Царственные страстотерпцы. Посмертная судьба

Откровенное воровство продуктов командой Авдеева позднее стало очевидным и для Царской семьи. Государь в своем дневнике на третий день после смены Авдеева новым комендантом – Юровским – записал: Ю[ровский] и его помощник начинают понимать, какого рода люди окружали и охраняли нас, обворовывая нас. Не говоря об имуществе – они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, пот. что все количество провизии стало попадать на кухню[100].

Юровский был противником «снисходительности» и через два дня после вступления в новую должность дозволил послушницам приносить в дом Ипатьева только молоко. Этот палач-ревнитель не был вором[101] и, в отличие от Авдеева, ничего из приносимых продуктов не присваивал, – он умел держать себя с достоинством. Но при Юровском надежды Царской семьи на смягчение режима не оправдались, и хладнокровная жестокость нового коменданта причиняла им не меньше страданий, чем развращенность его предшественника.

Р. Вильтон считал, что причиной смены Авдеева послужило его сочувствие к заключенным, и поэтому писал: Пока русские караульные обращались с арестованными плохо, «начальство» ничего не изменяло. Пьянство осложнялось систематическим грабежом вещей, принадлежащих пленникам… Голощекин делал вид, что ничего не замечает.

Но вот русские меняют свое поведение. <…> …Они смягчились… <…> Невероятная кротость и страдальческое смирение Семьи возбуждали у охраны сначала сомнения, потом раскаяние, а затем и жалость. <…> …Не исключая самого Авдеева[102]. Согласно с точкой зрения Вильтона рассуждал и Пагануцци, называя воровство лишь предлогом для замены авдеевской охраны: Организаторы злодеяния не были уверены в преданности русских рабочих внутренней стражи. Поэтому, придравшись к мелкой краже Царского имущества, совершенной Мошкиным, его арестовали, Авдеева сменили[103].

Как же всё происходило в действительности? Для того чтобы обрисовать положение таким, каким оно было, обратимся к документам. Следственная власть допросила охранника Анатолия Якимова. Из протокола его допроса узнаем следующее: Про Царя он (Авдеев. – Н. Р.) тогда говорил со злобой. Он ругал его, как только мог, и называл не иначе, как «кровавый», «кровопийца». <…> Авдеев был пьяница. Он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на Злоказовском заводе. Пил он и здесь, в доме Ипатьева. С ним пили и эти его приближенные. Когда последние переселились в дом Ипатьева, они стали воровать царские вещи. Часто стали ходить в кладовую и выносить оттуда какие-то вещи в мешках. Мешки они вывозили и в автомобиле, и на лошадях. Возили они вещи к себе домой по квартирам. Пошли об этом разговоры. <…> Говорили об этом и на фабрике Злоказовых, указывая определенно как на воров на Авдеева и Люханова. Это, конечно, так и было[104].

Если мы примем определение П. Пагануцци «мелкая кража» как соответствующее действительности, то трудно не изумиться суровости наказания за нее: по свидетельству заводской работницы Евдокии Межиной, после обнаружения подлинных масштабов воровства часть красноармейцев арестовали, а другую – не допустили к охране Царской семьи. После этого рабочие Злоказова, – показала Евдокия, – на собрании вынесли порицание тем рабочим-красноармейцам, которые заворовались в охране, и даже вынесли такое постановление, что они за это воровство могут искупить свою вину только кровавыми ранами. После такого постановления красноармейцы-охранники уехали на фронт[105].

Подтверждается факт изгнания Авдеева с должности коменданта именно за неуемное воровство и воспоминаниями Родзинского. Чекист Исай Родзинский, составитель подложных писем Николаю II от имени офицера[106], неоднократно посещавший дом Ипатьева, рассказывал: Коменданта Авдеева я застал немного. Там вот что пошло, растаскивать вещи стали. Вещи раньше были на руках у царя. И у семьи [Романовых] начали таскать вещи. Охрана там состояла из рабочих Верхисетского, да и он сам (имеется в виду Авдеев. – Н. Р.) кажется оттуда был. Одним словом, в частности, стали появляться, скажем, с мальчика, с этого Алексея (Цесаревича. – Н. Р.) на рабочих ребятах. Растаскивать стали. Ну, обошлись так круто. Авдеева сняли. Пошел он красноармейцем, на фронт его отправили…[107]

Для того чтобы еще нагляднее изобразить натуру Авдеева, процитируем отрывок из протокола А. Якимова: Если, бывало, в отсутствие Авдеева кто-нибудь из Царской семьи обращался с какой-либо просьбой к Мошкину, тот всегда говорил, что надо подождать возвращения Авдеева. Когда же Авдеев приходил и Мошкин передавал ему просьбу, у Авдеева был ответ: «Ну их к черту!» Возвращаясь из комнат, где жила Царская семья, Авдеев, бывало, говорил, что его просили о чем-либо, и он отказал. Это отказывание ему доставляло видимое удовольствие. Он об этом радостно говорил. Например, я помню, его просили разрешить открывать окна, и он, рассказывая об этом, говорил, что он отказал в этой просьбе.

Как он называл Царя в глаза, не знаю. В комендантской он называл всех «они». Царя он называл Николашкой.

Я уже говорил, что он, как только попал в дом Ипатьева, так начал таскать туда своих приближенных рабочих. А потом они вовсе перекочевали в дом, когда их поперли из комитета и совета. Все эти люди бражничали в доме Ипатьева, пьянствовали и воровали царские вещи. Раз Авдеев напился до того пьяный, что свалился в одной из нижних комнат дома. Как раз в это время пришел Белобородов и спросил его. Кто-то соврал из приближенных Авдеева и сказал Белобородову, что Авдеев вышел из дома. А в нижний этаж он попал тогда после посещения в таком пьяном виде Царской семьи, он в таком виде ходил к ней. Пьяные, они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку, кто где хотел, и разводили грязь[108].

О поведении охраны в период комендантства Авдеева и постоянной грубости по отношению к Царской семье в следственных материалах Соколова сохранилось немало сведений. Так, камердинер Т. И. Чемодуров, некоторое время находившийся в доме Ипатьева, рассказывал о том, что на Пасху у заключенных был маленький кулич и пасха, комиссар пришел, отрезал себе большие куски и съел[109]. Чемодуров называл Авдеева главным лицом в доме Ипатьева и говорил, что Авдеев относился к Семье отвратительно[110].

Капитан Малиновский, описывая атмосферу, в которой жила Августейшая семья в тот период, привел следующие эпизоды: Какой-то гимназист снял однажды своим фотографическим аппаратом дом Ипатьева. Его большевики сейчас же «захлопали» и посадили в одну из комнат нижнего этажа дома Ипатьева… <…> Сидя там, этот гимназист наблюдал такие картины. В одной из комнат нижнего этажа стояло пианино. Он был свидетелем, как красноармейцы ботали[111] по клавишам и орали безобразные песни. <…> Был случай разрыва гранаты где-то около дома Ипатьева. <…> …Это дурно отразилось на душевном состоянии Наследника[112].

Итак, как можно видеть из документов, действительной причиной отстранения Авдеева от должности послужило не сочувствие Царской семье, не «сомнения, раскаяние и жалость», а очевидное для всех пьянство и воровство как самого коменданта, так и охраны.

С назначением Юровского на должность коменданта Р. Вильтон связывал и все произошедшие перемены, в частности выселение охранников из особняка Ипатьева в соседний дом Попова: Все изменилось в доме, – писал Вильтон. – Красногвардейцы были переселены на другую сторону переулка и стали нести караульную службу лишь снаружи дома; все внутренние посты были доверены исключительно «латышам»[113]. Данное утверждение Вильтона обнаруживает его предвзятое отношение: искажая факты, он скрывает подлинную причину переселения красноармейцев в дом Попова. Это переселение произошло не при Юровском, а гораздо раньше, еще при коменданте Авдееве, и вызвано было, по показаниям А. Якимова, вот чем: Наше переселение в дом Попова произошло по нашему требованию. В особенности на этом настаивали сысертские рабочие. К ним, как к дальним от города, приезжали жены. А между тем, в доме Ипатьева они останавливаться не могли, так как туда никого не пускали. Вот поэтому нас всех и перевели в дом Попова[114].

Если доверять Пагануцци, то может сложиться мнение, что во внутренней охране дома Ипатьева преобладали «нерусские» люди и что команда, призванная из ЧК для расстрела, состояла исключительно из иностранцев. Он пишет об этом, выделяя тему национальности как центральную: …в дом Ипатьева привели новых, не русских тюремщиков. <…> Затем прибыло еще десять человек, и, поселившись внизу, они приняли на себя внутреннюю охрану дома. Медведев этих тюремщиков считал «не нашими». <…> …Все эти десять человек чекистов являлись «омадьяренными» немцами (австрийцами)[115]. Таким образом, из текста Пагануцци представляется, что с назначением Юровского в доме Ипатьева оказались одни «нерусские» и что П. С. Медведев считал их «не нашими». Но справедливости ради заметим – в протоколах допроса Павла Медведева нет даже подобных выражений. Впрочем, они есть в показаниях его жены Марии Медведевой, но совсем в другом виде:…в них (в Царск у ю семью. – Н. Р.) начали стрелять и всех до одного убили. Стрелял и мой муж. Он говорил, что из сысертских принимал участие в расстреле только один он, остальные же были не «наши», т. е. не нашего завода, а русские или не русские – этого мне объяснено не было[116].

А вот что относительно национального состава команды, прибывшей из ЧК незадолго до расстрела, показал на допросе Якимов: Действительно, через несколько дней люди из Чрезвычайной следственной комиссии прибыли в дом Ипатьева. Их было 10 человек. <…> …Всем тогда было известно, что прибыли все эти люди из чрезвычайки из Американской гостиницы. Из числа прибывших пятеро были не русских, а пятеро русских. Я категорически утверждаю, что пятеро из них были именно русских людей: они, эти пятеро, все были самые русские люди, говорили по-русски. Остальные же пятеро по виду были не русские. По-русски, хотя говорили, но плохо.

<…> Хорошо я знаю, что /одному из русских/ фамилия была Кабанов. Это я весьма хорошо помню и положительно это удостоверяю. <…>

Всех этих прибывших из Американской гостиницы людей мы безразлично называли почему-то «латышами». Нерусских мы называли потому «латышами», что они были не русские. Но действительно ли они были латыши, никто из нас этого не знал. Вполне возможно, что они были и не латыши, а, например, мадьяры. Среди нас же все эти десять человек, в том числе и пятеро русских, просто назывались «латышами». <…> Пожалуй, неверно не будет, если сказать, что было у нас три партии: вот эти самые «латыши», злоказовские рабочие и сысертские. К «латышам» Юровский относился как к равным себе, лучше относился к сысертским и хуже к нам. Различное отношение его к нам и к сысертским объяснялось тем, что нас он причислял к тем же рабочим со Злоказовской фабрики, которые были изгнаны вместе с Авдеевым[117].

Итак, среди десяти чекистов внутренней охраны, которые и участвовали затем в расстреле, было пять русских и пять латышей. Как же повели себя эти пятеро иностранцев во время убийства? Комендант Юровский в своих ранних, 1922 года, воспоминаниях писал: Когда я распределял роли, латыши сказали, чтобы я избавил их от обязанности стрелять в девиц, так как они этого сделать не смогут. Тогда я решил за лучшее окончательно освободить этих товарищей в разстреле, как людей неспособных выполнить революционный долг в самый решительный момент[118].

Годы спустя помощник коменданта Юровского Г. П. Никулин рассказал о своем участии в убийстве, отметив численное превосходство русских в расстреле: Причем он (речь идет о Я. М. Свикке. – Н. Р.) даже говорит о том, что, дескать… он был на прогулке – царь, его охраняли латышские (стрелки)… латыши. …Берзин и вот этот товарищ (имеется в виду Свикке. – Н. Р.), видимо, хотели… …Приписать честь охраны и расстрела царской семьи латышам, понимаете.

Они там были. Их несколько человек было, (которые) несли внутреннюю охрану. Но они даже отказались участвовать в расстреле.

Д. П. Морозов:

– Почему они отказались?

Г. П. Никулин:

– Они отказались потому, что, дескать, мы (латыши. – Н. Р.) встречаемся с ними (с дочерьми Николая II. – Н. Р.)… <…> Девушки проявляли такую, знаете, любезность. Может быть, особые улыбки расточали этим самым постовым. <…> Ну, струсили, я думаю, просто, чего там говорить. Конечно, я уж, например, с ними, как-никак, встречался каждый день и по утрам, и по вечерам. И водил их гулять. Однако, свой исполнить долг, должен был. И исполнил[119].

Расхожее представление о том, что Николая II расстреливали не русские, а латыши или австро-венгры, сложилось в годы гражданской войны, когда белые расследовали обстоятельства гибели Царской семьи. Но это, как видим, не соответствует действительности[120]. Иной вывод прочитывается и в указаниях прокурора Иорданского, составленных еще в январе 1919 года на основе данных предварительного следствия: …большинство охранников дома «особого назначения» были из рабочих Сысертского завода. В числе таковых, например, были Андрей и Алексей Стрекотины, Иван Петров и Иван Иванов Старковы, Николай Садчиков, Егор Столов, Константин Степанов Добрынин, Николай Зайцев, Сафронов, по прозвищу «Файка», Иван Таланов, Иван Котегов, Семен Турыгин и другие. По данным следствия многие из числа охранников являются соучастниками по делу, а некоторые из них принимали и весьма видное и деятельное участие в преступлении[121].

Судя по приведенным выше документам, если из отказавшихся стрелять пяти чекистов-латышей все они были отстранены от расстрела Царской семьи, то, кроме единственного инородца – еврея по происхождению – Юровского, остальные убийцы-исполнители были русскими[122]. И сам Юровский, хорошо зная, что русские чекисты и рабочие, находившиеся в доме Ипатьева, составляли большинство, впоследствии писал: Разговоры о том, что царя и его семью нужно было разстреливать инородцам-латышам, что будто бы русские рабочие и крестьяне не могли дойти до разстрела, это разумеется чепуха, которой поверить могут только глупо и безнадежно тупые монархисты[123].

Так, не ведая, что творят, без сомнения и жалости сокрушали русские люди будущее своих судеб: Вы спрашиваете меня, почему я пошел караулить Царя, – говорил на допросе А. Якимов, вскоре скончавшийся в Иркутской губернской тюрьме. – Я не видел тогда в этом ничего худого. <…> Царя я считал первым капиталистом, который всегда будет держать руку капиталистов, а не рабочих. Поэтому я не хотел Царя и думал, что его надо держать под стражей, вообще в заключении, для охраны революции[124].

Чем полнее открывается нам неистовая ненависть, излившаяся на Государя в последние дни его жизни, тем более поражает нас в Николае II подвиг христианского терпения и кротости. Чей взгляд может быть пристальнее взгляда врагов и чей язык – выразительнее их обличительного языка? Однако все противники Царя, наблюдавшие за ним в дни заключения, словно не замечая за собой, проговаривались и отмечали присущую ему простоту, сдержанность и незлобие. Это бросалось в глаза, иногда ошеломляло. Едва ли кто из посторонних и чуждых Романовым людей мог представить, что́ в глубине души чувствовал бывший Император, для них он так и остался непостижимым. Поэтому, как правило, они приписывали исключительные качества Николая II ограниченности его ума.

Вспоминая период ареста семьи в Царском Селе, Керенский говорил о Государе:…в заключении Николай был большей частью в благодушном настроении, во всяком случае спокоен[125].

…В нем поражало полное равнодушие ко всему внешнему, претворившееся в какой-то болезненный автоматизм[126]. В Тобольске комиссар Временного правительства В. С. Панкратов[127] удивлялся выдержке Государя во время ссылки: При встрече он так хорошо владел собою, как будто бы эта новая обстановка не чувствовалась им остро, не представлялась сопряженной с громадными лишениями и ограничениями[128]. И даже в Екатеринбурге, где для Царской семьи практически ввели уже тюремный режим, Николай Александрович, находясь второй год в заточении, не утратил бодрости духа. Вот отзыв о нем коменданта Авдеева: По его виду никогда нельзя было сказать, что он арестован, так непринужденно весело он себя держал[129].

У главного исполнителя расстрела, Юровского, о Николае II сложилось такое мнение: Всякий увидев его, не зная кем он был, никто бы не сказал, что этот человек был много лет царем такой огромной страны[130]. А говоря обо всех Романовых, заключенных в доме Ипатьева, Юровский вынужден был признать: Если бы это была не ненавистная царская семья, выпившая столько крови из народа, можно было бы их считать как простых и незаносчивых людей[131]. Общее впечатление о их жизни такое: обыкновенная, я бы сказал мещанская семья… <…> Сколько-нибудь долгое пребывание с ними, люди слабой настороженности, могли быстро потерять бдительность[132]. Если посмотреть на эту семью по обывательски, то можно было бы сказать что она совершенно безобидна[133].

Однажды, – вспоминает комендант Авдеев свой разговор с Государем, – он задал вопрос, кто такие большевики. Я указал ему, что 5 депутатов-большевиков второй государственной думы были им сосланы в Сибирь, так что он должен знать, что за люди большевики, на что он ответил, что это делали его министры часто без его ведома.

Тогда я спросил его, как же он не знал, что делали министры, когда 9 января 1905 года расстреливали рабочих перед его дворцом, перед его глазами.

Он обратился ко мне по имени-отчеству и сказал: «Вот вы не поверите, может быть, а я эту историю узнал только уже после подавления восстания питерских рабочих»[134].

Воспоминания надзирателей и палачей Романовых содержат не только общие впечатления о событиях, но и передают некоторые ценные подробности из жизни семьи в заточении. Так, у Авдеева узнаём, насколько прискорбно было Царской семье в Екатеринбурге понять, что они лишатся практически всей своей прислуги, которую уже и так вынужденно сократили в Тобольске. Несмотря ни на какие жалобы, просьбы и переговоры, из сорока пяти человек оставили только троих[135]. В воспоминаниях Авдеева сохранился также и один неизвестный эпизод из бытовой жизни Царственных узников: Первые 2–3 недели еще были затруднения с арестованными в смысле стирки белья. Привыкли они менять белье ежедневно, и надо было всю эту массу белья тщательно просмотреть, прежде чем сдать прачкам, при возвращении – та же история. Для этого не было ни времени, ни людей, а следить за каждой мелочью приходилось очень напряженно.

Согласовали мы этот вопрос с тов. Белобородовым и предложили заняться этим делом, т. е. стиркой белья, самим дочерям бывш. царя совместно с Демидовой, да и на кухне дома удобно было отгородить помещение для прачечной. <…> Вначале Александра Федоровна, как всегда, протестовала, требовала, чтобы пропускали прачку, но т. к. соответствующего человека не было найдено, ей категорически отказали. После этого бывш. великие княжны обратились ко мне, чтобы им достать печатную инструкцию по стирке белья. Конечно, книжки, как стирать белье, нам было негде достать, и мы были в затруднении, но нас выручил один старик кузнец с фабрики Злоказова тов. Андреев – он вызвался проинструктировать их. И действительно, после оборудования прачечной т. Андреев оказался хорошим преподавателем, и дело со стиркой наладилось, с тем лишь только, что менять белье они стали пореже[136].

Неожиданное, но правдиво переданное наблюдение взаимоотношений Царственных узников и близких им лиц находим и у Юровского: Мальчик Седнев настолько привык и обжился в семье, что ничего похожаго на лакейские услуги, оказываемые наследнику Русскаго престола не было. Часто своей игрой с собачкой, которая у них была, он приводил в раздражение Александру Федоровну. Он, однако, непокидал этого для него приятнаго занятия, часто отравлял состаяние Александры Федоровны[137]. Уже знакомый нам из писем и других источников жизненный распорядок Императрицы-пленницы нисколько не изменился в Екатеринбурге, что подтверждается и комендантом Авдеевым: …Александра Федоровна не сидела без дела. Она или вязала, или вышивала что-либо, часто сидела за чтением книг, но эти книги были все вроде жития святых[138].

Без сомнения, подлинные события, рассказывающие о том, что́ испытывали отрезанные от мира узники за двойным забором ДОНа[139], прочитываются во всех свидетельствах новых «хозяев жизни», ставших непосредственными очевидцами происходившего с Царской семьей в Екатеринбурге. Например, по воспоминаниям Юровского видно, каким утешением для арестантов служили прогулки: Однако, все прогулки они ждали с нетерпением. …И если это почему-либо задерживалось, кто-либо из дочерей прибегали спросить: «А что, скоро на прогулку?» – и убегали с радостью и кричали в дверь, что скоро идем гулять[140].

Помощник коменданта Юровского Г. Никулин рассказывал:…на прогулке я, конечно, всегда наблюдал за ними. Это была, так сказать, моя неотъемлемая обязанность. [Но] я должен так, в порядке объективности, сообщить, что почти в редких случаях мне приходилось напоминать царю о том, что дескать… время прогулки истекло. А то, как правило, он всегда посматривал на часы и (по истечении времени прогулки) подходил тогда, и говорил:

– Пора?

– Пора[141].

Среди охранников ДОНа двое оказались знакомы бывшему Императору. Один из них, К. И. Украинцев[142], прежде служил матросом на императорской яхте «Штандарт»[143]. Другого, А. Г. Кабанова, Государь узнал при встрече во дворе дома Ипатьева благодаря своей исключительной зрительной памяти. Об этом рассказывал охранник А. Якимов: Однажды пришел я в комендантскую комнату и застал там Никулина и Кабанова. Никулин при мне спросил Кабанова, о чем он разговаривал в саду на прогулке с Царем. Кабанов ответил, что Царь спрашивал его, не служил ли он ранее в кирасирском каком-то полку. Кабанов, по его словам, ответил утвердительно и говорил, что, действительно, он в этом полку служил и однажды был на смотру этого полка, который тогда производился Царем. И Никулин, и Кабанов удивились еще тогда памяти Царя[144].

Алексей Кабанов был одним из тех чекистов, кто вместе с Юровским расстреливал Царскую семью, а в 1960-е годы, будучи в преклонном возрасте, он требовал себе от «родной партии» за этот «подвиг» персональную пенсию. Вспоминая о времени службы в доме Ипатьева на посту начальника пулеметной команды, Кабанов говорил, что Царь был не разговорчив во время прогулок, постоянно гулял только с дочерью Ольгой; причем они гуляли ускоренным шагом.

В одну из прогулок, Николай II обратился к постовому охраннику, чтобы убрать торф с тропинки, по которой царь гулял. На это охранник ответил бывшему императору:

– Ишь, какой барин! Убери сам!

После этого, Николай эту тропинку очистил сам, путем разбрасывания ногой, с тропинки, торфа[145].

Из дневниковых записей Императрицы известно, что она крайне редко выходила на прогулки и почти всегда оставалась в доме из-за плохого самочувствия. Однако знакомство с документами советского периода позволяет сделать предположение: одной из причин нежелания Александры Федоровны лишний раз выходить из комнат были оскорбления, нанесенные ей рядовыми охранниками. В воспоминаниях Кабанова об этом можно прочесть следующее: Бывшая царица Александра – среднего роста, рыжая, лицо слегка покрыто веснушками, некрасивая, затянутая, на прогулку не выходила, потому что ей, в первые дни нахождения в доме Ипатьева, охранники задавали вопросы: как она сожительствовала с Распутиным[146].

После расстрела Кабанов участвовал в сортировке царских вещей. Просматривая обнаруженные личные записи Великих княжон, он заметил: У всех дочерей царя были дневники. Несмотря на проходившие бурные события и, особенно, касающиеся их судьбы, в дневниках записывалось их самые обыденные моменты, как и с кем они стояли в церкви, с кем завтракали, прогуливались, и больше ничего. А ведь Ольге было уже 22 года![147]

Оставил свои воспоминания о членах Царской семьи и красногвардеец из охраны дома Ипатьева А. А. Стрекотин. Приведем один фрагмент, в котором рассказывается о запомнившихся ему прогулках бывшего Императора с сыном: Тяжелая, неизлечимая болезнь совершенно парализовала у царевича обе ноги, видимо, еще до революции, поэтому-то на прогулку его всегда на руках выносил сам царь. Осторожно приподнимет его, прижмет к своей широкой груди, а тот крепко обхватит руками короткую толстую шею отца, опустив, как плети, тонкие слабые ноги. Так царь вынесет его из дома, усадит в специальную коляску, потом катает его по аллеям. Остановится, наберет камешков, сорвет для него цветов или веточек с деревьев – даст ему, а тот как ребенок кидается ими в кусты[148].