Простые люди. Трагедии на каждый день

На первой странице красивым почерком было выведено: «Дневник наблюдений за состоянием испытуемого №1.»

Далее шли все данные Николая, рост, вес, образование, частота половых сношений, детские болезни, что-то на латыни…

Дальше следовал аккуратный почерк Николая, ровно ползли строчки его сообщений о состоянии здоровья и ощущения.

Позже, со вчерашнего дня почерк стал некрасивым, мелким. Буквы громоздились друг на друга, словно стараясь поскорее убраться из тетради. Слова и предложения выражали сущую нелепицу, хотя точно соответствовали происходящему.

Началось это полмесяца назад. Может, чуть ранее. В новостях говорили, что мир накрыла очередная чума. Говорили, что человечество стоит на краю гибели. Говорили, что мир надо спасать. Ничего нового. Но всё же в этот раз всё было по-другому.

Николай мог стать тем самым спасителем несчастного населения Земли. Ученым требовались добровольцы для испытания нового лекарства. Тем приятнее было стать одним из суперменов, что за это, пусть скромно, но платили. Николай был готов пожертвовать собой и просто так, за идею, тем более в современной медицине не приходилось сомневаться: в новостях ежедневно говорили о всё новых достижениях, об увеличении рождаемости, о купленных в его поликлинику новых аппаратах и препаратах.

Проверить Николаю это не довелось. Зарплата у него была вполне приличной, хватало на частную медицинскую клинику. В свою бесплатную он разок зашёл, воодушевленный репортажем обаятельного телеведущего, да встретил там только грязь, хамство, очереди, скорбные рожи.

Просто по телевизору сказали, что теперь новые специалисты и все это с заботой о гражданах, и можно то же, что и платно. Вот и рванул. Потоптался в вестибюле и пошел восвояси. В конце концов, ведь у него хватало денег на частную клинику. А зачем и что проверять? Не может же телевизор врать. Это ж не рынок на базарной площади, где и ограбят, и оплюют, и обманут, и деньги вытащат. Это ж телевизор!

Признаться, в тот день Николай начал сомневаться в том, что все действительно так хорошо, как на экране. Он не спал ночь. Крутился на кровати волчком. Наутро встал помятым. Настроения не было.

«Как же так? – думал Николай. – Ведь говорят, что новые спецы, что техника, отчего же все они такие недовольные?»

Вечером он прильнул к телевизору и все встало на свои места. Причин для беспокойства не было. Недовольными были враги, враги его отечества, а значит и его личные, Николая, враги. Они оплачены из-за границы, им хватает денег на то, чтобы расставить своих агентов повсеместно, абсолютно везде! И Николай и попался на их удочку, когда зашел в поликлинику и увидел очереди, скорбные рожи, нищету, обшарпанные стены и хамство. Это все они! Поганцы. Государство старается, а они гадят и гадят. И наши тоже хороши, во всё верят. Смотрели бы телевизор, давно бы все поняли! А то нагуляются по бесплатным поликлиникам, насмотрятся на этих агентов, и давай сомневаться в происходящем!

В общем, как только Николаю выпала возможность спасти мир, он не стал раздумывать, а поспешил занять место в больничной палате. С ним поговорили, замерили параметры, забрали документы и поместили в прозрачную палату на три человека. Он, Мишка и Никита. В комнате было всё необходимое: стол, стулья, кровати, плита, туалет, душевая, холодильник, и этот самый телевизор под потолком.

Не было двух вещей: зеркал и пульта от телевизора.

Телевизор смотрели дозированно: его включали нянечки в положенные часы, а хранился пульт на посту, за тем самым непробиваемым стеклом палаты. Так, видимо, было необходимо в ходе испытаний. Почему не было зеркал? Наверное, забыли разместить. Торопились, ведь мир на краю гибели. Не до мелочей.

Со вчерашнего вечера все исчезли. Просто ушли и не вернулись. Даже нянечки.

Пару недель до этого телевизор вещал, что миру грозит новая опасность – военный конфликт. Мнения преподносились разные: одни говорили, что скоро будет, другие отрицали это, третьи сообщали, что война идёт и уже давно…

В этот раз диктор не давала четкого ответа: ни да, ни нет. Это было странно, ведь раньше всё было ясно и разложено по полочкам.

И только позавчера диктор серьёзно и «с полной уверенностью» заявила: войны нет и не будет. Это случилось в обед. Странно, что и суп и второе в этот день были недосолены. Словно то, что в мире наступил мир, имеет какое-то отношение к соли. Хотя, как старался думать Николай, возможно, это связано с самим медицинским экспериментом. На худой конец, могла просто не доехать машина. Их палата находилась не в поликлинике, а за городом, в отдельном помещении. Вполне вероятно, что подвозка застряла в пути.

После обеда появилась и ещё одна странность. Не пришли нянечки на третью смену. Со второй ушли, а вот на третью так никто и не заступил.

Что ж там творится? Становилось очевидно, что дорога или закрыта, или размыта. По какой-то причине люди не могут добраться до их экспериментальной площадки.

Наступила ночь. Никто не пришёл к Николаю, Никите и Мишке. Хотелось спать. Ужина не принесли в этот день. Хотелось спать, но телевизор было выключить некому.

На утро ничего не изменилось. Пост пустовал. Телевизор орал. Именно этим утром и выяснилось, что стёкла между палатой и нянечками и стёкла над телевизором – бронебойные. Их было невозможно разбить.

Телевизор рассказывал о еде, снова еде, показывал какие-то великосветские обеды, передачи про готовку. Словом, невыносимо хотелось есть.

Понимания, что происходит не было. Новости радостно сообщали о мире во всём мире. Первым вопрос задал Никита:

– А зачем нам про мир сообщать? Экая невидаль. Я ж не сообщаю, что посрал. Это нормальное ж дело, пацаны. Чего они про мир-то?

Николай не знал, что ответить. Мишка нахмурился.

– Нет, реально, пацаны, что за ерунда? – не унимался Никита.

Мишка буркнул:

– В окно-то глянь…

– А смысл в окно смотреть, – отозвался Николай. – Что ты там увидеть хочешь. Вон вся жизнь в телике. За окном грязь и смрад.

– Это жизнь твоя, а не грязь и смрад, а ты рыло воротишь!

– Что?!

– Тихо-тихо, пацаны, я сам ошалеваю от этой бабы орущей. Давайте сохранять спокойствие.

Жалюзи на окне было решено всё же разобрать. В комнату ударил яркий солнечный свет. На улице было обычное начало весны: местами проглядывала мерзлая земля с пожухлой травой, местами чернел снег, и всё это было щедро украшено яркими цветами упаковок пищевой продукции всех мастей: от бутылок до шуршащих оберток.

– Ну, – обратился Николай к Мишке. – Это и есть твоя жизнь?

– А ты другую видишь? – отозвался Мишка.

– Конечно, жизнь в телевизоре! Яркая, сочная, красивая, умная, счастливая – на – сто- я- ща – я! Да, с трудностями, не спорю. Нелегко дается. Есть враги. Но жизнь, она такая, как в телевизоре. А тут… Это просто кусок грязной земли. Дворник не убирает.

– А где убирает-то? В телевизоре? – зло зашипел Мишка.

– Да везде убирают!

– У тебя во дворе убирают?

– Убирают, наверное, – неуверенно протянул Николай. – Я ж не смотрю. Говорят, убирают, значит так и есть…

– Нет, а ты посмотри! Посмотри! Если живым отсюда выберешься, – не унимался Мишка.

Споры спорами, а выбираться действительно было необходимо. Ждать дальше становилось невыносимо. Вопрос только, как. Положим, они могли бы разбить окно. А что дальше? Все вещи у них отобрали при поступлении. Взамен выдали футболки, шорты и хэбэшные халаты, чтоб всё стерильно. Куда они в этих халатах успеют дойти?

Если б знать хотя б, что рядом деревня, знать, в каком направлении идти, это одно. А если деревня километра два отсюда, они замерзнут по дороге: конец февраля на дворе, средняя полоса России, – не шутки.

Но и оставаться нельзя.

– Нет, посмотрите, кругом грязь! – радостно крикнул Никита.

– Мы это уже обсудили, – раздраженно ответил Николай.

– Нет! Я о другом! Грязь – это значит, люди рядом живут!

– Точно! – подхватил Мишка. – Люди, стало быть, рядом! Спасибо, наша прекрасная жизнь, за то, что в стране не убираются никогда! Короче, сейчас стёкла бьем, поищем народ. Если не выйдет, как замёрзнем, обратно в палату, жалюзи зажалюзим, отогреемся. Вода горячая есть, пару напустим, как в бане у Христа за пазухой отсидимся.

Окна оказались обычным пластиком. Выставить их – не проблема. Почему окна не были бронированными, оставалось только догадываться. Видать, расчёт был на таких Николаев, которые в жизни ни за что не посмотрят на то, что вокруг, подглядывают за жизнью только сквозь окуляр телевизионной линзы, а в реал не лезут.

К счастью, вблизи здания увидели не просто хоть что-нибудь, а целые многоквартирные дома. На улице было пустовато, но кто-то всё же шоркался: бабы, детишки… Странно было вот что: то ли городок, то ли деревенька эта была слишком тихой. Вроде народ и присутствовал, а тихо как-то: пробегут по улице молча, с перекошенным лицом да с оглядками и носа больше не кажут.

Погреться пустил дед из сторожки при их «больничке».

– Что происходит, мил человек? – спросил Мишка, дуя в красные кулаки и притоптывая, как зашли в сени.

– Что происходит… Вам не рассказывают, что ли? – усмехнулся дедок. – Война, ребятки.

– Как война?! – возмутился Николай. – По телевизору говорят, мир кругом…

– Эва, по телевизору ему говорят… На заборе тоже пишут, знаешь такую поговорку?

– Не встревай, – тихо и зло осадил Николая Мишка. – А что, дед, с кем война-то?

– Да кто его знает, с нами самими и есть война.

– Как это? – удивился Никита.

– А просто! – неожиданно дед перешёл на крик. – С тобой война и есть! Вот сегодня тебе не нравится, что колбаса дорогая, завтра ты недоволен, что тебе платят мало. А послезавтра что? Ты на митинг пойдешь?! А вот хера с два тебе митинг. На тебе, голубчик, войну, чтоб ты и о колбасе, и о митингах своих думать забыл. Понял?

– Понял, – тихо сказал Никита.

– Ну и всё! Понял он, – горячился дед.

– Дед-дед, – хлопал его Мишка по плечу. – Ты скажи, с нами-то что будет? Нам деньги заплатят? Мы ж тут за деньги пришли, на нас лекарство испытывают. Куда врачи-то все делись?

– Какие врачи? – удивился дед. – Тут врачей отродясь не было. Зачем солдатику врачи. Его пулей раз и нету. Тут и было всего старик хирург и медсестра, жена его. Никаких врачей тут больше не было…

– Подождите, я не понял, мы здесь не солдатики, нас пулей не надо, мы свободные граждане великой страны. Во-первых, у нас медицина на высшем уровне. Не какие-то там старенькие хирурги и их жёны. Вы просто не знаете, наш эксперимент был засекречен.., – не выдержал Николай.

– Иха! – засмеялся дед. – Про эксперимент ваш секретный у нас тут любой пацан знает. Собирают вас, колют шмурдяк и смотрят, чтО с вами будет. Никаких врачей там нет у вас. Сидят девчонки, глядят, выживете вы или подохнете. Как подохнете, они куда надо звонят. Мол, вывозите. Понял?

– Нет, не понял! – разошёлся Николай. – Вы телевизор совсем не смотрите? У вас какие-то завиральческие идеи, наверное, со времен первой мировой еще остались, вы не из масонов? Теория всемирного заговора знакома?

– Тихо-тихо, – Никита с Мишкой насели на Николая, и он сдался.

– Дед, не томи, говори, что тут у вас происходит, – серьёзно потребовал Мишка.

– Ты себя в зеркале-то давно видел? – печально спросил старик.

– А что? – насторожился Мишка.

– А то, что в палате ж вашей зеркал-то не было?

– Ну, – кивнул Никита. – Не было.

– Ну так чего в сенях стоишь, проходи в кабинет, гляди.

Мужчины робко прошли в комнату. Их встретила милая опрятная старушка, пригласила садиться на тут же расположенный диванчик. Это была не то, чтобы комната, но комната, совмещённая заодно и с ванной, и с кухней. Тут было всё, что нужно для жизни, кроме самого пространства для этой самой жизни. За холодильником стояло на полу большое потемневшее зеркало.

Оттуда на мужчин глядели трое то ли бомжей, то ли стариков…

Следом вошёл старик.

– Ну что? Подходи по одному сюда. Прямо к окну идите, – скомандовал он гостям.

Первым подошел Мишка. Старик деловито, словно доктор, осмотрел его: язык, глаза, понажимал всюду, побил костяшками пальцев, задал вопросы. То же самое он проделал и с остальными.

– Ну, что, ребятушки. Печени у вас больше нет, – сухо объявил он после осмотра.

– А ты откуда знаешь? – удивился Никита.

– А я тот самый хирург и есть, и жена вон моя, Маша, мы с ней вместе *** войну прошли. Знаем, видали всякое.

– Какой же вы хирург! – снова не удержался Николай. – У нас врачи – это элита общества. Врачи живут хорошо, а вы тут в свинарнике! Какой же вы врач?! Вы, наверное, разжалованы за свои ошибки! Врачи у нас получают зарплаты как президент почти, им квартиры дают и всячески уважают. Вон сколько акций было – им даже еду возят на машинах! Это один из самых уважаемых слоёв нашего общества! А вы?! Какой вы, к черту, врач?!

– Тихомиров я. Может, слышали, ребятки? В *** кампании кто ребят молодых спасал? Военные хирурги. Вот я такой. А живу я не так, как в телевизоре, так это все так живут. Особенно, кто работать умеет, а не отчёты писать…

– Тихомиров?! – удивился Никита. – Тот самый?! За что так с вами?

– А за то, к примеру, что в эксперименте типа вашего не участвовал. За то, что говорил, что врачам оборудование надо. Что зарплата нужна… За болтливость, в общем, – рассмеялся старик.

– Ну дела-а, – протянул Мишка. – Старик, помоги нам, что тут происходит вообще.

– Это просто. Что происходит? Вы находитесь на территории военного городка. Война. Мальчишек увезли. Бабы одни остались с детьми. Дорогу к нам закрыли. Сидим-кукуем. Вопрос в другом: вы жить-то хотите? Или ничего так, без печёнок походите?

– Да что с нами?

– Что на вас тестируют, я не знаю, и знать не хочу. Видел, трупы разбухшие оттуда по временам вывозят. Понятно, организм не выдерживает отравы. Ну, вот вам вроде и повезло. Жить будете плохо, но жить будете. Если клювом щёлкать не станете, а меня послушаете и тихо отсюда свалите.

Николай молча раскачивался из стороны в сторону на крохотном скрипучем диванчике. Он раскрыл рот и скривил лицо, словно от невыносимой боли, и едва слышно всхлипывал.

– Эй, браток, что с тобой? – хлопнул его Мишка.

– Не чистят… – подвывал Николай и продолжал раскачиваться. – Не чистят…. Не чистят…

– Что не чистят-то? – нахмурился Мишка.

– Улицы во дворе не чистят, – заплакал Николай. – Улицы не чистят. И в поликлинике грязь и люди грустные…

– А-а, дошло, наконец, целюлоза гидролизная. Жизнь она не в телике, а рядом. Так тебе и надо! – Мишка отошел от Николая, словно брезгуя его обществом.

Через неделю они втроем тряслись в маршрутке до города. Дед их выходил маленько, у кого-то одежду им выпросил, дал свои врачебные рекомендации и отправил восвояси.

Николай глядел в окно напряжённо и жадно, как и почти всегда теперь. Он вглядывался в тёмные широкие поля, срубленные деревья, грязные снега, в лица людей, словно видел их впервые и пытался понять, что же это такое.

На остановке к нему подсела девчонка лет пятнадцати, как и положено, крашеная в дикий цвет, в наушниках и перстнях. Николай тут же принялся рассматривать её, изучая в мельчайших подробностях. И вдруг, в тот момент, когда взгляд Николая добрался до экрана смартфона, точнее, в тот момент, когда Николай увидел на экране тот самый, до боли знакомый красный рот, брызжущий кровью и слюной на весь мир, лицо Николая исказилось ужасом.

Он схватил девчонки за плечи и начал трясти, заглядывая прямо в ее испуганные глаза.

– Не смотри! Не смотри! Не смотри!!!

Как стать всемогущим

Игра удалась. Он рассовывал мятые купюры в карманы штанов. Бумажки липли к потным красным ладоням и никак не хотели ложиться аккуратно.

Антон не злился. Сегодня весь мир был у его ног, ничего страшного, если парочка купюр достанется асфальту.

Асфальт, промокший от летнего дождя жадно впитывал в себя мятые бумажки, заполняя цветные линии темной ползущей водой, захватывая оттиски городских видов, навеки затопляя бесцветные копии достопримечательности.

Антон задумался; яркий, красивый, в отблесках фонарей некогда серый противный асфальт сейчас сверкал изумрудами и рубинами светофоров, переливаясь золотом отражений из окон, маня всеми оттенками самоцветов. Волны бриллиантового плеска топили города, обозначенные на хлипких бумагах, поглощая навек жизни и судьбы улиц и перекрестков, жителей и строения, набросанные штрихами на купюрах.

– Вооо, – протянул Антон и поднял руки вверх.

Так он стоял некоторое время, слегка покачиваясь на неверных ногах, изумленно уставившись на дорожное покрытие.

Бумажки, о которых он так мечтал, к которым тянулся жадными руками, сейчас на его глазах превращались в ничто, в обыкновенные грязные клочки удивительно тонкой бумаги, такой тонкой… Да, туалетная бумага, самая дешевая магазине у дома, так же быстро впитывала в себя все и так же быстро приходила в негодность.

– И всё? – капризно спросил Антон у бумажек, резко опустив руки.

При этом движении он сильно качнулся, и, чтобы удержать равновесие, наклонился вперед.

– Всё? – уточнил Антон снова.

Бумажки молчаливо, тая под ногами.

– Пфф, – выдохнул Антон и смачно сплюнул на грязные обрывки.

Хотелось пить. Ночное кафе пошло выплевывало на дорогу темный матовый свет, словно беззубая старуха пыталась приманить подвыпившего подростка.

Антон поморщился, но не отказал. Воздух внутри насквозь был пропитан кислым пивом и застарелой блевотиной.

Дышать стало нечем. Пыльные портьеры томного бардового цвета, тут и там заправленные в черные банты вокруг столов, кажется, удавом обвивались вокруг шеи, затягивая в черное прогорклое нутро мерзкого кафе.

Глаза слезились. Голова кружилась. Казалось, та самая вода, которая топила нарисованные города на купюрах, дошла и до этого места, поглощая и кафе, и блондинистую официантку, и самого Антона.

– Нет! Не меня! – вскрикнул Антон. – Вот их! Их!

Каждое «их!» он сопровождал разбрасыванием купюр, принося в жертву вездесущему морю другие города, других людей, чтобы выжить самому. Казалось, жертвы его кричали, хватали его за руки, толкали в спину, просили о чем-то, наверное, о пощаде, но Антон был неумолим.

– Только не меня, – шептал обессилевший Антон.

«Так вот зачем? Вот, зачем я жил, вот, зачем хотел эти бумажки, вот зачем всю жизнь ради них, вот какой великий смысл в них – они моя жертва ради жизни, они уведут под воду города и людей, другие города и других людей, только не меня,» – озарило Антона. – «Я всемогущ! Я бог! Я решаю, кому жить! Я – кому умирать!»

Озарения сыпались на Антона, как звезды в августе, он проникал в самую суть вещей, с легкостью за секунды постигал устройство миров…

Перед глазами сменялись эпохи, мелькали лица: блондинки, брюнеты, красное лицо в фуражке. Медленно, как в замедленной съемке, Антон увидел выплывающий из пустоты кулак, должно быть, символ…

Голова раскалывалась. Денег не было. Чудные миры тоже исчезли. Осталась горечь свергнутого с неба Бога, не успевшего довершить свои великие дела.

«За что?» – горько подумалось Антону. – «За что? Я бы столько успел…»

Ядовитой змеей забралось под солнечное сплетение воспоминание о том, как он вчера разбрасывал деньги. Стало стыдно, до спазма в желудке. Антон спрятал голову под руки, только не было знакомых, которые могли его увидеть.

Тупая ноющая тоска по былому могуществу, по знанию мира, по великому знанию, которым он владел вчера, обволокла сердце. Хотелось еще. Еще немного, он сможет удержать это понимание, он спрячет его внутри, и больше не станет делать глупости.

В книге – заначка. Антон набрал нужный номер. Он все сделал правильно. Инсайда не было. Была легкость, была грусть, была паника. Затем была головная боль, был хмурый день, поганый вечер, мерзкие соседи, отвратительные передачи. Великого знания, всемогущества не было.

Он попробовал снова. Только тоска. Беспросветная, как обои в прихожей.

Потом и обои в прихожей выгорели. Потом не стало и Антона. Тоска проглотила всё, оставив только запах сырости и темные паучьи виселицы по углам.

– А папа домик строит далеко-далеко, вот как построит, так и нас с тобой привезет. А пока что ему никак, не может приехать, – Ольга гладила сынишку по растрепавшимся волосам.

– Папа хороший. Все-все умеет, все знает! – мечтательно проговорил малыш. – Он и меня всему научит?

Про Буку Страшного

«Про буку страшного»…

Расскажи мне, нянюшка,

Расскажи мне, милая,

Про того, про буку страшного;

Как тот бука по лесам бродил,

Как тот бука в лес детей носил,

И как грыз он их белые косточки,

И как дети те, кричали, плакали.

Мусоргский. Вокальный цикл "Детская".

Алексей Николаевич только что пришёл с работы и с размаху плюхнулся перед компьютером. Толстая красивая жена его с полной молочной грудью и розовым младенцем наперевес кружила над ним, возникая то под правым, то под левым ухом, полная радостей семейной жизни, умиления от отрыжки первенца, возмущением от поведения соседей и вопросами на тему: как Алексей Николаевич провёл день.

День Алексей Николаевич провёл, как обычно, в заботе и хлопотах. Единственное, чего ему сейчас хотелось, – это что-нибудь съесть и чтобы все отстали.

Алексей Николаевич запустил всегдашнюю игру и быстро надел наушники.

Краем глаза он увидел резко поменявшееся выражение лица жены: только что оно было радостно-благодушным, сияющим, и вдруг помрачнело, нижняя губа оттопырилась и как-то чудно завернулась, обида выступила красной краской на щеках её. Младенец залился плачем.

Оба они исчезли из поля зрения. Алексей Николаевич понимал, что должен бы уделить время своей жене, что она сидит дома, целыми днями с «их общим» (как она не раз это подчеркивала) ребёнком, и это очень важно, и этот ребёнок – его сын, и так далее, и так далее. И ему было стыдно, что он такой стал невнимательный к своим домашним. Но сил исправить положение у Алексея Николаевича не находилось. Он просто устал. Устал от мыслей, как жить дальше: ведь, чтобы вырастить сына, нужно много сил и денег, а жизнь в сегодняшнем мире крайне нестабильная, устал от представлений, каким будет выросший сын, устал от того, что вместо сына у него пока что орущий розовый комок, устал от внезапно поглупевшей жены своей, устал от того, что ему просто негде скрыться и отдохнуть. Час, всего один лишь часок вечером, один, в тишине, чтобы никто не трогал…

Жена упрекала его любовницей, говоря, что из-за какой-то девки он потерял интерес к матери наследника. Боже, какая любовница! Просто отдохнуть бы, чтобы все вы заткнулись!

Что-то шмякнули на стол. Жена принесла ужин. Видно, что старалась. Алексею Николаевичу стало стыдно за своё поведение перед супругой, которая хотя и в заботах по шею, а всё равно находит время на то, чтобы его побаловать.

Он извинится перед ней, он всё исправит, он станет добрым и внимательным. Но не сейчас. Потом. Сейчас он очень устал.

Тяжкое чувство вины перед женой, несмотря на то, что Алексей Николаевич давал себе слово всякий раз, что изменится, росло и крепло. Домой идти хотелось всё меньше.

Он, и правда, пробовал ходить к любовнице. Но та тоже постоянно говорила, куда-то звала, обо всём спрашивала и даже чего-то требовала.

И самое неприятное: после щебечущей любовницы приходилось идти к щебечущей жене. Вопросы и разговоры были одинаковыми. Выходило, что теперь он по два раза за вечер отрабатывает один и тот же спектакль. Вдобавок ко всему теперь он чувствовал себя по-настоящему виноватым, а не просто уставшим и потому, не находящим в себе сил для оказания знаков внимания супруге.

Алексей Николаевич стал задерживаться на работе. Блаженные часы после шести вечера, когда коллеги разбегались по домам, он проводил в тишине и неге, даже немного скучал по своим.

Долго это продолжаться не могло. Начали коситься сослуживцы, начальство заволновалось, не попросит ли Алексей Николаевич надбавку за сверхурочные…

Деваться было некуда. Только домой.

Алексей Николаевич только что пришёл с работы и с размаху плюхнулся перед компьютером, запустил всегдашнюю игру и надел наушники.

Невыносимая тоска пробрала его до костей. Хотелось выть. Хотелось плакать. Хотелось добежать до края этой Земли и спрыгнуть с него в черноту небытия. Раствориться, чтобы не осталось ничего, ни единой клеточки, исчезнуть, сойти с ума, чтобы перестать даже на секунду осознавать себя, осознавать эту тяжесть, перестать думать о будущем, беспокоиться о вчерашнем. Чтоб только пустота и больше ничего.

Вспомнилась детская страшилка про Буку Страшного. Рассказывали на уроках музыки, когда речь шла о Мусоргском.

«Этот Бука, он маленький, меньше таракана, – таинственным голосом говорила Инга Павловна. – Он живёт под кроватью в детской комнате или за плинтусами. Маленький, чёрненький. Но он растёт, растёт вместе с ребёнком, питаясь его грехами и шалостями. Привязал ребёнок к собачьему хвосту банки, своровал конфеты или варенье из тайника, Бука тут же станет побольше. И вот уже большой совсем становится Бука, не помещается под кровать.