Невесты общего пользования

– Сказки это всё.

– Может, и сказки. А может, и бывальщина… Что касаемо сказок, то у многих народов паук считался первоначальным творцом, соткавшим из своего тела каркас мироздания. Хотя, если по правде, это не паук, а паучиха. Например, Большая Мать, Рожаница или Прабабка Солнца. Думаешь, спроста люди обозвали бабьим летом пору паучьего гона, когда по воздуху летают паутинки? Нет, неспроста. Эти сентябрьские дни в память о Прабабке Мира, Паучихе-Рожанице, древние славяне называли «летом старых женщин» – а уж после, отойдя от прежнего верования, перекрестили в бабье лето. А ещё древнеславянские народности считали, что паук – это одно из воплощений Рода, божественного предка и покровителя. Называли нас уважительно – мизгирями и тенетниками. Если в каком доме обосновался паук, то о злоумыслии в его адрес и думать не предполагали возможным, потому что – к несчастью. Посюдень поговорка осталась: «Хочешь в благости прожить – паука не смей убить».

– Ладно, говорун, насчёт веника и швабры можешь не беспокоиться, – с усмешкой заверил Чуб, затушив окурок в пепельнице. – Не причиню тебе повреждений, Тимоха. Я вообще не собираюсь пользоваться в хате бабьим инструментом. И Марии скажу, чтобы не делала лишних размахов к потолку. А насчёт того, чтобы не обращаться друг к другу – это ты зря. Неужто одному не скучно тут сидеть? Если круглосуточно без компании, тихо сам с собою, разве это жизнь?

– Нет, я скуку понимать не способен. У меня жизнь имеет другое понятие. Пока муху подкарауливаешь в паутину – какая тут может быть скука? Сплошной азарт. И комаришку тоже интересно. А если какую-нибудь тваринку покрупнее, а? Нет, ты только представь: вот, к примеру, ночную бабочку – один час, не то два или даже три часа прослеживаешь зрением, любуешься на неё, и всё ждёшь эту сучку толстомясую, пока она порхает себе под потолком, и азарт из тебя так и дрыщет! А когда бабочка требухается, как скаженная, и каждая паутинка дрожмя дрожит под твоими лапами – там вообще только успевай добычу обрабатывать по консервной части, чтоб сохранилась подольше. Не до скучания!

– По консервной части – это мне знакомое дело, – посочувствовал Чуб. – Тут и вправду не особенно заскучаешь…

Глава пятая

– Внимание, внимание! Смотрите все! Невиданная шутка природы! Потрясающе уродливо: человек ест, ест и ест!

(Художественный фильм

«МАЛЕНЬКИЕ НЕГОДЯИ»).

– Я люблю тебя, Таня.

– Так не бывает.

– Бывает.

– Ты всю жизнь будешь любить Клаву…

– Так не бывает.

– Бывает.

(Художественный фильм «В МОЕЙ СМЕРТИ ПРОШУ ВИНИТЬ КЛАВУ К.»).

Чуб никогда не придавал значения разным обрядам, поэтому для него свадьба являлась обыкновенным утомительным мероприятием, которое придётся исполнить ради спокойствия замшелых родственников. Зато Мария, несмотря на понятную убыточность ритуала, не могла представить себя без его совершения хотя бы один раз в жизни, отчего с нетерпением ждала назначенного дня (тем паче что ощущения полной надёжности своего положения у неё пока не возникало, и его следовало укреплять).

Некоторые мечты сбываются на удивление быстро. Так и мечта Марии не заставила долго дожидаться своего благополучного осуществления.

Наступил день свадьбы.

Счастливая невеста поднялась спозаранку и всё утро с неминуемым видом прихорашивалась перед зеркалом. Чуб ждал-ждал, а потом по случаю непривычного настроения подошёл сзади, выглянул из-за её плеча и состроил умное лицо. После чего долго с удивлением смеялся над своим отражением, словно ничего подобного в жизни не видывал. Машка необидчиво шмякнула его по носу какой-то напудренной хреновиной и, не остановившись на этом, поставила ему губной помадой жирную черту поперёк лба. Затем тоже стала смеяться. А Чуб, ощутив внезапное притяжение, потащил её за руку в спальню, чтобы успеть получить супружеское удовольствие – приговаривая:

– В последний раз перед свадьбой. И не спорь, а то вдруг ты мне перестала подходить, а? Вдруг я ещё передумаю? Давай-давай, хватит упираться, идём, пока никто не видит!

В общем, проявил непреклонность характера, понимая, что в такой день отказа ему быть не может.

***

Родители Марии, сдержав свою угрозу, на мероприятие не явились.

Во всём остальном день был ясным и солнечным. В доме собралась неправдоподобная толпа родичей и разноудалённых соседей, друзей-товарищей и просто знакомых. О некоторых из гостей молодожёны и слыхом не слыхивали, но те выказывали такую бурную радость, что разбираться ни с кем не хотелось, да и приготовлений был полон рот, особенно у женщин. Батя тоже что-то невнятно хлопотал, с руководящим выражением на лице путался под ногами у приподнято-взволнованных баб, которые беззлобно, с хиханьками да хаханьками попинывали его, ни на секунду не прекращая деловитого снования по хате с кастрюлями, плошками, графинами и столовыми приборами. Один Чуб, не выносивший суеты и заранее желавший, чтобы этот день поскорее закончился, удалился в огород. И бродил там, среди буйно выпучивавшейся из земли молодой зелени, размышляя о вероятной правильности всего, что получается с людьми само собой, пока его не кликнули ехать в ЗАГС.

В своём новеньком чёрном костюме Чуб взопрел почти как в бане. Тем более что брюки оказались узковаты и поджимали между ног. Но за исключением указанных погрешностей всё в ЗАГСе совершилось максимально быстро и безболезненно. Родичи, друзья, соседи и прочие неизвестно кто, теснясь и перетаптываясь, улыбались друг другу так широко, словно желали наилучшим образом прорекламировать свои железные зубы и вставные челюсти. Чуб попытался было возбудить в себе ощущение торжественности момента, однако ничего даже отдалённо похожего на радостный трепет ему поднять из душевной глубины не удалось. Зато вокруг него общеблагостный градус атмосферы нарастал из-за предвкушения неуклонно приближавшегося свадебного пиршества. Единственная непредвиденная хохма чуть не получилась при фотографировании. Штатный фотограф долго прицеливался запечатлеть брачующихся вместе с сопутствовавшей им компанией, а потом объявил, что фотография не получится радостной, пока из кадра не уберут недоразумение в образе всё время протискивавшейся на передний план насупленной бабки в траурном чёрном платке, которой место в кромешной тьме веков, а не на праздничном мероприятии.

– Это Фёдоровна, – тут же шепнул кто-то знающий на ухо Чубу. – Она здесь себе на жисть подрабатывает, не пропускает ни одной свадьбы. Ить специально стоит, зараза, шоб, значит, фото спортить. Дай ей немного денег – тогда отстанет. Не драться же с дремучей старухой.

Особенно раздумывать было некогда: Чуб с коротким сожалением сунул бабке в ладонь смятую двухсотрублёвую купюру. Та, помешкав несколько секунд, поняла, что больше не дадут (её глаза, словно две мыши, уставились на Чуба из своих глубоких нор, но скоро утратили интерес). После чего, хлюпнув носом, трижды перекрестилась и с потусторонним достоинством зашуршала чёрным подолом к выходу.

Возвратившись из ЗАГСа, гости сгрудились перед калиткой и – пока Чуб и Машка протискивались сквозь потную толпу родичей, друзей, соседей и всех прочих – принялись радостно выкрикивать полагавшиеся по такому случаю народные лозунги:

– Наша птица – не в поле синица! Добрую жену взять – ни скуки, ни горя не знать!

– Нынче ночь для жениха – встромит невесте петуха!

– Девкой меньше, молодицей больше!

– Муж жене – отец, жена мужу – венец!

– Без женщины мужчина – что вода без плотины!

– С доброй женой горе – полгоря, а радость вдвойне!

– Что муж не сможет, то жена допоможет – и ему, как лебедь-птица, выведет детей вереницу!

– Что гусь без воды, то мужик без жены!

– По воде пловец, по девице молодец!

– От хорошей жены раньше смеха весело!

– Жена мужу – пластырь, муж жене – пастырь!

И разное тому подобное.

Женитьба на Марии вдруг почудилась Чубу игрой, детской забавой, содержание которой состоит в том, что мальчик и девочка примеривают на себя роли мужа и жены, разыгрывая невинные сценки семейной жизни, пока им это не наскучит. «Ага, а после свадьбы мы с Машкой ещё поиграем в доктора, – с лёгкой издёвкой над собой подумал он. – Снимем трусы и станем лечить друг дружку от всего подряд». Дальше его фантазия не пошла, поскольку запас кричалок у друзей и народа иссяк, и гости с облегчением ринулись занимать места за организованным во дворе столом. Это было Чубу вполне понятно: он и сам тяготился придуманными формальностями и любой праздник обычно оценивал по качеству застолья. Правда, в день свадьбы они с Машкой договорились иметь приличный вид, потому напиваться ему не полагалось. Невеста обещала зорко следить за ним и самолично отмерять дозу наливаемого в рюмку. Он был не против.

В прежней жизни люди относились к Чубу не сказать чтобы отрицательно, однако и положительный наклон в свою сторону он чувствовал редко. Кого другого это могло бы удручать, но он привык. Подумаешь, большое дело: если Чуб для общества ничего не значит, то и общество для него – безвыгодное понятие, от которого ни тепло ни холодно. Правда, иногда возникало желание обозначить себя среди других, выделиться какой-нибудь позой или заметным поступком – хотя, конечно, лень, да и глупо стараться из-за ерунды… Зато сейчас Чуб ощущал себя центром общего благожелательного внимания без выкомуристых поз и заметных поступков. А Машка – так та вообще смотрела на него широко раскрытыми глазами, и её губы подрагивали, словно она хотела рассмеяться или заплакать от счастья. Видеть и чувствовать всё это Чубу было чрезвычайно приятно. Судьба соединила их, как два зубчатых колеса; и раз уж они подошли друг дружке, приладились обоюдными соразмерностями и погрешностями, значит, дальше их семейный механизм станет крутиться самособойно и безотказно.

На столе стояли пять букетов разносортных цветов, похожих на застывшие от восторга праздничные салюты; все – в неуклюже-толстостенных хрустальных вазах, накопленных родителями Чуба за долгие годы советского преклонения перед дефицитом. Однако цветы мешали гостям тянуться к выпивкам и закускам, потому очень скоро мать прибрала вазы с лишней растительностью в неясном направлении.

Батя раскошелился нанять тамаду. Сделал он это из моральных соображений, поскольку самолично собирать подарки для молодожёнов ему казалось неудобным. Данную обязанность, помимо всех прочих, полагавшихся ему по профессиональной принадлежности, охотно взял на себя пятидесятилетний тамада Егор Палыч, круглолицый мужичок болезненно-весёлого вида. Он с шутками-прибаутками криволинейно порхал вокруг стола, держа в руках большой прямоугольный поднос и подзадоривая гостей, которые бросали на этот поднос конверты с деньгами – Чуб считал конверты, но на третьем десятке сбился со счёта.

Дружком себе Чуб взял картавого Мишку Кошелева. Не из-за того что Мишка ходил у него в больших товарищах, а просто потому что он считался парнем с крепкими моральными очертаниями – тихим, малопьющим, уважительным – да и жил по соседству, через двор. А у невесты дружкой была Таня Пащенко, симпатичная черноглазая дивчина. Только Мария сразу предупредила, что Таня – баба распутная и готова трахаться со всем, что шевелится, потому с ней следует держать ухо востро, и не дай бог Чуб будет замечен подле неё с двоякой мыслью – не миновать ему тогда супружеского скандала. Тем более что на свадьбу явился и Танин жених, Витька Козлов – наверное, самый ревнивый парень во всей Динской. Жениха, если по правде, Чуб не заметил, а Таню сколько ни разглядывал, ничего отрицательного в ней не находил. Напротив, смотреть на неё было даже приятно.

Но Машка оказалась права: с её дружкой в разгар свадьбы случился конфуз. Все, кто хотел, уже набрали достаточный градус, поэтому во дворе стоял порядочный гвалт, с трудом разбавляемый лившейся из магнитофонных колонок музыкой, когда со стороны огорода раздались крики. Чуб вместе с несколькими полутрезвыми мужиками побежал в огород и застал там Витьку Козлова, вовсю дубасившим тамаду Егора Палыча.

Витьку оттащили.

– Ты что, Витёк! И не соромно тебе портить людям праздник? – пристыдил его кто-то из мужиков.

– А не соромно этому чаморошному козлу трахать мою Таньку прямо здесь, на огороде?! – заорал тот в ответ.

– Окстись, Витя, – подал испуганно-любопытный голос кто-то из подоспевших баб. – Может, тебе со зла набрехали про неё? За болтливым языком не поспеешь и босиком!

– Никто мне про неё не набрехал! – забился в истерике Витька. – Я чисто случайно сюда – пыхнуть косячок – пошёл, а этот козёл её – ра-а-аком! Ажно кушири трясли-и-ися!

– Да она сама меня позвала, разве ж я виноват? – очухавшись, обиженно задрожал щеками Егор Палыч. – Я ведь не насильно! Она позвала, сказала: на минутку, я сначала и не понял, зачем! А этот идиот вдруг как налетел!

– Ты сам идиот! – взвизгнул Козлов с ищущей выхода обидой в голосе. – Ты – тля вонючая! Пускай меня только отпустят, я тебя на куски, гад, разрежу! Я тебе туза порву и обратной стороной выверну!

Но его не отпустили. А тамаду от греха подальше отвели к столу, где вскоре он вновь вспомнил о своих служебных обязанностях и преувеличенно весёлым голосом затараторил байки и присказки.

Похоже, Витька Козлов к выкрутасам своей суженой привык, потому что припадок ярости у него быстро сошёл на нет. Он пообещал мужикам, что больше Егора Палыча не тронет. После этого его отпустили.

…Машинально оглянувшись на Витьку, в очередной раз тщетно шарахавшегося по двору в поисках своей Тани, Чуб вдруг узрел в толпе Чугунку – Ирку Чугунову. Та тоже его увидела. Засветившись глазами, улыбнулась и подошла. Обратилась к Марии:

– Можно пригласить жениха на танец?

– Вообще-то мы уже зарегистрировались, так что он не жених мне, а муж, – последовал ответ.

– Ой, да, мужа, – исправилась Ирка. – Так можно его пригласить?

– Ну… – Машка с неблагосклонной усмешкой передёрнула плечами. – Если он сам не против, конечно.

С чего бы это Чубу оказаться против? Нет, он был не против. Пошёл с Чугункой.

Обнявшись в медленном танце, они с минуту молчали. Потом Ирка спросила:

– Ты давно из армии вернулся?

– Нет, недавно, – лениво ответил Чуб, тщательно прижимаясь щекой к её маленькому розовому ушку.

– Вот интересно мне: почему ты тогда, перед армией, меня бросил?

– Ну, Ир… Ну чего ты.

– Разонравилась?

– Не разонравилась.

– Та не выкручивайся. Я же знаю: ты тогда на Ленку Москаленко переключился.

– Откуда знаешь?

– Девчонки рассказывали… Между прочим, Ленка недавно сифилис подхватила. Теперь лечится.

– Не-е-е, у меня не было сифилиса. Я, наверное, уже давно в армию ушёл, когда она подхватила.

– Считай, тебе повезло. А то – упасть не встать – я долго удивлялась твоему вкусу: нашёл, с кем водиться. И меня забыл из-за неё, прямо обидно.

Нет, Чуб не забыл. Вообще многие образы прошлого не то чтобы потерялись в его памяти, но как-то выцвели, уменьшились в значимости, это верно. Однако не все уменьшились и выцвели. Например, женщины, когда-либо доставлявшие ему удовольствие, помнились неплохо. А Ирка Чугунова, пожалуй, выглядывала из волн времени лучше других. Да только что проку теперь с ней лясы точить по данному вопросу? Взрывоопасно, неправильно, не время. И Чубу, в сущности ни к чему. Потому он попытался свести разговор на нейтральную ноту:

– Да ладно, Ир, брось выясняться про старые дела, всё быльём поросло… Ты-то как поживаешь?

– Нормально. Я замужем уже второй год. Вон мой муж, на самом углу стола сидит. Только сразу не гляди в его сторону, он страх какой ревнивый.

– Я его знаю?

– Не знаешь. Он на три года старше.

– А живёте где?

– У его родителей. Возле сахарного завода.

– А-а-а… Ну, я рад за тебя… Детей ещё не завели?

– Пока не завели. А ты что, хочешь помочь?

– В каком смысле?

– Как – в каком смысле? Детей делать, – с этими словами она рассмеялась, и её смех был похож на тёплый наваристый суп, в коем трудно утонуть, однако и выбраться из него непросто по причине манящих ароматов и закономерного желания питательного удовлетворения организма. – Ой, ой, ой, упасть не встать, Коля, да чего ж ты так побледнел-то? Никак испугался?

– Скажешь тоже, испугался.

– Испугался-испугался, я же вижу. Верным мужем хочешь быть, да? Ну-ну, крепись тогда. Авось медовый месяц как-нибудь спроворишься продержаться. А там, может, и поглядим – насчёт всего остального.

На этой неопределённой ноте танец закончился, и Чуб под неусыпным взглядом Машки вернулся на своё место.

Новобрачная, положив ладонь ему на колено, поинтересовалась:

– Кто такая?

– А, – махнул рукой Чуб. – Так, старая знакомая.

– И что у тебя с ней было?

– Н-ничего не было. Просто вспоминали разные разности из прошлого.

– Только не надо мне заливать, я же видела, как она к тебе прижималась, – Мария вкрадчивым движением переместила ладонь вверх по его ноге до самого паха. И стала медленно сжимать пальцы. – А ну, рассказывай, о каких таких разностях вы щебетали, словно разбитные кумушки.

– Ты что, Машка, а ну-ка, перестань! – забеспокоился Чуб. – Уже больно, говорю тебе, отпусти!

– Рассказывай, Коленька, – с преувеличенно ласковой улыбкой повторила она. Было ясно, что она шутит, однако ядовитое испарение животного страха прошибло Чуба до самого нутра.

– Да ну тебя в баню! Пускай и было у меня с ней, что с того? Давно ведь было, ещё до армии… Один раз всего, подумаешь.

– Что было-то? Любовь?

– Какая там любовь. Так, ничего особенного, ерундень обыкновенная.

– Правду говоришь?

– А зачем мне врать?

– Так, значит, ничего серьёзного?

– Конечно, ё-моё, ничего серьёзного! Что я, дурень, что ли, ещё до армии навешивать себе хомут на шею?

– А что же было-то? Ты мне так и не сказал. Хитришь, да? Увиливаешь от ответа, Коля? Тогда признайся по-честному, что не хочешь рассказывать правду – стыдишься, там, или ещё какую причину испытываешь…

– Да никаких причин я не испытываю! И стыдиться не понимаю смысла! Ну, потрахались мы с Чугункой несколько раз по-честному, и всех делов. Какая в том проблема?

– Нет-нет, никакой проблемы. Просто перед этим ты говорил, что у вас это было всего один раз. А теперь получается – несколько. Так где же правда-то, Коленька?

– Ой, да чего ты к словам цепляешься? – Чуб перевёл взгляд с лица Марии на бездвижно высившиеся у неё за спиной изумрудные купы деревьев. – Ну, было два или три раза, я точно не помню. Давным-давно всё случилось, я уже двадцать раз успел про свои дела с Чугункой запамятовать, а ты придираешься к цифрам. Тоже мне, нашла ребус, чтобы забивать себе голову!

На самом деле Ирка Чугунова не успела достаточно поблекнуть в его памяти. Но какая разница, если спустя год-другой она всё равно слиняет от прожорливо-яркого сияния времени. А лет через десять Чуб, вероятно, даже не сумеет вспомнить, как Чугунка выглядела.

– Ладно, – сделала милостивое лицо Мария. – Это я так, ради шуточного настроения тебя подначивала, поэтому можешь не воображать, что ревную. Ты правильно говоришь: прошлое давно закончилось, нечего о нём беспокоиться. Теперь начинается будущее, а в нём у нас всё будет нормально, уж я постараюсь.

– Вот и старайся, молодец, – одобрительно потряс он головой. – Будем двигаться прямым курсом и не думать о плохом. Раз так решили – значит, всё! Обойдёмся без лишней памяти, ясно?

– Ясно, миленький.

На этом бы разбирательство наверняка закончилось (Чуб успел хорошо узнать характер Машки: после любых неблагоприятностей она старалась не держать подолгу сердце ни на кого, и первым делом это касалось его собственной персоны). Однако тут Егору Палычу стукнуло в голову объявить белый танец; а Ирке взбрендило снова подойти пригласить Чуба… Если быть точнее, пригласить его она не успела. А лишь шагнула к Чубу и, призывно протянув руку, едва открыла рот в понятной перспективе близких звуков приглашения. Этого оказалось достаточно для последней капли на Машкины нервы, ещё не остывшие от неумело замаскированной ревности. Она взвилась с места и – с криком: «Ах, ты, с-суковатина подзаборная, мало тебе мужиков холостых, так ты ещё и на моего мужа подвешиваешься!» – вцепилась ногтями в Иркино лицо. И принялась стремительно, с неистовой звериной яростью раздирать кожу на лбу и щеках своей мнимой соперницы, норовя повредить ей глаза.

Гости – те, которые находились поближе – бросились оттаскивать Машку. Однако это было не так легко сделать: новобрачная бешено сопротивлялась, кусаясь и лягаясь наугад, словно китайский отшельник, обученный драться с невидимой тенью в слепом пространстве. В результате со всех сторон возникли новые крики боли и разнополые матюги.

– Не тронь мою жену! – возмущённо заорал какой-то малоотчётливый мужик и схватил Марию сбоку за волосы.

Этого уже не стерпел Чуб. Он знал, что в подобных случаях подавать голос бесполезно, потому не стал напрягать горло, а просто подскочил к мужику и изо всех сил врезал ему ногой в мягкое брюхо, а потом, не останавливаясь, – уже удобно согнувшемуся – засадил коленом по зубам.

…Через несколько минут Ирка с залитым кровью лицом повела со двора корчившегося супруга. Тот тихо постанывал, держась за живот, и выхаркивал содержимое переполненного желудка.

Все вокруг бросались неравновесными словами, слабо соответствовавшими не только друг другу, но и самим себе, и от этого общий беспорядок угасал медленнее, чем хотелось. Вестимо, характеры у людей разные: что иному грубо, то другому любо; а буза и прочие несуразности – это ничего. Дурацкое дело нехитрое, но маловредное. Главное, что обошлось без чрезмерных повреждений. Нашумели, встрепались нервами, да тем размолвку и повершили.

Перед Иркой было немного неловко. Однако Чуб понимал, что любая женщина не может не мечтать о том, чтобы хоть раз в жизни её мужу надавал по морде бывший любовник. Или не любая, но как минимум половина женщин должна мечтать о подобном. Ему даже почудилось во взгляде уходившей Ирки некоторое параллельное движение мысли.

Как бы там ни было, а усевшись за стол, запыхавшийся Чуб во встрёпанном костюме и Машка с изгвазданным в крови подолом свадебного платья – каждый по-своему – ощутили нечто наподобие усталого удовлетворения.

Серьёзной обиды на жену у Чуба возникнуть не могло. Оттого что вовсе не удалившаяся со свадьбы Ирка явилась причиной скоропалительной бабьей драки, а Машкино невысказанное понимание мужской сути, проще которой мало что можно отыскать на свете. В свете живого примера это выглядело так, что Чубу хотелось попробовать не только любую более-менее симпатичную представительницу слабого пола, появлявшуюся в его поле зрения, но и каждую женскую конструкцию приемлемого вида, возникавшую у него в воображении. К сожалению, осуществить желаемое он не имел вариантов – разве только во сне, да и то не всегда. Физически же оставалось за неимением выбора довольствоваться близкой возможностью в лице Марии.

Так они и сидели бок о бок за свадебным столом: разговаривали с гостями, отвечали на разносторонние улыбки, выпивали и закусывали, поцокивая алюминиевыми вилками об тарелки и зубы, и думали каждый о своём. Несколько раз Чуб бросал взгляды на дымчато-безвидное, свободное для фантазий небо и улыбался широте природных возможностей. Однако нырять в омут чрезмерных фантазий остерегался: мгновенно спохватывался и возвращался к беседе и трапезе.

Микола Дятлов обретался среди гостей, но далековато от новобрачных. После каждого тоста он, выпив рюмку, неизменно подмигивал – то ли Чубу, то ли Машке, то ли обоим сразу. Может, он и сам не задумывался об адресатах своих однообразных усилий, а просто подмигивал от удовольствия, это было на него похоже. Да ещё кривлялся. С каждым тостом всё усерднее; до тех пор пока не набрал критический литраж – затем упал со стула. Мужики унесли его с глаз долой, ничего страшного, со всяким может статься на свадьбе.

Машка подкладывала в тарелку Чуба то одно, то другое, то третье; а он механически ел всё это, хотя не особенно хотелось. Постепенно его мысли, сбившись в кучу, потеряли контраст и уплыли куда-то в сторону; в уме не осталось ничего, кроме соображения о нелепости всего происходящего. Впрочем, нельзя исключить, что это было не его собственное, а чьё-то постороннее соображение, навеянное случайным сквозняком. Оно показалось до того неожиданным в своей простоте, что захотелось его высказать.

– Слышь, Маша, – шепнул Чуб, склонившись к её уху. – Тебе не кажется, что свадьба у нас получается какая-то шутовская?

– Совсем не кажется, – негромким, но твёрдым голосом проговорила она. – А если кому-то с пьяных глаз даже и покажется, что шутовская, то всё равно я-то знаю, что не шутейная, мне этого достаточно.

– Ишь, какая ты у меня серьё-о-о-озная женщина, – с благодушной усмешкой он под столом погладил Машку по бедру. Затем переместил ладонь ей на колено и, поколебавшись, предложил: