие, с которым, покорствуя ужасной участи судьбы, люди шли на собственную смерть. Несколько дней всех евреев собирали в местной школе… и под покровом осенней ночи вывезли на грузовиках в неизвестном направлении…

Но произошло чудо, о котором два брата-партизана узнали после войны! Их разыскала украинская семья Досщинских, из соседней деревни, которая, рискуя своими жизнями, приютила и всю оккупацию выдавала за свою дочь – маленькую еврейскую девочку! В ту роковую ночь, из последнего грузовика «дьявольской колонны» – соскочила на полном ходу сестра моего деда, и чудом уцелев, добралась до ближайшего села.

Уже в Израиле, в период совместного моего проживания с дедом – после смерти бабули, я узнал подробности партизанской деятельности, о которых он не любил говорить. И я понял, почему. После объединения их него отряда с одним из самых крупных формирований партизанского движения под командованием Ковпака, Сёма – старший брат попал в разведку и мстил за родных, вытаскивая «языков», парой, прямо из штабных расположений. Мой дед занимался диверсиями, подрывая коммуникацию снабжения фашисткой дивизии, находившейся на территории Украины. По его рассказам я понял, что и война может превратиться в рутину – человек привыкает к адреналину… но один случай оставил в его сознании неизгладимый след. Мой Давид задушил немецкого

солдата…, вцепившись мёртвой хваткой, он смотрел ему прямо в глаза…, душил до последней конвульсии, невзирая на раны, получаемые от штык-ножа. Это был солдат из патруля, охраняющего железнодорожное полотно. Разъярённым животным, дед буквально выпрыгнул на него из своей засады. Но прежде, чем он вцепился в его горло – солдат успел выхватить свой огромный нож и, беспорядочно размахивая им, начал наносить деду глубокие порезы…

Спустя годы, притупившие горечь утрат и неизгладимых переживаний, Давид не смог уменьшить яркость картины этого сюжета. Посыл деда уже взрослому внуку, отслужившему в советской армии и, недавно, вступившему в ряды резервистской армии Израиля, заключался в желании поделиться опытом и принципами, которые он приобрёл в размышлениях о смысле жизни. И я с радостью поделюсь ими с тобой, мой дорогой читатель.

Возвращаясь к теме формирования моего характера, главное, что я осознавал уже в то время – «одарённый бунтарь», это ещё и очень добрый мальчик. Взрослея, доброта стала основой моего мировоззрения. Где-то подсознательно я понимал, что к светлому будущему нас приведет не коммунистическое равенство, а искренняя доброта, заложенная в наши души изначально. Под «искренняя», я подразумеваю безусловная – не требующая что-либо взамен. Проявление агрессии – это плод нашего разума, зачастую связанный с инстинктом самосохранения. В свои пятнадцать лет, заканчивая восьмилетку, у меня уже был план – как избавиться от основных «грузов», мешающих быстрому достижению намеченной цели.

Первый – это избавление от «записи в журнале». Благо, что в этом случае я получил поддержку от родителей. План был прост – паспорта в Советском Союзе выдавали в шестнадцать лет, и по закону я имел право выбрать «национальность» любого из родителей. До этого, у меня на руках находилось свидетельство о рождении, в котором, чёрным по белому, было написано: «Черетенко Лев Борисович – сын Черетенко Бориса Давыдовича (еврей) и Черетенко Лидии Фёдоровны (белоруска)». Роговская – девичья фамилия мамы, нигде не фигурировала. Во время подачи документов в среднюю русскоязычную школу № 7 я сообщил об утере свидетельства о рождении, а на вопрос о национальности с облегчением сообщил – белорус.

Это было лето 1983 года и, до подачи документов в новую школу, я попытался избавиться от второго «груза» – совместного проживания с моими любимыми, но уже порядочно «доставшими» родителями. Я благодарен им за удачное сочетание генов и за все качества характера, связанные с дисциплиной, так пригодившиеся мне в период взросления. Моя попытка поступить в Кишинёвское художественное училище имени Репина, закончилась провалом. Высокий конкурс на скульптурное отделение, был связан не с большим количеством желающих, а с размерами самого отделения – на нём могло учиться не более десяти человек.

В девятом классе новой школы нас с Сергеем встретили «улюлюканьем» те ребята, которых мы знали по спортивным соревнованиям между школ. Нас было четверо новичков – с нами были еще две девчонки, одноклассницы по восьмилетке. Новая «классная» – учитель литературы, – выстроив нас у доски перед классом, представила как хороших учеников.

– Рассаживайтесь на свободные места, знакомиться будите после урока, – пояснила она, строго приложив указательный палец ко рту.

Бегло окинув взглядом весь класс и взяв курс на последние парты, я вдруг заметил симпатичную девочку. Она стеснительно уткнулась в книгу, как только я взглянул на неё. В тот момент я не мог себе представить, что эта невысокая, худощавая девчонка с короткой стрижкой и огромными глазами, станет моей первой женщиной, женой и матерью моего сына. Оля оказалась круглой отличницей и активной общественницей. Её родители – мать русская, отец молдаванин, были довольно либеральными людьми, любезно предоставлявшими свою квартиру для провидения вечеринок. В один из первых таких вечеров, дождавшись «белого» танца, Оля пригласила меня. Это не был обычный медленный танец – на «пионерском» расстоянии, к которому я привык в летних пионерских лагерях. Она прижалась ко мне всем телом и, взяв левую ладонь в свою, зафиксировала это положение, уверенно установив на спине в районе талии мою правую ладонь. Оля ловко повела меня в танце под итальянскую мелодию, записанную с одного из фестивалей в Сан-Ремо. Её свободная ладонь покоилась на моём плече и, в то же время, умело направляла меня. Благодаря осанке и длинной шее, слегка отводившей голову назад, я мог

украдкой разглядывать невозмутимое Олино лицо. Её огромные глаза были прикрыты, а взгляд периодически скользил из стороны в сторону, в зависимости от направления движения в танце.

– А я давно уже тебя знаю. – Шепнула мне Оля…»

Объявили посадку на мой рейс. Я закрыл ноутбук и оглянулся, вокруг было много людей, которые начали выстраиваться в очередь. Всё так же как и пятнадцать лет назад, я не спешил на посадку, давая попутчикам возможность разобраться с местами и ручной кладью. Разглядывая пассажиров, я поймал себя на мысли, что ищу Иру – моего «шикарного» психолога и друга. И если бы чудо произошло, я с удовольствием поделился бы с ней теми чувствами, которые испытываю сейчас. Я очарован любовью! Той самой безусловной любовью, о которой мы говорили в нашу первую встречу.

6

Это был элитный ресторан на Дерибасовской, сделанный в стиле ирландского бара. Мы сразу привлекли внимание постояльцев, точнее Ира – своей внешностью фотомодели. Ещё на улице у входа я обратил внимание на, припорошенные снегом, последние модели внедорожников. Наш забронированный столик оказался на бельэтаже, где находилось еще несколько пар, и откуда был виден весь партер со стойкой бара и биллиардным столом. Ира быстро сделала заказ, заранее поинтересовавшись, полагаюсь ли я на её вкус. Она явно была знакома с репертуаром подобного типа заведений. Я же больше разбирался в кухне французских и итальянских ресторанов, входивших в список любимых мест отдыха моей израильской жены.

– Луковица, вот с чем можно сравнить израильские слои общества. – Ира продолжила начатую в машине дискуссию. – Верхняя часть, богатые. Середина, это средний класс, их большинство. А корешок составляет нищета. Здесь же сейчас треугольник, с верхушкой очень богатых людей и огромным количеством населения, еле сводящего концы с концами. «Расскажи мне, как ты познакомился со своей женой в Израиле». – Вдруг спросила она на иврите, сделав согревающий глоток

восемнадцатилетнего «Jameson».

Я подыграл Ире, перейдя на иврит, тем самым, сделав нашу беседу схожей на разговор двух инопланетян – для находящихся рядом посетителей и работников ресторана.

–«Мне было 28, заканчивался второй год моей репатриации в Израиль. Из них полгода я провёл в молодёжном центре Ницана, на границе с Египтом, где осваивал азы иврита. Это был оазис в пустыне с обильной зеленью, благодаря искусственному орошению, и большим бассейном. Центр Ницана являлся частью программы Министерства Абсорбции».

–«Я знаю это место». – Спохватилась Ира. – «Мы с Шимоном останавливались там, на ночлег, когда путешествовали по пустыне. Не далеко оттуда, археологи откапали древний город. Сейчас Ницана туристический центр». – Она сделала очередной глоток виски. – «У тебя там не было никакого романа, в этом молодежном центре»?

– «Я был тайно влюблён в свою учительницу, её звали Михаль. Всего было около пяти классов по 10–15 человек, их формировали по мере пребывания новичков. Все преподавательницы были солдатками с обязательным условием – без русскоговорящих корней. Со мной в классе учился композитор из Евпатории, тоже разведён и мы были самые взрослые в этом молодежном центре. Старше нас был только директор, который жил там со своей семьёй. По вечерам я регулярно звонил в Молдавию и после формального отчёта моей бывшей жены, разговаривал с сыном. Дело в том, что мой развод являлся необходимым условием в процессе эмиграции и вызвал кризис в наших отношениях. Точку поставил тесть, когда заявил, что я обязан съехать и переписать квартиру на его дочь. Реакции жены на это не последовало, и мы вдруг оказались совершенно чужими. Я поселился у нашего одноклассника, который жил со своей женой и дочерью по соседству и тоже ждал разрешения на ПМЖ, но только в Германию. Они оказались милейшими людьми. Мы очень сблизились, и я получил огромную моральную поддержку – всё что ни делается, к лучшему. Накануне моего отъезда я дольше обычного гулял с сыном, оттягивая прощание. Поднявшись в квартиру, я застал жену со слезами на глазах. Она пригласила меня зайти на чашку чая. Чаепития не получилось…, она с рёвом выскочила из кухни. “У мамы болит животик”, пояснил я сыну.

Покормив его и уложив спать, я ещё долго успокаивал жену. Мне казалось, что этот день не закончится никогда».

– «Закончилось всё сексом?»

– «Да…. Но как ты догадалась?!»

– «Что бы успокоить женщину, находящуюся в таком состоянии, тебе необходимо дотронутся до неё, взять её руки в свои. Она начинает успокаиваться, просит тебя остаться, но понимает, что тебя уже не остановить. От безысходности начинается очередная волна…, но ты, чтобы предотвратить это, крепко прижимаешь её к себе, гладишь волосы, но не можешь ничего обещать, потому что винишь её во всём. Она поднимает на тебя взгляд в надежде услышать сокровенные слова.… И тут ты целуешь её, неважно: в лоб, в нос, в щёку, лёгкое прикосновение к губам. Всё…, для женщины в таком состоянии, когда нервы оголены – происходит гормональный взрыв и её уже ничто не может остановить. Бурный секс, долгий и изматывающий».

– «Ира, я в шоке…. Как…?» – Она расплылась в улыбке. Я выпил залпом содержимое хрустального стакана.

– «Уже в дверях, я сказал ей, что время лечит, что я выучу иврит, найду работу и приеду за ними. Но судьба распорядилась иначе. Ещё учась в Одессе, я познакомил Олю с парнем, которого очень уважал за неординарный ум и доброту характера. Игорь был тоже из Сорок, но с другой школы, в политехе учился на программиста и по окончании, уехал в ЮАР на заработки. По рассказам общих знакомых, они быстро сошлись, и Оля сразу забеременела. Об этом я узнал, уже работая электриком на химическом комбинате Мёртвого моря. В тот же день я позвонил ей. Разговор получился коротким, Оля попросила больше не звонить, она хотела, чтобы сын считал его родным отцом. Антону тогда было три года».

Принесли заказ, и один из официантов поинтересовался, на каком языке мы разговариваем.

– Я извиняюсь, мне, правда, неудобно, но здесь уже делают ставки.

– Это иврит, на нём разговаривают в Израиле. – Выпалила Ира, вцепившись в свой, средней прожарки стек.

Она ловко орудовала ножом и вилкой. Я, с нескрываемым удовольствием, наблюдал за ней, пережёвывая маленькие ломтики нежного мяса. У меня было ощущение, что мы давно знаем друг друга. Ира была воплощением лучших качеств моих

двух жён, двух женщин, с которыми я испытал блаженство. В ней гармонично сочетались – советская непосредственность и израильская прозорливость. Мысленно, я пытался подавить в себе сексуальное влечение – это было нечестно. Ира вела себя совершенно открыто, потому что доверяла мне.

У меня в тарелке оставалось ещё пол стека, когда она, разделавшись со своим, откинулась на спинку стула.

– Как тебе виски, повторим?

Я убедительно кивнул, но подсознательно понимал, что количество этого благородного напитка в крови, обратно пропорционально моему самоконтролю.

– Забыла предупредить тебя и это не обсуждается. За всё рассчитываюсь я, точнее Шимон. У меня есть счёт в банке, мы называем его стипендией. Поверь мне, это очень большие деньги. Я понимаю, тебе неловко. Поначалу я тоже испытывала дискомфорт, и это было больше связано с моими чувствами, которые я испытывала к нему. Но Шимон разрушил во мне этот стереотип, дав понять, что его любовь безусловна. Он любит меня такой, какая я есть, не требуя ни чего взамен, кстати, это полностью исключает чувство ревности. Таких как Шимон больше нет, он единственный, и я благодарна судьбе за то, что свела меня с ним. «И так, ты работаешь на химкомбинате и узнаёшь, что все мосты, связывавшие тебя с твоей первой любовью и единственным сыном – сожжены. Ты злишься на этот не справедливый мир, но себя, тебе не за что упрекнуть, ты сделал всё, чтобы спасти этот союз».

– О да…. – Закончив трапезу, я без тени смущения сверлил ее своим пристальным взглядом, пытаясь понять, откуда у моей сверстницы, такой богатый жизненный опыт.

– Ира, опять в яблочко. В то время я жил с родителями в Беер-Шеве, столице пустыни. Точнее там находились мои вещи, а жил я, буквально на этом заводе. Я не был работником фирмы, которая является монополистом по производству органических удобрений на всём Ближнем Востоке. Ты, наверное, слышала о «кабланной» системе найма на работу в Израиле?

– Да, Шимон рассказывал об этих издержках законодательства в период становления Израиля, как государства. Замысел, конечно, был хороший, но уровень развития общества еще не был готов. Так, если я правильно понимаю, непосредственные работники фирмы, находящиеся под защитой профсоюзов, ни

черта не делали.

– Ну, ни все…, инженерный состав и молодые квалифицированные работники составляли основной костяк системы управления производством, и я быстро попал в их ряды. Побыв немного стажёром дежурного электрика, мне вскоре доверили самостоятельно работать на этом огромном, даже по союзным меркам, предприятии. Там, кстати, я впервые столкнулся с «контроллерами», презентацию которых, сейчас и делаю.

Принесли очередную порцию виски, и я сразу приложился, сделав большой глоток.

– У меня была минимальная почасовая оплата, но я был единственным дежурным электриком, работающим через посредника. В основном, представителями «каблана», являлись не квалифицированные рабочие. Дежурные электрики завода работали в три смены, а я по собственной инициативе стал работать в дневной и вечерний подряд, что удвоило мне зарплату. Мой же «каблан» стал получать за мою вторую смену 150 процентов. Дорога в Беер-Шеву занимала больше часа, и получалось, что я, приезжая к родителям, заваливался спать, а рано утром уже ехал на завод с первой сменой. Со временем я обустроил себе одну из подсобок под спальные хоромы, притащив туда раскладушку и постельное бельё. Столовая и душевые работали круглосуточно, так же, как и производство на этом химкомбинате. Всё это было сделано с разрешения начальника производства, он был выходцем из русскоязычных, приехавших в Израиль в 70-е. Во мне Игаль души ни чаял, и связано это было не только с моими профессиональными качествами, но и с похожей историей его иммиграции. Игаль оставил в союзе жену и сына, с которыми, так и не смог воссоединиться. В одну из ночных бесед, когда он остался дежурным инженером по заводу, я рассказал ему о своём печальном известии, которое недавно получил. Игаль, как-то по-братски попытался сменить тему, красочно описав новую работницу на кухне, поясняя личным опытом, что мне нужно отвлечься. Эти «отвлечения» со второй женщиной в моей жизни приняли животный характер, мы занимались сексом, не испытывая чувств дуг к другу. Она тоже недавно приехала в Израиль и у неё так же были нелады на личном фронте. Мы встречались спонтанно, либо в складском помещении кухни,

либо в моей подсобке. Никакой ласки, не говоря уже о поцелуях – я брал её жёстко, с сади, в одежде…. Ира извини за подробности, это всё виски…

– Это всё жизнь…, а ты знаешь, я сторонник разделения в понятиях любви и секса. Мне даже претит выражение “занимались любовью”. Нет, это конечно сугубо индивидуально и секс двух влюблённых это всегда на порядок выше. Но само понятие секса связано с инстинктами человека, несущими животную основу. И наивысшего блаженства можно достичь лишь полностью отдавшись этим чувствам. Лев, мы сейчас говорим о тонких материях. Но ты не представляешь, какой огромный процент населения нашей планеты, страдает от комплексов в сексе, лишающих их жизнь ярких красок. Здесь должен быть не плохой десерт….

– Если только после небольшой разминки, – я заметил, что не слышу стука биллиардных шаров. – Как на счёт партии в снукер?

– Принимается, – Ира допила содержимое стакана. – Расставляй шары…, я в туалет и один звонок маме.

– Послушай, у вас в Израиле все такие красотки? – Поинтересовался бармен, выдавая мне всё необходимое для игры.

– Она коренная одесситка, – ошарашил я собеседника.

Ира присоединилась с двумя свежими “Jameson”.

– Сто лет не играла. Это кажется австралийский. Разбивай, напомнишь правила походу. – Ира скинула шарф-шаль, оголив свои острые плечи. На ней было чёрное платье в стиле Шанель, ровно облегающее её худощавую фигуру, по длине оно буквально стыковалось с модными в то время высоченными сапогами-ботфортами.