Синий взгляд смерти. Рассвет. Часть первая

На берегу серые утки спорили с зеленоголовыми селезнями, и, вторя птицам, тихо плескалась вода. Мэллит присела на корточки и омочила руки в чистом холоде, прося входящую в силу Луну о помощи. Поднялась, тронула мокрыми пальцами виски, выдернула из петли колотушку, вернула назад и осталась довольна своей выдумкой. Справа тянулась синяя с серебряными росчерками гладь, слева, отрезая прошлое, бледной стеной встали тростники лабиринта. Гоганни смотрела на них, пока из сухой чащи не взмыла утиная стайка. В том, что их спугнула первородная, Мэллит не усомнилась ни на миг; если в чем и были сомнения, так это в силе собственных рук, но Луна поможет и полковник Придд останется жив.

Потревоженные утки давно смешались с кормящимися у берега сородичами, однако Мэллит не спешила ступать на усыпанную мелкими камешками дорожку, дав безумной время отослать служанку, а нареченной Эмилией – дойти до беседки и запереть теперь уже запретный сад. По обе стороны входа в лабиринт стояли две скамьи, возле первой доцветало странное растение, похожее на вдруг заалевшую мяту. Гоганни сорвала и размяла в пальцах листок, он пах пряно и горько, напоминая смешанную с перцем полынь. Алая трава, если в ней нет яда и чрезмерной резкости, сможет отбить запах тины у озерных рыб…

Хруст гравия, еле слышный в шорохе тростника, заставил девушку оглянуться. Первородная Габриэла неспешно шла к озеру, она еще не видела гоганни, но здешний берег слишком топок, чтобы успешно исполнить задуманное. Мэллит откинула капюшон и села на скамью, ожидая, что ее окликнут, и готовясь ответить.

– Ты опять здесь, девочка? – Первородная казалось слегка удивленной. – Как же тебя тянет покой…

– Я в первый раз вижу такой цветок. – Мэллит раскрыла ладонь с красными листочками. – Это яд?

– Увы, нет. – Габриэла тоже откинула капюшон. – Это искрянка. Летом она топит берег в крови, хочешь увидеть это и другое – оставайся со мной.

– Я нужна баронессе Вейзель. – Мэллит, словно сожалея, покачала головой. – Как я могу ее оставить, ведь она теперь одна…

– И пусть. – Первородная улыбнулась. – Пойдем отсюда. Озеро ловит слишком много солнца.

– В сердце тростников вода не режет глаза, – тихо согласилась гоганни, – там спокойно.

– «Сердце тростников»… – повторила безумная. – Сердце… Оно утонуло, вокруг него вырос тростник. Сердце помнит, оно рассказывает о чужом доме, и тот снится и снится… Меня заперли в чужом сне, но разве это предательство первое? Так ты не любишь моего брата?

– Я не могу любить.

– Ах да, ты говорила… Почему ты не ненавидишь?

– Он умер.

– Ну и что? Нельзя прощать, запомни это. Никогда и никого не прощай, тогда ты останешься и запрешь за ними двери. За всеми. Пусть воют по ту сторону, пусть грызут засовы… Пусть тянут за собой свою кровь и своих любовников! Ты знаешь, как ты красива? Красоте нужна или любовь, или ненависть, без них ты станешь такой, как она!

– «Она»? – переспросила Мэллит. Впереди блестит пруд, но у этого берега слишком много тростника и ни одного камня. – Графиня Гирке?

– Она так и не стала Гирке, она предпочла поседеть… А ведь все было очень просто. Любить мужа или ненавидеть, а она выбрала цветы… Ей бы ненавидеть тех, кто ее отдал и взял, но она стала собакой и сторожит мое сердце. Глупо, ведь я его променяла, только Ирэна вообще глупа, она решила меня жалеть. Тебе меня жаль?

– Я… вас не знаю.

Ее нужно взять под руку и отвести к двум камням. Иначе она так и будет стоять и говорить, а потом придет Эмилия…

– Не знаешь? Тебя нес на руках мой брат, что он тебе говорил?

– Полковник Придд не хотел, чтобы я разбила ноги. Он ничего не рассказал.

– Он – негодяй, они оба негодяи… Один недоплатил, второй заплатит за двоих. Жаль, Валентин не хочет полюбить тебя. Я была бы рада.

– Мне не нужно, чтобы меня любили! – Мэллит взяла безумную под руку, так в Талиге ведут знатных дам, так везде прикасаются к змеям. – Я видела, на дне что-то блестит, но ведь это не сердце?

– Нет, конечно же, нет…

– Но я видела.

– Побрякушки. Глупые женщины так выпрашивают счастье. Здесь был колодец со злом… Ты слыхала про зло, что приходит с закатом? Порой оно дает, что у него просишь… Это те, что желают добра, всегда забирают! Значит, ты не знаешь, как мне желали добра?

– Нет. – Первородная все же двинулась с места. До двух камней далеко, но время есть, и они дойдут. – Я знаю только ваше имя.

– Мое имя? Которое?

– Вас нарекли Габриэлой.

– Я – графиня Борн, девочка. Я была такой, как ты, когда мне надели браслет с дубовой ветвью. Меня не спрашивали, в нашем доме никого не спрашивают. Я сказала «да», как мне велели, и только потом увидела его глаза, зеленые, с солнечными крапинками. Я умерла, и я родилась…

Первородная замолчала, однако руки не отняла. Она вспоминала и шла умирать, тростники это знали, тростники и леденящая мертвые корни вода. В тихом шорохе не было ни жалости, ни голода, только ожидание неизбежного. Ожидание зимы…

– Как же мы с Карлом любили друг друга! – Безумная заговорила, когда дорога почти иссякла. – Наше счастье было ярче солнца, но нас сожгло не оно… Мой муж выполнил свою часть договора, а мой уже не отец – не пожелал. Я помню, Карл проводил герцога Придда до кареты, вернулся и сказал, что помощи не будет. Он почти смирился, но я не дала ему отступить! Я знала, что делать, и я делала; я просила, и мне отвечали, но Карл отправил меня в Васспард. К ним! В их холод, в туман… Муж хотел меня защитить, а это я защищала его! Я была молода, я поехала.

– Здесь красиво, – сказала Мэллит и остановилась. Найденные перед обедом валуны ждали, как и замершие тростники, и золотая вода.

– Уходи, – внезапно велела первородная, высвобождая руку. – Ты мне не нужна… Ты не слушаешь.

Мэллит ничего так не хотелось, как уйти, но смерть была уже в Озерном замке, она заберет Валентина, если прежде не насытится его безумной сестрой. Гоганни покачала головой.

– Я не уйду, но касаться горя тяжело.

– Оно не твое. – Голос стал суше пепла. – У тебя не может быть горя, так, мелочь… Потерянная серьга, никчемная обида. Горе не приходит без любви, но только оно меня удержало. Любовь и горе рождают ненависть, а ненависть может обменять сердце на смерть. Я смогла, ты – не сможешь, ты всего лишь обронила серьгу. С каким она была камнем?

Нужно было отвечать, и Мэллит ответила:

– Это был янтарь.

– Как твои глаза. Я подарю тебе ожерелье.

– Мне ничего не нужно.

– Разве? Тогда почему ты приходишь?

– Здесь красиво. – Мэллит сошла с тропы и двинулась к воде. – Я люблю быть одна.

– Да, ты свободна, тебя трудно поймать… – Первородная идет сама! Идет к воде… – Они ускользали от меня. Оба. Но я поклялась, когда мне перестали лгать про Карла… Я обещала ему остаться в Васспарде, пока он за мной не придет. Распускались листья, я ждала, а мне говорили, он занят. Он воюет… Он бежал в Гаунау. Его убили в Занхе, ты знала об этом?

– Нет.

– Лжешь.

– Я росла в… Алате. Графиня Гирке и полковник Придд не говорят со мной о своем доме.

– У них нет дома. Брата не будет. У сестры ничего не останется.

Первородная стояла уже возле самого среза воды. Лучшего места не найти – травянистый берег и каменистое дно. Мэллит поймала взгляд, серебряный и холодный.

– Мне жаль, что граф Борн погиб.

– Тебе все равно! – Первородная резко отвернулась. – Оставь меня.

Нареченная Габриэлой смотрела на дальний валун. Ночью был ветер, он принес из сада листья и осыпал ими воду и берег. Красные на сером камне, они предвещали кровь. Рука Мэллит нырнула под плащ, готовясь высвободить молоток. Сестра первородного молчала, солнце золотило ее волосы, даруя им цвет созревших каштанов. Густые и длинные, они были уложены так, что защищали затылок и макушку.

– Ты еще здесь? – Женщина у воды обернулась, гоганни вздрогнула и крепче сжала деревянную рукоять. – Тогда слушай. Ты будешь знать почему, и ты расскажешь.

– Нет.

– Ты уйдешь, сядешь у огня со взрослыми сплетницами, захочешь их удивить и расскажешь. Не стесняйся, я буду лишь рада, если узнают, что это я отомстила. Они говорят про судьбу, про войну, про случай… А это я. Я! Запомни это.

– Да, – сказала гоганни, понимая, что видит себя. Ту, которой она бы стала, потеряв названного Альдо прежде любви. Кого бы она возненавидела? Первородного Робера, воина Дювье, нареченного Удо? А может, полковника Придда или роскошную? Или… всех?

– Ты что-то поняла, это хорошо. Очень хорошо. – Взгляд первородной впивался в лицо, и Мэллит чувствовала: безумная довольна. Она видит испуг, она не знает, что недостойная боится себя несбывшейся. – Позже я научу тебя тому, для чего сердце без надобности, а сейчас можешь идти. Я хочу побыть одна.

Ответа графиня Борн не ждала – ведь она приказала, этого довольно. Мэллит видела, как закутанная в плащ поворачивается к озеру, устремляя взгляд куда-то за серый камень с присохшим к нему жухлым листком. Она сказала все, что хотела, она больше не оглянется.

… Гоганни ударила изо всех сил. Туда, где меньше волос, чуть сзади и выше уха. Резкая боль метнулась от локтя к враз онемевшему запястью, качнулась, пытаясь уйти из-под ног, земля, но девушка устояла. Она даже успела толкнуть беззвучно оседавшую Габриэлу в спину, и та упала в воду. Вниз лицом.

Луна защищает первородного Валентина, но она не сходит на землю, а несделанного оставалось много. Мэллит не позволяла себе ни чувств, ни размышлений, ни молитв. Она была быстра и безжалостна, как ласка или куница. Бросить плащ под ноги, чтобы не осталось ненужных следов, подвернуть платье и нижние юбки, упасть на колени у кромки воды, завернуть и прижать браслетами рукава. Руки ложатся на спину упавшей, рядом на берегу молоток для мяса. Если что, придется… Не пришлось. Тело несколько раз судорожно дернулось – несильно, даже не пытаясь повернуться. Вырвалась на поверхность и вновь ушла под воду рука, и стало очень, очень тихо. Гоганни поднялась, отшагнула от воды, расправила рукава, подняла и отчистила плащ, подвесила на место колотушку. Нужно было посмотреть на мертвую, и девушка посмотрела.

Габриэла лежала недвижно, лишь колыхались, мешаясь с водорослями, рассыпавшиеся волосы, а рядом поднимал голову серый камень, словно убеждая: «Это она об меня, об меня…» Было тихо, потом озерную гладь вспорола утка. Похожие на павлиньи перья тени ложились на берег – возвращался ветер; шепот тростника становился громче, но солнце еще стояло высоко.

Удача не уходила, и обратная дорога вышла легкой, только облепляла ноги намокшая юбка, не давая забыть о той, что осталась в осени. Чуть сгустившиеся тени, знакомая ветка, доносящиеся издали голоса… Если заметят – она выходила погулять, она часто выходит, когда роскошная спит. Не заметили ни в саду, ни во дворе – значит, больная Мелхен не покидала комнат. Ненужная спальня, как и прежде, пуста, старый гардероб примет колотушку, вечером ее нужно вернуть, а вот плащ в узел и на шею, вместе с туфлями. Они почти сухие, это подол намок, но время есть, подсохнет… Открыть окно, выглянуть – внизу никого, а дорога знакома. Дрожь расписных листьев, вечерний луч на щеке, метнувшийся наискось голубь. Вот и все. Она у себя, дело сделано, за стеной спит нареченная Юлианой, часы-букет в ее комнате бьют… Четыре пополудни. Первородную найдут не скоро, и это время нужно переждать.

Мэллит разобрала постель – ведь она спит! – разделась, пристроила у печи мокрое платье, отодвинула засов в комнату роскошной и почувствовала, что мерзнет. Запоздалая дрожь становилась все сильней, а губы как-то враз пересохли. Стуча зубами, девушка добралась до ночного столика, где всегда стоял кувшин с водой, и увидела полную кружку. Сонный отвар, о котором она совсем позабыла! Еще один подарок дня удач! Она выпьет, уснет – и пусть приходят, пусть приносят свои новости, пусть видят: Мелхен спит, она больна… Она в самом деле больна.

II. «Шестерка Кубков[4]»

Успех может быть обернут только правдой.

Шарль де Голль

Глава 1

Талиг. Нойедорф

Старая Эпинэ

400 год К. С. 21-й день Осенних Скал

1

Когда лошадь жаждет нестись карьером, лучше всего это ей и предложить. Арно бы и предложил, будь они с застоявшимся Каном вдвоем. Увы, общество гаунау располагало к сдержанности, и теньенту оставалось лишь играть поводом, отвлекая внимание жеребца. Кана тянуло в луга, благо таковые за придорожной канавой имелись, причем самые привлекательные: ровные, широкие, скачи – не хочу, хоть до далекого леса, хоть вдоль дороги.

– Шагом, – не очень искренне велел Арно, – шагом… Не на охоте.

Кан фыркнул и попытался навалиться на повод – настроение хозяина он чуял, а дипломатии не признавал. Виконт Сэ подобного себе позволить не мог, по крайней мере на этом обсаженном кривыми вязами тракте. Приходилось не только сдерживать коня, но и вести серьезную беседу.

– Вы сосчитали малые смерчи, которые предшествовали большому? – допытывался полковник Лау-кто-то-там-шельм, возглавлявший ползущую, будто на похоронах, процессию. – Не было ли их четыре или восемь?

– По-моему, было штук шесть, – честно попытался припомнить Арно. – Больше четырех точно, но считать мне как-то в голову не пришло.

– Это объяснимо, – обрадовал «медведь». – Вы вряд ли в тот миг думали, что накрывшая вас буря необычна.

Арно в тот миг не думал вообще, но не признаваться же в этом исконному врагу, пусть и решившему полгодика не воевать.

– Я думал, как догнать вражеских всадников. Это были наемники из Каданы.

– Легкая кавалерия, – проявил осведомленность полковник. – От них может быть польза в поиске, но не в серьезном сражении.

– Когда на одного шестеро, – буркнул теньент, – и каданец за четверть рейтара сойдет.

Спутник согласился и свел густые рыжеватые брови, явно рожая очередной вопрос, но огласить его не успел. Кану похоронная компания надоела окончательно, мориск резко свернул и, уподобившись орлу, воспарил. Приземлившись, безобразник предпринял попытку сорваться в галоп. Не вышло, и прижимающий уши и раздувающий ноздри умник был водворен на прежнее место в строю.

– Он не собирался меня высаживать, – объяснил Арно. – Он так шутит.

– Ваш конь в хорошем расположении духа, – кивнул гаунау. – Вы, надеюсь, тоже.

Теньент предположение подтвердил, хотя к радости – он возвращается – примешивались досада и предчувствие разговорчика с братьями. Арно предпочел бы объясняться с Ариго или, на худой конец, с Райнштайнером, но в Западную армию принесло сперва Эмиля, а потом и Ли, о котором гаунасский полковник имел исключительно высокое мнение. Об этом теньенту торжественно сообщили при знакомстве, во время коего Арно пребывал в слегка обалдевшем состоянии: долговязый штабной дрикс минутой раньше объявил, что «виконт Зэ», во-первых, свободен, а во-вторых, обязан своей свободой его величеству Хайнриху. Обычно бойкий на язык Арно растерялся, и тут ввалился этот самый Лау…

– Начало бури стало для вас полной неожиданностью?

Прекращать расспросы спутник не собирался. Беседа тянулась, пока гаунау полностью не удовлетворил свое любопытство, что произошло уже в виду длинного, будто гусеница, дома, на крыльце которого ржали «фульгаты», а у забора катался в пыли серый в яблоках мориск. Очень знакомый.

– К моему глубокому сожалению, я крайне спешу, – объявил проделавший весь путь шагом полковник. – Прошу вас засвидетельствовать мое почтение маршалу Савиньяку. Я надеюсь увидеть его после ужина. Желаю вам всего наилучшего.

– Благодарю вас, – благовоспитанно произнес Арно, и гаунау торжественно уползли.

Нынешних братних свитских теньент не знал – «закатные твари» обо всем догадались сами.

– С благополучным возвращением, сударь! – весело поздравил худощавый капитан. – Муха, лошадку прими. Маршал в дальней комнате.

Задержаться перед услужливо распахнутой дверью невозможно, значит, кляча твоя несусветная, вперед!

Тряпичные половички глушат шаги, стоящий у окна Лионель не оборачивается, ну и как прикажете к нему обращаться? Не господин же маршал или еще какой проэмперадор? Три комнатенки, два порога, перешагивая первый, Арно забыл нагнуться и получил от низкой притолоки по голове, второе препятствие удалось взять благополучно. Щелкнуть каблуками и доложить по всей форме? Пожалуй…

– То, что дриксы тебя при первой возможности выставили, понятно, – Ли по-прежнему смотрел в окно, – а вот как вышло, что вернули Кана?

– Совесть! – огрызнулся застигнутый врасплох Арно. – Ты слышал, что это такое? Я вытащил из лужи ихнего Баваара. За уши.

– В ближайшее время он им не пригодится. Садись и пиши матери.

– Сейчас?! – не понял Арно.

– Именно. Не могу сказать, что я за тебя совсем не волновался, но это, как ты понимаешь, в прошлом. Без письма ты отсюда не выйдешь. Стол, чернила и бумага во второй комнате.

– Про дриксов ты, надо думать, слушать не хочешь?

– Кыш!

Каблуками Арно все-таки щелкнул, и совершенно зря – в шпору вцепился круглый пестренький коврик. Отодрав нахала, теньент предусмотрительно наклонил голову и без происшествий перебрался в среднюю комнатушку. Встреча с братцем-Проэмперадором получилась глупей некуда, но умной она выйти и не могла, а писать так и так бы пришлось. Арно открыл чернильницу с родимым оленем, малость посидел, привыкая к мысли, что гуси на флягах и письменных приборах остались позади, и одним махом изобразил:

«Матушка, у меня все очень хорошо, я здоров. Из-за бури я по случайности спас офицера из числа «быкодеров» (это почти наши «фульгаты», только слегка хуже) и вместе с ним угодил к дриксам. Ничего плохого со мной там не случилось, но было очень скучно. Сегодня я вернулся вместе с Каном. Как дела в нашей армии, тебе напишут братья. Как твое здоровье и как здоровье графа Бертрама? И какова у вас погода? Здесь последнюю неделю прохладно и очень солнечно.

Твой сын Арно».

Личная печать виконта Сэ осталась на Мельниковом лугу, о чем Арно подумал лишь сейчас.

– Запечатаешь? – Теньент помахал письмом. – У меня кольцо потерялось…

– Балбес, – Лионель пробежал злосчастное послание глазами и неторопливо разорвал. – Мать сейчас в Тарме, так что Бертрам неуместен, а ты будешь переписывать, пока не наскребешь событий и чувств на две полные страницы. И учти, рапортом о сражении тебе не отделаться.

2

Последний раз граф Валмон заезжал к Иноходцам еще при жизни Магдалы. До восстания все запросто ездили в гости ко всем, затем прежняя жизнь рухнула, и вот теперь пришло время убрать хотя бы часть обломков – именно так выразился Проэмперадор Юга, уведомляя командующего ополчением Внутренней Эпинэ о своем прибытии. Робер, чувствуя себя одновременно растяпой и подхалимом, раз пять проверил, готовы ли гостевые апартаменты и что творится на кухнях. Повар завязывался в узел, однако бой, который он вел, был безнадежен. Про разборчивость Валмона Иноходец слышал с детства – деда привычки «этого кошачьего Бертрама» бесили, а своих чувств старик не скрывал никогда. Герцог кромсал ножом жаренное на решетке мясо и твердил, что хоть сейчас пробежит две хорны и не заметит, а обожравшийся паштетов Валмон свалится через сотню шагов. «Я еще спляшу на справедливых похоронах, – сулил Повелитель Молний после смерти Магдалы, – не пройдет и года, как проглота задавит его собственный жир!»

Дед просчитался – плясали другие, и плясали на костях Эпинэ, но граф Бертрам в этом не участвовал, он в это время по мере сил отравлял жизнь подминавшим под себя дедовы земли Колиньярам. Не из милосердия, само собой, – поглотитель сыров не терпел, когда кто-то разевает пасть шире Валмонов…

– Ты как хочешь, – напомнил о себе и настоящем Карои, – только я тоже твой гость и к тому же посол дружественной державы. Изволь кормить.

– И меня, – поддакнул Мевен, глядя на серебряные часы, некогда преподнесенные «доблестному и благородному маршалу Рене» мастерами благодарной Паоны. – У кого-то колесо отвалилось, а мы тут погибай!

– Кошки с вами, накормлю, – хмыкнул Робер и велел подать холодного мяса, горячего хлеба и вина. Объяснять, что он переживает не за себя, а за репутацию замка, бывший Проэмперадор Олларии не стал. Алат счел бы подобное глупостью, а Иоганн, чего доброго, принялся бы утешать. Дескать, после деда и мятежа могло быть хуже… Верно, могло, только очень уж не хотелось ударить в грязь лицом.

– Любопытно, каков наследник наследника? – Мевен поискал глазами горчицу, нашел и намазал на хлеб. – Еще цыпленок или уже змеища? Робер, вы же с Волвье из одного корыта хлебали…

– Как и ты с Валме, – напомнил Эпинэ. – Тебе это помогло?

– Помогло бы, если б я вконец с вашей гальтарщиной не одурел. Так что скажешь про Волвье?

– В Лаике кормили слишком скверно, чтобы распробовать Валмона.

– И потому ты с утра тиранишь повара? Думаешь, обед рассудит?

– За обедом человека не поймешь, – усмехнулся Балинт, – только в драке! Того же Бурраза возьми…

– Не в драке дело, – запротестовал Иоганн, – и не в обеде. Змеюку главное врасплох застать.

– Ну застанешь, ну унесешь свое знание в могилу, – поддел алат, – толку-то. Вот фазанов заставать врасплох полезно… Кстати, Мевен, я так вас и не поздравил с удачным переворотом. То времени не было, то что-то мешало.

– А в самом деле, – подхватил Робер, – как вы все провернули? Я думал, ты на сторону этих г… Краклов переметнулся. Альдо ты в последнее время не жаловал.

– Не в последнее.

Виконт вгрызся в ставший темно-желтым хлеб и закашлялся, фонтаном брызнули крошки. Балинт заржал, Иноходец удивился – с чем-либо перепутать горчицу было невозможно.

– Ты что?

– Это… Это… что?! – Мевен, продолжая ронять изо рта крошки, схватился за вино.

– Горчица. – Эпинэ на всякий случай лизнул темно-желтую пасту. – Хорошая вроде бы.

– Нет, вы не чесночники, – обличил, утирая слезы, виконт, – вы горчичники… Это же порох на гадючьем яде!

– Ничего подобного. – Карои лихо сунул свой кусок мяса в предмет обсуждения. – Но мне доводилось обедать с послами Дриксен, Гаунау и Каданы. Они зовут горчицей невразумительный сладковатый крем, а вы в вашей Придде не так далеко ушли от дриксенцев. Правда, в Олларии в ходу и приличная горчица.

– В соусах! – простонал переживший потрясение Мевен. – В соусах, но чтобы прямо к мясу… Вот такое… Какое счастье, что моя помолвка в прошлом! Дораки наверняка лопают этот ужас.

– Ужас лопают они. – Робер кивнул на веселящегося витязя. – Попробовал бы ты алатские подливы!

– Еще чего! – Пострадавший в одиночку завладел кувшином. – Надеюсь, когда замок возьмет в свои ручки Марианна, гостей прекратят сжигать изнутри.

– Отдай вино, – велел Робер, – и рассказывай.

– Что?

– Что было, когда я дрых в Багерлее.

– А… – протянул и не думавший расставаться с добычей Мевен. – Что-то было, наверное. Я тоже спал… Мне велели выспаться, и я выспался.

– Да кто велел-то?

– Угадай, – потребовал Мевен. Виконт не изворачивался, просто после запитой вином горчицы он как-то развеселился.

– Регент Талига, – в тон откликнулся Карои, – но я играю нечестно.

– Разве мы играем? – удивился бывший гимнет-капитан.

– Нет, – засмеялся алат, – и да… Люди играют всегда, мужчины – со смертью, женщины – с мужчинами, но почему бы не раскрыть карты? Я знал, что на приеме, который затеял Кракл, будет занятно, потому и перестал болеть.

– Ах да, – припомнил Мевен, – вы же проболели всю Ракану…

– Не я один, – уточнил витязь, – но в каждой стране болеют по-разному.

– Балинт, – перебил Эпинэ, – значит, тебя позвала сестра?

– Инголс. Я и прежде имел с ним дело, а то, что нохская троица играет в одну игру, после суда стало окончательно ясно. Пропустить выход законного регента Талига я не мог, однако с его именем ошибся. Нет, то, что Рокэ бросился к армии, передоверив столицу ее величеству, не удивляло. Тогда. Сейчас я этого исчезновения не понимаю.

– Алва с Валме где-то на юге. – Иноходец темнить не собирался. – С дороги он прислал мне приказ… О назначении меня Проэмперадором Олларии со дня рождения Октавия.

– Ничего себе! – Мевен наконец выпустил кувшин. Пустой.

– Ворон не мог знать, что… Что сестру убьют, но после родов она всяко переставала быть регентом, так что требовалась какая-то другая власть. Кэналлиец выбрал меня. Почему-то…

– А кого еще? – пожал плечами Карои. – Выходит, Рокэ в Сагранне или, вернее, в Гайифе. Спроси у Валмона, где именно.

– Хорошо, – пообещал Робер и понял, что пора удивляться. – Ты зовешь Алву по имени?

– Он – потомок Алонсо, – напомнил алат, будто это что-то объясняло, – к тому же мы вдвоем взяли медведя и разделили его сердце. Альберт это знает. Старый хорь не зря после кончины Адгемара сунул меня именно в Олларию.