Гонки на дирижаблях

– Ты должна будешь убирать комнаты постояльцев. Твоя задача, чтобы тебя никто не видел, а в комнатах было при этом чисто. Это значит, что ты должна знать, когда постояльцы уходят. Постельное меняется через день, по просьбе жильцов – чаще. Всё необходимое тебе выдаст Елизавета. К ней будешь обращаться по всем вопросам.

Маргарита Николаевна замолчала, сложив руки на животе на оборках пышной юбки домашнего платья в мелкий цветочек по серому полю.

И Саша молчала. Сидевшая перед ней дама отличалась от тех женщин, с которыми ей приходилось общаться. Удлинённое с крупными чертами лицо было неулыбчиво и почти неподвижно, если не считать глаз, которые всё время мерили тебя оценивающе сверху вниз. Губы при этом морщились, словно их хозяйку мучила изжога. Всё это не настраивало на разговорчивый лад.

– У тебя есть вопросы, Александра?

– Нет, сударыня, – ответила та, наклонив едва голову.

– Почему ты не спрашиваешь, сколько я тебе буду платить?

– Мне нужно многому научиться.

Маргарита Николаевна понимающе кивнула, но едва уловимо нахмурилась. «Не самонадеянна, но уверенна в себе. Это неплохо. Для неё, но не для меня. Лучше, когда прислуга знает своё место, а не когда она знает себе цену. Но эта, видно, намучилась и согласна на всё». А вслух сказала:

– Первое время я буду платить тебе рубль в неделю, а там посмотрим, как ты себя покажешь.

Саша молчала – это было очень мало. За ту квартиру, что снял Игнатьев, расплатиться не хватит, это комната у Мохова стоит двадцать копеек в день. А ещё нужно что-то есть. Придётся съезжать. Не пускать же, в самом деле, мать работать. А та рвалась, ругалась и повторяла, что она могла бы в два счёта прокормить всю семью.

– Ты не довольна? – с любопытством следя за девушкой, спросила Маргарита Николаевна.

– Нам придётся нелегко, – ответила Саша.

– Кому это нам, у тебя есть ребёнок или ты беременна? Говори, всё как есть! – прищурившись, быстро проговорила Маргарита Николаевна.

– У меня сестра девяти лет и неработающая мать, – коротко, ужасно боясь следующего вопроса, сказала Саша.

Но Маргарита Николаевна знала историю этой девицы. Она лишь слегка разочаровалась в своих ожиданиях, потому как была уверена, что девица беременна или уже с ребёнком. Её вытянутое лицо вытянулось ещё больше от неудовольствия.

– Я буду платить тебе два рубля, если ты станешь помогать на кухне, посудомойкой, – сказала Маргарита Николаевна, испытующе глядя на девушку.

Саша, не раздумывая, кивнула:

– Я согласна.

– Тогда ступай пока на кухню, а завтра Елизавета покажет комнаты, которые ты должна будешь убирать.

Работа на кухне была знакома, если не считать того, что пришлось мыть тонкий фарфор вместо толстостенных тяжёлых кружек и чистить серебро – для некоторых клиентов Маргарита Николаевна требовала подавать обед со столовым серебром. За каждую разбитую чашку или тарелку обещано было изъять их стоимость из заработка.

Комнаты оказались небольшими, но по-домашнему уютными. Следя за шустрой Елизаветой, которая убирала другую половину комнат, как та сметает пыль с мелких предметов пуховкой, протирает зеркала, натирает поверхности до блеска, чистит ковры, Саша опять поймала себя на мысли, что она бы хотела жить в таком доме и не думать о том, что будет есть завтра… но бог почему-то распорядился по-другому.

Работы было много. Во время уборки комнат её дёргали на кухню. В это время жильцы возвращались, и комната оставалась неубранной.

– Ты ленива и нерасторопна, – отчитала её через три дня Маргарита Николаевна, придя на кухню и усевшись на стул с высокой спинкой, – что ты себе позволяешь? Комнаты не убраны, на кухне жалуются на горы немытой посуды. Я пошла тебе навстречу и плачу больше, чем положено. А ты? Где твоя благодарность?!

– Я исправлюсь, Маргарита Николаевна, прошу простить меня, – проговорила Саша, опустив красные, распаренные в мыльной воде, руки.

Видя её затравленный усталый взгляд, Дорофеева опять подумала: «Всё-таки беременна мерзавка! Разве этой простушке устоять против красавца Игнатьева». Этот момент смущал её больше всего. Она не могла решить, как ей к ней относиться. На самом деле, девчонка справлялась с работой, с той, которую успевала делать, неплохо. Не хватало лишь сноровки. И на вопросы сына, интересовавшегося судьбой Саши, Мрагарита Николаевна отвечала с добродушной улыбкой:

– Да всё нормально с девчонкой. Что ты так о ней переживаешь, Ваня? Да, видно, что досталось ей, не повезло к тому же с матерью, видно, что намученная. Но так ведь и я теперь с ней мучаюсь поэтому. Делает всё медленно, не умеет убрать комнаты, как требуется, а именно этому в первую очередь учит дочь достойная уважения мать!

Однако Саша ей всё-таки нравилась.

16. Визит полиции

В этот день стойки привезли к вечеру. Шесть мохноногих тяжеловозов подтянули подводы, гружёные лиственницей. Возница, молодой здоровяк, отстегнул металлические упоры, и стволы скатились, сухо стукаясь друг об друга.

– По-олегче! – крикнул Уточкин, высовываясь на шум из люка.

Глеб привёл четверых парней с верфи. Подвыпившие крепко, весёлые они матерились и торопились вернуться в пивную. Пришлось их вести вниз и угощать ужином, приготовленным Дарьей Матвеевной.

Наконец, их удалось вытащить наверх и приняться за работу, как вдруг Глеб озадаченно произнёс:

– Куда это их несёт?!

Два полицейских экипажа тряслись по ухабистой полевой дороге прямиком к рёбрам дирижабля. Одному пришлось съехать с дороги и продолжить путь по разбитым тяжеловозами колеям, другой остался стоять на обочине.

Первый же через некоторое время остановился в десяти шагах от дирижабля. Полицейский соскочил с подножки и двинулся к ним. Глеб и Афанасий Степанович переглянулись. Оба понимали, что ничего хорошего этот визит им не предвещает.

– Мне нужен господин Игнатьев, – крикнул представитель власти от первого ряда шпангоутов, не пытаясь двинуться дальше и выглядывая теперь из-за металлических конструкций.

– Его здесь нет, – хмуро переглянувшись с Уточкиным, ответил Глеб, – а в чём дело? Документы все в порядке, хозяин ангара знает о строительстве…

– Подойдите ближе! – рявкнул полицейский, разозлившись оттого, что ему приходилось тянуть шею. – Как ваши фамилии, кто такие?

Афанасий Степанович и Глеб нехотя подошли. По очереди назвались, сказали, что работают здесь, наняли их. Невысокий щуплый унтер-офицер Дедюлин слушал, ёжился и отворачивался от ветра.

– Так где хозяин дирижабля? – повторил вопрос он, разглядывая свои сапоги в комьях грязи.

– Кто же знает, нам не докладывают, – ответил Афанасий Степанович, стараясь говорить, как можно спокойнее.

Унтер-офицер оглядывался по сторонам и скучающим взглядом шарил глазами по полю. Был он молоденький, в новеньком мундире. Ему было тоскливо посреди этого поля. Темнело, и чёрные пласты земли в клочьях бурой травы уныло тянулись до самого горизонта. Тогда он взобрался на фундамент и пошёл по нему, нелепо взмахивая руками и оступаясь. Обошёл вокруг, балансируя и раскачиваясь, ошарашено косясь на огромные шпангоуты и мрачно поглядывая на работников.

А Уточкин благодарил небо, что люки были все закрыты и, похоже, полиция не знает про подвал.

– А жаль, к господину Игнатьеву есть вопросы по делу о трупе, найденном на пожарище. Есть невыясненные обстоятельства, в интересах господина Игнатьева прояснить их, – проговорил унтер-офицер, остановившись возле Афанасия Степановича и Глеба, следивших за ним, провожавших его глазами.

– Что же мы можем поделать, если господина Игнатьева нет? – проговорил Уточкин. – И что тут невыясненного, сгорел человек на пожаре, он спал в ангаре, возле дирижабля.

– Может, он был убит кем-то из здесь находящихся, и поджог совершён для сокрытия следов преступления, – сложил руки за спиной полицейский и хмуро посмотрел сначала на Уточкина, потом – ещё строже – на Шутова.

– Да, сами посудите, зачем?! – Уточкин воздел руки к небу. – Человек дирижабль строит, летать хочет. Ну, зачем ему проблемы?!

– Вот и я спрашиваю вас, зачем вам проблемы? Выкладывайте, всё, как есть! – рявкнул, нахохлившись, замерзший унтер. – Молчите? Вам же хуже!

– Так нечего нам говорить! – воскликнул Афанасий Степанович. – Вы же видите – пожарище. Сгорел дирижабль. Господин Игнатьев понёс убытки. Погиб его друг…

– Друг, у которого даже фамилию никто не знает.

– Не знаем. Бывает и так, сударь, знаешь человека, хороший человек, а что ещё нужно? А вот что фамилию спросить забыл, только у могилы вспоминаешь. Дмитрий Михайлович хороший человек, сударь, он не делает здесь ничего плохого, он строил летательный аппарат, который сожгли неизвестные. А теперь он пытается его построить заново.

– Гладко говоришь, Уточкин. Но убийство это вам не шутки… предупреждаю по-хорошему! Лучше сами всё расскажите, чем я докопаюсь. А я докопаюсь, моё слово верное. И вернусь с ордером на обыск.

– Дело понятное, сударь. Ваше право. Только нечего нам больше рассказывать.

– Ну-ну. Так и передайте господину Игнатьеву.

– Хорошо, сударь.

Унтер развернулся и уже в полной темноте побрёл по грязи. Он скрылся из глаз быстро. Но Афанасий Степанович и Глеб ещё долго стояли как вкопанные.

– Заразза, – прошипел, наконец, Глеб.

Афанасий Степанович покосился на него.

– Эти гады-то все разбежались.

Парни, едва увидели полицейских, стали расползаться в разные стороны: ещё документы начнут спрашивать, кто такие, что здесь делаете, да, мало ли что взбредёт в голову этим полицейским. И теперь работников и след простыл.

– Ничего, сейчас вот с тобой стойки-то поставим, – сдерживая усмешку, рассудительно сказал Уточкин, взглядом окидывая расчищенное пепелище, еле видневшееся в сумерках. Будто прикидывал фронт работы. – И тогда спа-а-ать…

– Чего-о-о?! – возмутился Глеб. – Ночь уже ведь!

– Чего-чего… Спать пошли, вот чего! – расхохотался Афанасий Степанович.

17. О серьгах и похоронах

День ото дня ничем не отличался. Перед глазами мелькали тарелки, чашки, цветы, зеркала, вазы, статуэтки. Сначала она их разглядывала, с удивлением поглаживая гладкие бока, осторожно ставила на место, боясь разбить. Потом перестала замечать, бегая весь день по этажам, торопясь везде успеть.

День Саши начинался затемно. Мать выходила закрыть за ней дверь и ворчала:

– Плохая работа. Темно уходишь, темно приходишь, а денег – кот наплакал. Почернела вон вся.

В доме Дорофеевых Саша неслась на кухню, набирала воды и поджигала бойлер. Это на потом, а пока перемывала ледяной водой большие кастрюли и сковороды, которые ждали её – повариха Проня, толстая, улыбчивая и с хваткой молотобойца, уже готовила завтрак.

В девять утра жилец из четвёртой квартиры уходил на службу, и она торопилась туда – убрать, пока его нет. Потому что затем уйдут из пятой, а они уходят ненадолго, надо успеть. Но к этому времени начинался обед. Проглотив наскоро причитающуюся ей порцию горячего супа с куском хлеба, выслушав медлительные замечания Прони о том, что так она совсем изведёт себя, Саша неслась к мойке.

После обеда уходили жильцы из седьмой комнаты, и она торопилась туда. Последняя, восьмая, квартира была доступна для уборки лишь с шести до девяти вечера. А в промежутках Саша должна выдраить все коридоры, лестницы, туалеты и ванные комнаты на своей половине. Ручкам дверей положено блестеть, панелям и паркету – быть натёртыми воском, самой ей положено выглядеть опрятно и улыбаться, улыбаться, улыбаться.

А через месяц Маргарита Николаевна вдруг решила попробовать Сашу в прислуживании за столом. Раньше за хозяйским столом подавала Проня, но она умудрилась сломать запястье, упав на лестнице второго этажа, заторопившись с обедом. Разбила гору посуды. Да, пора было её сменить. И спокойная, уверенная в себе, Саша показалась хозяйке самой подходящей кандидатурой.

Для этого она отстранила её от мойки посуды и перевела прислуживать к себе за столом.

– Александра, у тебя есть что-нибудь из платья? – спросила Маргарита Николаевна однажды утром, придирчиво следя за тем, как Саша наливает чай.

Ни одной капли не должно оказаться на скатерти.

– Это платье самое лучшее, Маргарита Николаевна, – Саша растерянно посмотрела на хозяйку.

– Тебе нужно будет сменить его, пусть это будет что-нибудь скромное, но новое.

– Боюсь, это невозможно, Маргарита Николаевна.

– Сегодня на обед придёт Иван, нож справа… нож справа, Саша! У нас, разумеется, – пожала плечами Дорофеева, отставляя сахарницу, – есть форменные платья, но нет твоего размера. И поэтому, дорогуша, это делается с вычетом из зарплаты прислуги. Однако для этого требуется время. Если девушка хочет работать в приличном доме, она должна стараться выглядеть прилично.

– Я могла бы попробовать ушить платье, если бы вы были так добры и дали мне его, – Саша остановилась напротив хозяйки.

А та почему-то смотрела мимо неё.

Оказывается, клиентка из пятой квартиры стояла в дверях кухни.

– Доброе утро, Аделия Петровна, – сказала Дорофеева, взгляд её стал предупредительным, но совсем чуть, ровно настолько, насколько насмешливо она относилась к этой жилице. – Иди, Саша, я позову тебя, если будет нужно. Извините, Аделия Петровна, я слушаю вас, – и тяжело вздохнула, привкус скандала она улавливала своим породистым носом издалека.

– Нет, пусть останется, – прощебетала жизнерадостно дама в голубом чудесном костюме и маленькой шляпке с откинутой вуалеткой. Содержанка из пятой квартиры, томная особа, всегда придирчиво следившая, чтобы ей оказывали уважение. – Доброе утро, Маргарита Николаевна. Я в растерянности, Маргарита Николаевна! Нам рекомендовали вас, как приличный пансион, где всё пристойно, где следят за прислугой.

– Что вы хотите этим сказать, мадам? – Дорофеева выпрямилась в кресле.

– У меня пропали серьги, – дёрнула плечиком Аделия Петровна, взяла высокую истерическую ноту и надула губы, – с бриллиантовыми бантиками.

Маргарита Николаевна встала.

– Кто у вас убирает? – спросила она.

– Вот она! – уставилась на Сашу.

– Я… – Саша покраснела, – но я ничего не брала, мадам!

– Больше никто не входит ко мне, кроме неё! – холодно продолжала та.

Маргарита Николаевна раздражённо посмотрела на Сашу. Ей не верилось, что девчонка способна на такое. Неужели ошиблась? Потом подошла к двери, открыла её и крикнула:

– Эй, кто-нибудь, пришлите ко мне Елизавету!

– Я могу позвать её, – Саша пошла было к выходу.

– Нет. Ты останешься здесь.

Аделия Петровна удовлетворённо вздёрнула свой скошенный подбородочек кверху.

Повисло тягостное молчание, нарушенное только один раз самой хозяйкой.

– Присядьте, сударыня, – сказала она с одышкой, что являлось признаком сильного гнева.

Не успела она это произнести, как в дверях появилась запыхавшаяся Елизавета.

– К вашим услугам, Маргарита Николаевна! – выпалила она.

Глаза её, юркие как мышки, перебегали с одного лица на другое. В чистом переднике на хорошо подогнанном форменном платье, с собранным в аккуратную шишку русым волосом, вся она была само внимание. Впечатление портил лишь грубовато слепленный нос, хрящеватый и будто обрезанный, придавая гневливое, вздорное выражение.

– Будьте обе здесь, – коротко приказала хозяйка и обратилась к клиентке: – Пойдёмте, мадам.

Они ушли. Елизавета пожала плечами и спросила:

– Что надо этой лангусте?

Аделия Петровна желала слыть изысканной дамой и ела каждый день лангустов, которых продавали втридорога и только в магазинчике француза Бертье.

– У неё пропали серьги. Помнишь, ты примеряла их? Может, они упали куда-нибудь, – сказала Саша задумчиво.

Тогда Елизавета показывала, как делать уборку, с чего начинать, что нельзя упустить ни в коем случае. И, протирая бюро, увидела открытую шкатулку с серьгами. Через секунду она уже была в них.

– Ты что?! – опешила Саша. – Быстро снимай!

Та расхохоталась, но сняла.

– Да ты дурочка совсем, – глядя наглыми глазами, сказала она и сняла серьги.

Сейчас она непонимающе подняла подведённые тоненько брови.

– Ты о чём?! Твои комнаты. Сама взяла, а на меня валишь?!

– Ну я-то знаю, что не брала.

Елизавета выглянула из комнаты и тут же с кривой усмешкой вернулась. Следом за ней вошла Проня и молча села у стены на стул, сложив на груди толстые, в вязочках, как у младенца, руки.

– А мне-то что с того, что ты не брала? – Елизавета вызывающе крутанулась перед Сашей.

– Опять за своё принялась, – тихо проговорила Проня, – ты её не слушай, девка, прежнюю прислугу из восточных комнат убрали по подозрению в воровстве. И сейчас обыскивают твою, Лизка, комнату. Стоой!

Подскочив и раскинув руки, Проня заключила Лизавету, ринувшуюся к дверям, в свои объятия.

– Отпусти, гадина, – зашипела та, бессильно барахтаясь в мощных ручищах поварихи.

– Сама гадина, – упёрлась та широким плечом в косяк.

И вдруг громко взвизгнула. Отпустила одну руку и съездила по губам Лизавету.

– Ещё кусается!

Но одной рукой не удержала её, и Лизавета выскользнула. Заметалась по комнате. Деваться ей было некуда – двери перегораживала разъярённая Проня. Лизавета забилась в угол и затихла и лишь сверлила всех ненавидящим взглядом.

– Выслуживаешься перед хозяйкой, Пронька? – ехидно проговорила она, сплёвывая кровь из рассечённой губы.

– Дура! – бросила та. – Ведь из-за тебя второго человека ни за что, ни про что под суд отдадут, а там каторга!

– Да пошла ты! Тварь! Тварь! Тварь! – окрысилась та. – Ну, отпусти меня, – тут же прошептала она, глаза её горели лихорадочно, – я поделюсь.

– Пропусти, Проня, – послышался возбуждённый окрик хозяйки из холла.

Проня посторонилась. Дорофеева вошла одна.

– Закрой двери, Прасковья. Сейчас прибудет полиция, – сказала она поварихе и села в кресло, одышка мучила её, лицо побагровело.

– Серьги нашлись? – тихо спросила Саша.

– Нашлись, – коротко ответила хозяйка, откинув голову на высокое изголовье кресла, – думаю, тебе повезло, что ты живёшь не здесь. А то она бы подкинула их тебе.

– Неправда! Это Шурка мне их подкинула, Маргарита Николаевна! Когда я ей показывала, как правильно убирать комнаты, она мерила их и крутилась перед зеркалом. Я ей сказала, чтобы она положила серьги на место.

Саша повернулась к напарнице.

– Ты врёшь, – тихо сказала она.

– Сначала она предложила поделить пополам выручку, я отказалась. Выходит, она всё равно их украла, а потом подкинула мне! – Лизавета даже не смотрела на Сашу.

– Замолчи, Елизавета. Я допустила ошибку, в прошлый раз поверив тебе. И не желаю теперь тебя слушать, – устало ответила Маргарита Николаевна, – Саша, приходил сын булочника, у которого вы снимаете комнаты. Сказал, что с твоей матерью что-то неладное. Он вызвал врача, говорил, что не знает, кто будет платить ему за визит. Ступай, но возвращайся. У полиции к тебе наверняка будут вопросы.

Саша побледнела, машинально дёрнувшись к выходу.

Что могло произойти с матерью? Ещё утром она ей говорила, что пойдёт на работу, что никакие уговоры её не остановят, что если она, Саша, не умеет добыть достаточно денег даже при таких богатых дружках, то она сумеет. Только решит одну свою проблему. Да, именно так она сказала утром и опять потребовала денег.

До дома минут пятнадцать ходьбы, но она всю дорогу бежала…

Мать она нашла скрючившейся пополам на кровати в маленькой спаленке. Шторы были закрыты, похоже, ещё с ночи. Горела настенная лампа, размером с кулачок. Перепуганная насмерть Полина с белыми губами встретила её у входа.

– Что случилось, Поля?

– Мама ушла утром, – сбивчиво стала рассказывать сестра, – её долго не было. А когда вернулась, я её не узнала, такая страшная она была. И за ней кровь по полу. Саша, что с ней?!

– Откуда же я знаю, – Саша обняла сестру, прижала её к себе, потом отстранилась и серьёзно посмотрела на неё, – маме нужна помощь, мы должны быть с тобой сильными, Поля.

И она тихо вошла в полутёмную спальню. Мать лежала с открытыми глазами.

– Саша, – попыталась усмехнуться она, – что-то пошло не так. Всегда всё было так, а сегодня не так. Пить, дай мне пить, моя девочка, – прошептала она чёрными спекшимися губами.

Саша побежала за водой, когда в дверь стукнули коротко. Пришёл врач. Пробыл у больной недолго и, брезгливо морщась, вышел вымыть руки.

– Что с ней? – бросилась к нему Саша.

Он всё также брезгливо скользнул по лицам сестёр и коротко ответил:

– Аборт. Прокол матки. Сепсис начался, – но видя совершенно дикий взгляд их, смягчился: – Вашей матери остались считанные часы. Прощайтесь. Батюшку я пошлю.

Непонятные слова оглушили. Страшные и незнакомые, произнесённые холодно и отстранённо, они казались приговором.

Лушка лежала теперь, вытянувшись. То приходя в сознание, то теряя его. Ближе к ночи ей стало хуже, и Саша сидела рядом, не отходя. В какой-то момент мать открыла глаза:

– Саша… девочка моя, Полина… солнышко, – зашептала она торопливо, словно боясь, что её оборвут на полуслове. – Видит бог, я любила вас…

Полина заплакала в голос. Саша смотрела на мать и плакала…

Лушка умерла ночью, не приходя больше в сознание.

С похоронами очень помог Иван. Он появился утром, едва узнал от матери, что случилось несчастье.

Лукерья лежала в гробу строгая и спокойная.

18. Поздний визит

Иван пришёл на следующий день опять. Пришёл поздно. От него сильно пахло коньяком. Лицо было взволнованно, он улыбался растерянно. Дорофеев был очень пьян, отказался проходить и долго извинялся. Потом спросил, как они, не нужно ли им что-нибудь. Он говорил, а глаза его впились в лицо Саши. Вдруг он шагнул к ней, притянул к себе. Стал целовать. Зашептал:

– Я постоянно думаю о тебе… Всё… всё имеет твой голос, всё смотрит твоими глазами… Я смотрю в зеркало и думаю, каким ты видишь меня. Надеваю рубашку и думаю… понравится ли она тебе. А потом… Не смейся… думаю, как ты будешь её снимать…

– Вы очень пьяны, – прошептала Саша, отступив и коснувшись лопатками стены.

– Не называй меня на вы, не надо… я пьян… я долго думал, что должен всё это сказать тебе… и напился…

Саша вдавила голову в стену, пытаясь отстраниться.

Он заметил это движение. Замер на мгновение и выпрямился.

– Я п-понял, Александра, – Иван покраснел, протрезвел в раз и начал заикаться.

Ушёл быстро, едва взглянув на неё, не сказав больше ни слова. Расстёгнутое клетчатое пальто, потёртый цилиндр в руках…

19. Мастерская Поля

Игнатьев через час с небольшим добрался на Мичманскую, спрыгнул с подножки экипажа и остановился на тротуаре. Задрав голову, уставился на чердачное помещение обычного трёхэтажного дома.

Широкое окно мансарды было заставлено гипсовыми женскими бюстами, мужскими ногами и прочим художественным хламом. Обычное окно художественной мастерской, каких в этом шумном районе много.

Игнатьев повеселел – он здесь не был пару месяцев и боялся, что Поль, его друг, съехал на другую квартиру. Скульптор и художник Поль Трессильян или попросту Поль, как они все называли смуглолицего подвижного француза, занимал три больших помещения под самой крышей. Познакомились они ещё в студенческие годы. Тогда часто шумные посиделки где-нибудь в трактире переходили на квартиру к Полю и продолжались там до утра.

Из обстановки у француза-художника было: один камин, много потёртых циновок из бамбука, пара диванов, шесть продавленных кресел, один стол и множество остовов гипсовых и бронзовых фигур на полу. Сидеть в скрещенных ногах гипсовой девицы или на груди бронзового хмурого ликом кентавра нравилось всем. К тому же, имелся настоящий иранский кальян, над которым Поль вечно колдовал и уверял всех, что опия в его травах нет и в помине. Но гости подозрительно быстро глупели, начинали громко хохотать и разговаривать, хоть и до этого вели себя не очень тихо.

Собравшиеся до хрипоты кричали и спорили… об искусстве и девушках – о чём ещё можно спорить в три часа ночи. Потом появлялись девушки-натурщицы, любившие искусство, а ещё больше весёлых и щедрых художников, и хитрый Поль исчезал с одной из них, многозначительно давая понять, чтобы его не беспокоили.

Девицы были настырны и хороши собой. Но Игнатьев лишь брезгливо посмеивался. А утром обнаруживал себя на одной из циновок с трещавшей от выпитого головой. Каждое такое утро Игнатьев давал себе слово, что он больше сюда ни ногой. Но в следующий раз повторялось всё снова.

Однажды Поль похвастал, что у него появилась новая натурщица.

– Такой бутончик! Не поверишь, краснеет, когда оголяет грудь, – француз масляно улыбался, – боюсь представить, что будет, если я её попрошу раздеться совсем!

Игнатьев тогда скептически хмыкнул.