Личное дело

– Чувак, мне до сих пор не верится, – говорит Тайс, тяжело дыша. – Я и не думал…

На секунду во мне появляется уверенность, что он расплачется, и это меня ужасает. Слава богу, появляется Вин.

– Че за хрень тут у вас, придурки? Я поспать пытаюсь.

– Его взяли! – объясняю я.

– Тебя взяли в «Агенты»? – переспрашивает он. Его брови ракетой взлетают к линии роста волос. Тайс кивает, и Вин тут же реагирует: – А-а-а-а-а! – И обрушивается на нас. И вот мы уже втроем обнимаемся и прыгаем.

Я высвобождаюсь первым, потому что мне надо в душ, да и вообще от всей этой движухи у меня голова кругом.

– Нам определенно нужно отпраздновать, – сообщаю я Тайсу. – Серьезно, мужик, я за тебя так рад.

– Я спрошу у Миггса с Дарой, смогут ли они прийти в субботу, – говорит Вин. Миггс и Дара обычно ходят по барам вместе с другими комиками, которые, казалось бы, должны быть веселыми, особенно в большой компании, но как-то раз они заходили к нам, и оказалось, что они – такой же скучный депрессивный народ, как и все нормальные люди. – Я уверен, они тоже захотят, – говорит он. – А что у тебя за роль?

– Зиад-аль-Аббаси, – отвечает Тайс, накладывая себе миску хлопьев.

– Погоди. – Мне не нравится, к чему все это идет. Эту тему я не хотел поднимать, потому что «Агенты» – сериал для мудаков а-ля «вернем Америке былое величие», если хорошо присмотреться. – Ты играешь парня по имени Зиад-аль-Аббаси?

– Ага, – подтверждает Тайс и пожимает плечами.

– Не гонишь? В «Агентах»?

– Это маленькая роль, – говорит он.

– Кто б сомневался, – говорю я. Как будто персонаж по имени Зиад-аль-Аббаси станет главным антагонистом сюжетной линии девятого сезона сериала про борьбу с террористами в Нью-Йорке.

– И какая история у этого Зиада-аль-Аббаси? – невинно спрашиваю я. – Он родом с Гаити?

– Ну, – говорит Тайс и затем, клянусь, смотрит на меня тем самым взглядом.

– Что, неужели он ближневосточный националист? – Меня так и подмывает спросить, просили ли его говорить с акцентом, но я уже заранее боюсь ответа.

– Слушайте, я знаю, – говорит Тайс с долей мрачности. – Вы не возражаете?

Терпеть не могу это дерьмо. Можно подумать, я держу в руках пропуск, который от лица всех Людей с Темной Кожей позволит ему играть расистскую карикатурную роль в телесериале. Кроме того, я даже не знаю, стоит ли оно вообще того. Мне не очень-то приятно защищать всю исламскую диаспору в целом и каждую арабскую страну в отдельности, потому что черт его знает, что за шизик этот Зиад-аль-Аббаси. Но я поверить не могу, что мне приходится вести такую беседу с друзьями. С хорошими друзьями.

Вин переводит взгляд с меня на Тайса и обратно с неприкрытым интересом, словно ждет, что между нами вспыхнет ссора.

– А что, на Гаити живут мусульмане? – спрашивает Вин.

– Если уж на то пошло, какое отношение к религии или расе имеет страна происхождения? – парирует Тайс.

– Именно. Барак Обама, например, мусульманин, – говорит Вин.

Мы с Тайсом оба смотрим на него, потом друг на друга – и разражаемся смехом.

– Чего? – спрашиваю я.

– Какой Обама мусульманин? – говорит Тайс, закатывая глаза. – Его родители – просвещенные атеисты.

– Я про то, что ты можешь быть наполовину белым, наполовину черным и при этом мусульманином, – повторяет попытку Вин. – Его мать была белой.

Это окончательно сводит меня с ума.

– Идиот ты, Вин, – говорит Тайс, качая головой. – Но погоди, Паб. Тебя правда это задевает? – спрашивает он.

Сам не знаю. Не все так однозначно. Я не могу злиться на него за то, чем он зарабатывает, но я не думал, что настанет день, когда мне придется столкнуться со страницей лучшего друга на IMDb в контексте: Тайсон Скотт в роли джихадиста.

– Я и не знал, что можно вообще играть в сериале персонажа чужой расы, – говорю я.

– А то! Это культурная апроприация, – говорит Вин, как будто играя стремительный раунд в бинго адекватности.

– Раса – это концепция, – говорит Тайс. Ненавижу спорить с ним или с Миггсом на подобные темы. Они вечно используют запутанные аргументы.

– Я просто говорю, что… – Я встаю, продумывая формулировку. – А если бы меня попросили сыграть темнокожего парня, который по стечению обстоятельств оказался дилером, наркоманом или бывшим зеком?

– Хорошо. – Тайс тоже встает и моет миску. – Когда ответственные за кастинг белые сотрудники популярного телешоу заплатят тебе неплохие деньги за роль афроамериканского торчка-наркоторговца – ложно обвиненного, считай, я дал тебе свое благословение.

Не знаю, почему я не могу просто за него порадоваться. Это мелочь, но я не в силах от нее избавиться. Прямо сейчас я был бы счастлив, если бы мне хватило хладнокровия воспринять это так: черт, если кому-то и должны заплатить за роль такого бандита, то близкому мне человеку. Но я так не могу. Я даже не могу понять, какая часть моего отвращения происходит от моей злости на него, а какая – от злости на себя за злость на него.

– Знаешь, а ведь ты не можешь дать мне такого благословения, правда? – говорю я ему, пытаясь подступить к разговору с другой стороны. – Ты не афроамериканец. Ты со своими гаитянскими корнями скорее Т’Чалла[8], чем Киллмонгер[9], разве нет?

– Чего? – Он выпучивает глаза. – Да гаитянские корни как раз и делают из меня Киллмонгера! Ты что, вообще истории не знаешь?

Я уже не понимаю, о чем мы в данный момент спорим, но ясно, что быть впутанным в идиотскую гонку «кто сморозит большую глупость» всяко проще, чем вести реальную дискуссию.

– Может, мир? – предлагает он с улыбкой на лице.

– Ага. – Я киваю. Определенно, во мне до сих пор преобладает раздражение. Это не круто. Ни капли.

– Знаешь, вот именно так нас и пытаются рассорить, – кричит он через плечо, уходя в свою комнату.

– А то, – отвечаю я. – Видит бог, мы должны держаться вместе, раз уж Вин с его хорватскими корнями явно ультраправый националист по рождению.

Под смех Тайса и Вина я иду по коридору, захлопываю за собой дверь ванной и включаю воду.

Обуреваемый противоречивыми чувствами, вытираю рукой запотевшее зеркало. Умом я все понимаю. Не знаю, как бы я поступил, если бы мне надо было сделать такой же выбор. Или как бы признался друзьям в подобной ситуации. Зеркало снова заволакивает паром, размывая мое отражение.

Горячий душ помогает. Стоя под струями воды, я пытаюсь смыть мурашки с кожи. Ему не понять этой двусмысленности. Правда в том, что, когда дело доходит до скандала, я, как человек смешанных кровей, не всегда знаю, есть ли у меня право обижаться. Сколько негодования мне позволительно испытывать.

Ну смотрите, если бы какой-нибудь белый чувак позволил при мне ляпнуть слово на букву «Н», то тут все понятно и без слов, а вот шутки про хиджабы и невежественное дерьмо про Корею никто не воспринимает так же. А в нашей стране, при нашей истории, я все это получаю. Я даже не могу точно сказать, сколько раз слышал, как на первый взгляд разумные люди отпускают шуточки про Апу из «Симпсонов».

Но когда речь заходит о моей причастности к мусульманству через мою родню или когда люди не осознают, что среди них находится кореец, я не могу организовать свои мысли. Мне хочется сказать им, что они не имеют права. Что это не их народы и нельзя так гримасничать. Но я не могу не задумываться о том, сколько во мне от этих национальностей. Если меня будут в чем-то обвинять, то я хочу обвинять их в ответ.

Глава 8

– Мы еще вчера должны были поехать, ты же обещал, – ноет Рейн так пронзительно, что у меня череп раскалывается.

– Какая разница? Уже ведь едем.

Мы садимся на 7-й поезд, чтобы навестить папу. Сейчас шесть вечера, а я проснулся всего час назад с адской головной болью.

– Мы договаривались! – слегка истерично восклицает Рейн. Сегодня пятница, и я уверен, что временное исключение из школы оказалось не такими уж веселыми каникулами, как он ожидал. Мама не шутила насчет работы по дому.

Мы сходим с поезда, и я веду Рейна в свой любимый продуктовый магазинчик в папином районе. И тут вижу ее. Лианну Смарт. Не совсем Лианну Смарт, а выцветший постер двухлетней давности, на котором она рекламирует воду. На ней белое хлопковое платье, длинные волосы, как у русалки, солнце частично задевает ее голые плечи, а зубы какой-то мелкий хулиган закрасил черным маркером. Я бы свернул шею этому клоуну, хотя таким же клоуном когда-то мог бы с легкостью оказаться и я сам, будь у меня маркер под рукой.

– Паб, – окликает меня Рейн с другого конца прохода между прилавками. Я чувствую, как мое лицо заливается краской. Как будто меня застукали за каким-нибудь извращением. – Ты идешь?

Я хватаю парочку британских шоколадных батончиков, пачку печенья «Парле-Джи» за пятьдесят центов, на упаковке которого нарисован мальчишка, вскинувший руки в вестсайдском жесте, маленький пакетик смеси из сухофруктов и орехов «Бомбей» и еще колу.

Мы заходим в лифт и едем наверх. Вы бы решили, что все это здание заселено одними иммигрантами, потому что в коридоре постоянно пахнет едой. Польской, средневосточной, китайской, корейской, индийской, и все эти запахи сражаются, пытаясь перебить друг друга. Если бы тут жили только белые богатеи, в коридорах пахло бы капсулами «Тайда» и ванилью.

– Дети, – говорит папа, широко раскинув руки. Наш папа куда ласковее, чем мама. Пускает слезу по любому поводу, и приходится постоянно уворачиваться, чтобы он случайно не поцеловал тебя в губы. Самое безумное в нем то, что с годами он становится только привлекательнее. Его светлые глаза напоминают мне звезду Болливуда Ритика Рошана, у которого такая же гигантская прическа и задница на подбородке. Зато когда он отращивает бороду, кроме шуток, женщины даже переходят дорогу, чтобы попытаться с ним познакомиться. Загвоздка в том, что благодаря своей красоте он выглядит неблагонадежным. И внешность не вяжется с его придурковатым характером. Однажды он сказал, что именно про таких говорят: рожа просит кирпича. Он сказал это Рейну в разговоре о том, как люди обращаются с теми, кто обладает бесспорно красивой внешностью, и касалось Рейна это куда больше, чем меня. Клянусь богом, этот пацан по утрам не меньше часа проводит у зеркала.

– Привет, пап, – говорю я.

Рейн крепко обнимает его.

– Baba! – Он позволяет отцу поцеловать его в щеку. – Прости, что так долго, – добавляет он и стреляет в меня злобным взглядом.

Мы с Рейном разуваемся. Большинство считает это чисто азиатским обычаем, но, как по мне, это привычка всех людей, за исключением белых американцев. Мама Миггса, которая живет в Бед-Стай[10], обычно слетает с катушек, если кто-то заходит в ботинках в ее гостиную, где даже диваны покрыты прозрачными чехлами. Она предложит вам пару chanclas – шлепанцев размеров на восемь больше вашей ноги, и ими же запустит в вас со скоростью восемьдесят миль в час, если вы посмеете возразить.

– Все в порядке, – говорит папа, трепля меня за загривок. – С днем рождения, Пабло.

– Твой день рождения что, целый месяц длится? – возмущается Рейн.

– Мальчики, вы обедали?

Еда у папы всегда одинаковая. Пара поджаренных на гриле сэндвичей с сыром: самый дешевый белый хлеб и американский, или «правительственный», сыр, который в конце прошлого века выдавали по талонам. С одной стороны он мажет хлеб мураббой[11] (по консистенции как желе) и добавляет маринованные кусочки зеленого манго, которые тоже покупает в магазине. Потом наливает чай – «Барриз Голд Бленд» со сгущенным молоком. Не знаю, когда он начал так питаться, но с тех пор, как он живет отдельно, набор продуктов остается неизменным. Не уверен, нравится ли это ему или же он не может позволить себе большего. Но если я в чем и уверен, так это в том, что мой отец ведет себя как тысячелетний старик. Представляю, как он приглашает в гости женщину и пытается накормить ее вот этим.

Мне кажется безумием, что у определения «старая дева» нет мужского аналога.

И все-таки эта рутина успокаивает. На папе синий кардиган на пуговицах, такой просторный, что отец как будто съежился внутри. К тому же я уверен, что это женский кардиган, но не могу вспомнить, с какой стороны должны быть пуговицы. Отец никогда не заморачивался с одеждой.

– Итак, тебя взяли в Ла-Гуардию? – Мы сидим за папиным крошечным складным столиком. Он протягивает руку, чтобы потрепать Рейна по щеке.

– Ага, – отвечает Рейн, листая ленту в смартфоне и периодически отвлекаясь на сэндвич.

– Серьезно? – В школу Ла-Гуардия невозможно пробиться. Нужно в буквальном смысле быть Леди Гагой или Ники Минаж. А Лианна Смарт тем временем обучается на дому. Я в курсе этого, потому что так часто гуглю ее имя, что во всех браузерах постоянно вижу таргетированную рекламу ее линии спортивной одежды.

Рейн кивает и снова надкусывает сэндвич. С раннего детства он ест медленнее всех.

– За вокал.

– Ну, черт, – говорю я. – Поздравляю, что ли.

Погодите-ка, что, этот смазливый засранец тоже станет знаменитостью? Я теряю аппетит, доедать сэндвич уже не хочется.

– Кстати, – говорит папа, вставая и стряхивая с коленей крошки. Он надевает очки и протягивает Рейну папку-скоросшиватель на трех кольцах. – Я хочу, чтобы вы, ребята, прочли мой сценарий.

Это уже слишком.

«Я хочу, чтобы вы прочли мой сценарий» – это последнее, что хочешь услышать из уст отца. Это так неловко. Все равно что видеть его среди участников флешмоба или перед микрофоном. Между прочим, я был свидетелем и того, и другого, и мой мозг просто кровью истекал в те моменты.

– Сценарий? – переспрашиваю я, высоко вскинув брови.

Рейн пинает меня по ноге.

– Это его новая страсть, – объясняет мне брат.

– Я теперь сценарист, – радостно сообщает папа. Он даже не додумался добавить слово «начинающий» или сформулировать иначе, например: «Я пробую написать сценарий», как сделал бы нормальный человек. Между тем за последние несколько лет он успел побывать поэтом, мастером тай-цзи, целителем рэйки, а теперь вот это? Серьезно, папа своим поведением напоминает мне ребенка богатых родителей, вот только богатых родителей у него нет.

– Может, пришлешь по электронке? – спрашиваю я. Чувствую, как жареный, похожий на мягкий пластик сыр поднимает бунт у меня в пищеводе. Я ни за что не стану читать папин сценарий при нем.

– Лучше воздержусь, – говорит он. – С авторскими правами надо быть аккуратнее.

О, ну конечно, ведь русскому хакеру, который совершает заказы через «Постмейтс», сидя в своей московской квартире, прямо не терпится прочитать первые сценарные наброски моего отца.

– А знаете что? – радостно восклицает он и хлопает в ладоши. – Приходите на репетицию через пару недель. – Он сверяется с красным настенным календарем с золотыми каллиграфическими буквами. Папа бесплатно получил его в китайском продуктовом на Новый год. – В выходные после восемнадцатого, в три часа.

– Окей! – соглашается Рейн.

– М-м-м, – хмуро тяну я. – У меня как раз смена.

– Ты же работаешь в ночную, – говорит Рейн, сверля меня взглядом. – Мы придем.

– Великолепно, – говорит отец. – Давайте прогуляемся.

Папа начал эти бесцельные моционы с тех пор, как прочитал в биографии Стива Джобса, что основатель Apple любил такие прогулки, и теперь два-три часа, в зависимости от погоды, он бродит по улице, пожевывая семена фенхеля. В настоящее время он делает это по утрам после завтрака и между написанием резюме по семьдесят пять баксов за штуку. Неплохая движуха. Еще папа не гнушается репетиторством, дает уроки вождения и выполняет мелкие задачи в качестве самого болтливого швейцара в Трайборо.

– Сперва у меня была идея поставить спектакль в Киссене, – благоговейно рассказывает он, пока мы переходим улицу Рузвельт и направляемся к Мейн-стрит. Поверьте, в бульваре Киссена нет ничего особенного, разве что слесарь в дальнем конце, который торгует экзотической рыбой, и то это всего лишь сбивает с толку. Как вообще рекламировать пьесу там? В парке было бы неплохо, но папа никогда на такое не согласится. – В тишине можно многое узнать о себе.

А на фоне тем временем раздаются автомобильные гудки и ругань на всех языках мира даже в самую мертвую зимнюю пору.

Во время ходьбы папа сутулится и по-стариковски держит руки за спиной. Рейн копирует его. Он всегда был ближе к папе, а я – к маме. Они мечтатели, мы – реалисты.

– Ты должен прислушаться к себе, и тогда услышишь, чего ты хочешь.

Ну, с меня не убудет. Я тоже сцепляю руки за спиной и иду с ними в ногу. Пытаюсь «услышать то, чего я хочу», и тут, кроме шуток, мимо проезжает такси, из опущенного окна которого доносится – кто бы вы думали? Правильно, Лианна Смарт с песней Agonize.

Я выпрямляюсь и начинаю идти нормально, на случай, если она меня увидит.

Словно в тумане я бреду следом за отцом и братом, пока мы не оказываемся в неописуемом банкетном зале, полном людей. Папа шагает впереди нас в другой конец зала.

– Пап, – шепчу я сквозь сжатые зубы, но он далеко и не слышит. Все вокруг одеты торжественно. Супер роскошные шальвар-камизы[12], анаркали и сари[13]. Сплошь в блестках и камнях. Мы идем следом за отцом.

– Санни! – радостно восклицает папа, и мужик – вероятно, это и есть Санни, – на вид около пятидесяти, в костюме-тройке, встает из-за стола с двенадцатью другими гостями, которые явно только что приступили к трапезе. На их лицах натянутые улыбки, как бы говорящие: «Кто пустил сюда этих неподобающе одетых чужаков?»

Но Санни все равно с улыбкой жмет папе руку.

– Это мои сыновья, – говорит папа и тут же отпускает шутку на урду, а Санни смеется. Мы с Рейном знаем лишь несколько слов на этом языке, так же, как и в случае с корейским: пару фраз, которые маме удалось вдолбить нам в головы. Папа владеет разговорным урду и даже записывал нам на диск уроки, но никогда не заставлял их слушать и не устраивал тестов, в отличие от мамы.

– Салам, – говорит Санни.

– Ва-алейкум ас-салям, – бормочем мы в ответ хором.

– Аапка наам киа хэи?[14]

– Рейн, – отвечает Рейн.

– Пабло, – ворчу я. Всегда, когда я разговариваю с пакистанцами или корейцами, с которыми только что познакомился, у меня возникает ощущение, будто мой уровень IQ упал баллов на сто.

– Забардаст! – выдает вдруг Рейн дурацким голосом из «Билла и Теда». Это значит «отлично».

Санни смеется, чтобы подбодрить его, и жестом приглашает нас к длинному фуршетному столу, который просто ломится от еды.

– Мы уже поели, – говорит папа.

– Тогда сладкое.

Мы хватаем миски с рас малаи (представьте себе супер сладкие кусочки чизкейка без корочки, посыпанные орехами) и гулаб джамуном – это мой любимый десерт: жареные сладкие шарики в сахарном сиропе. Однажды мама приготовила их нам на папин день рождения, и масло забрызгало все вокруг так, что потом целый час пришлось его оттирать. Позже папа подмигнул мне и заявил, что гулаб джамун получился со вкусом раздражения, но, как по мне, вышло отлично. Еще на столе я вижу бурфи и ассорти из бесконечного множества прочих индийских сладостей, а еще блюдо с красиво разложенным пааном: конвертиками из листьев бетеля с начинкой из специй, засахаренных фруктов и других ингредиентов, от сочетания которых начинается бешеный приход. Папа как-то случайно пристрастился к таким штукам с табаком и жевал их где-то в течение года, постоянно сплевывая красный сок, пока мы угрозами не заставили его прекратить, потому что зрелище было мерзким.

В углу мы находим полупустой столик и садимся.

Какой-то мужчина в костюме берет микрофон.

– Еще раз благодарю вас за то, что пришли поздравить мою дочь Амину и ее мужа Хамида.

Зал взрывается аплодисментами.

И только сейчас до меня доходит, как и до Рейна: мы вломились на чью-то свадьбу. Я оглядываюсь по сторонам, пытаясь сообразить, на каком мы сейчас этапе. Была ли уже лошадь? Или меня заставят танцевать, а я не знаю никаких движений, кроме одного, похожего на кик-степ из клипа Kid’n Play.

– Амине действительно подходило ее имя, она всегда была настойчива. А Хамид, несмотря на его любовь к янки… – Он делает паузу для драматического эффекта. – По крайней мере, ему хватает благопристойности быть панджабцем. Аль-Хамду ли-Ллях…

– Пап, – шепчу я. Папа тем временем с такой гордостью смотрит на счастливую пару, будто это его собственные отпрыски. – Пап! – Он переводит взгляд на меня. – Что это за люди?

– Семья Санни, – поясняет он и шикает на меня.

– Кто такой Санни, черт побери?

– Владелец одного местечка во Фреш Медоус, где подают бирьяни[15].

– А тебя он сюда приглашал? – спрашивает Рейн.

Папа рассеянно качает головой, продолжая радостно улыбаться оратору.

– Технически – нет, – говорит он. – Но посмотрите вокруг. Нам здесь рады. Это же торжество.

Рейн не может сдержать смех.

Я отправляю в рот ложку с последним кусочком сладкого теста.

– Идем, – говорю я с набитым ртом.

Папа пожимает плечами и встает.

По пути к выходу Рейн набирает горсть пакоры[16], и папа пробует кусочек (он называет это вознаграждением). До середины квартала мы бежим трусцой и смеемся, словно они за нами гонятся.

Я захожу домой, и из кармана худи выпадает забытый батончик «Пикник». Такой уродливый, вкусный, тягучий, нашпигованный арахисом, изюмом и карамелью. Я разрезаю его на кусочки и бросаю в пакетик с походной смесью сухофруктов и орехов «Халдирамз», чтобы на куски батончика налипло побольше соли, специй и хрустящих крошек. Печенье я оставляю на потом. Выкладываю фотку в Instagram вместе с кроссовками Kiko Kostadinov x Asics Gel-Delva в самом крутом сочетании цветов, которое только смог найти, потому что у них очень хитрый дизайн, а еще, вы только вдумайтесь, это по сути походные кроссовки и даже больше.

Я готовлюсь ко сну. Я вымотан, но всегда, когда мне удается успокоить мысли, в моей голове разом открывается двадцать пар глаз. Интересно, чем она занимается, что ест? Помнит ли вообще меня Каролина Суарез, пусть она даже и не знает моего имени?

Пальцы сами заходят на ее страницу. Внезапно я испытываю мучительный укол одиночества. Возвращаюсь к своей публикации со снеками, которая уже набрала несколько лайков, несмотря на позднее время, и я, как всегда, добавляю какофонию хештегов. Помимо обычных #foodporn, #foodie, #chocolate, #kicks, #sneakers, #ASICS, #Bulgarian, я добавляю: #бултых.

* * *

Два дня спустя, когда я заканчиваю смену, мне пишет Алиса (Тиндер).

«Ты где?»

«Собираюсь домой», – отвечаю я. Уже три недели от нее не было ни слова.

«Заходи ко мне».

Алиса работает помощником редактора в книжном издательстве, поэтому ее грамматика всегда безупречна, но точка в конце последнего предложения меня выбешивает. Такая самоуверенность. Она живет в Мидтауне в новенькой квартире-студии со стиралкой, сушилкой и с парнем, который платит половину арендной платы, потому что получил работу в Олбани и приезжает только на выходные.

Я начинаю писать ей: «Не могу».

В голове мелькает образ Лианны Смарт.

Хватит мечтать.

Я удаляю сообщение. К девяти часам я уже в постели с Алисой. Минута в минуту.

Глава 9

– Вот, – говорит Алиса пару часов спустя, поднеся кисть к моему лицу. После шампуня мои волосы пушатся, и я все пытаюсь пригладить их рукой, потому что никаких средств с собой у меня нет. Алиса пускает меня к себе в спальню только тогда, когда я приму душ. «Микробы из метро», – неизменно твердит она, морща нос.

Мы валяемся вместе, и при дневном свете все кажется таким привычным. Как будто мы в реальных отношениях и сегодня выходной.

– Понюхай, – распоряжается она. И вот ее тонкое запястье уже прямо перед моим носом. Я тянусь к переплетениям вен и улавливаю фруктовый аромат: слива, вишня и малина, такие спелые, что вот-вот начнут портиться. Без макияжа лицо Алисы очень бледное, на висках даже проступает синева. Она снова трет запястье толстой полоской пробника парфюма из журнала, и тут я вижу помятое сверкающее лицо Лианны Смарт, глядящее на меня снизу вверх со страницы.

Если бы это был квест в стиле «Охоты на мусор» – охоты за вещами, связанными с Лианной Смарт, – я бы стал победителем. Или же я сошел с ума.

Пульс у Алисы совсем не такой, как у Лианны. Другая химия, другое сердцебиение, другие гормоны, разный жирный блеск на коже, и, разумеется, на бумаге частицы парфюма лежат иначе, но я ожидаю почувствовать ее запах. Тяжелый фруктовый аромат с неописуемыми темными лесными нотками. Лианна Смарт рекламирует Лианну Смарт, но это не одно и то же.

Алиса накидывает короткий шелковый халатик и бросает страницу в оловянную мусорную урну, которая идеально сочетается со стулом от туалетного столика. Это меня оскорбляет.

– Ты знал, что она получила семизначный гонорар за свои мемуары? – говорит она. – С какой стати девятнадцатилетней девчонке понадобилось писать историю своей жизни?