Гонки на дирижаблях

– Я считаю это несвоевременным, – ответил Дорофеев, – мы не готовы принять многое из того, что принесло открытие Внеземелья.

– Кстати, о Солодовых. Поджог их рабочими амбаров с зерном вызвал рост цен на хлеб. И сегодня мои рабочие потребовали повышения заработной платы.

Игнатьев говорил и намазывал варенье на булочку. А Иван в замешательстве подыскивал ответ. Рассуждая дома, перед камином с бокалом вина в руке, он мог бы дать себе волю и пройтись по головам и сената, и министерств, и поговорить о свободах для рабочих. Однако сейчас он вдруг стал медленно осознавать, что сидит перед человеком, в руках которого сосредоточена реальная власть. Вот захочет он выслушать разглагольствования его, Ивана Дорофеева, благодушно, и выслушает, а не захочет – может вытолкать в шею. Но потерять работу – это ещё полбеды, он ведь может ещё и доложить в полицию.

– Ну-у, – протянул он, сделав маленький глоток ароматного чёрного чая, – положим, потребовать повышения заработной платы они могли и так, без веяний духа свобод из Внеземелья. На днях я видел семью из рабочего посёлка. Всё-таки положение их ужасно.

– Эта семья, они работают у меня? – быстро спросил Игнатьев, подавшись вперёд.

– Нет, мать-проститутка и две дочери, – Иван откинулся вглубь кресла, будто инстинктивно пытаясь увеличить сократившееся вдруг расстояние между ним и собеседником, почувствовав к тому же, что переел, и пожалел, что осилил так мало, больше в него попросту не входило, сказывались частые сидения на вынужденной диете.

Игнатьев расхохотался. Дорофеев покраснел и добавил:

– Хорошо, оставим мать. А дочери? Вы полагаете, их ждёт лучшая доля, если они будут трудиться? Где? На фабрики женщин берут неохотно. В гувернантки и прислугу нужны протекция или хотя бы небольшое образование. А их просто нет… Но оставим и их. Что такое «не на что жить» знакомо и мне. Не понаслышке, Михаил Андреич. Не хотелось бы об этом. Но… о лучшей доле мечтает каждый.

Игнатьев молчал. На все эти вопросы он давно для себя ответил.

– Вы, полагаю, в бога веруете, Иван, можно я к вам так буду обращаться? Сейчас, знаете ли, нельзя быть уверенным в этом, поэтому я лучше спрошу, – сказал он, наконец.

– Да. – Иван, напрягшись, будто его сейчас ударят, ответил коротко сразу на оба вопроса.

– Думаю, что все доли в этом мире раздаёт нам бог, – сказал очень серьёзно Игнатьев.

– И смотрит потом, как каждый распорядится своей долей, – отрывисто ответил Иван и встал: – Прошу прощения, Михаил Андреевич. Боюсь, что испытываю ваше терпение. Благодарю за чай.

Михаил Игнатьев улыбнулся, понимая, что собеседник ушёл от разговора, боясь наговорить сгоряча лишнее. И тоже встал.

– Знаете, я принял решение взять вас на работу. Старику Глазьеву я платил двести рублей в месяц. Вам на первых порах обещаю платить сто двадцать. Как? Вам кажется это справедливым? – он продолжал улыбаться, настроение у него было хорошим, ему отчего-то казалось, что сейчас он будто поговорил с сыном.

– Да. Спасибо, – растерянно ответил Иван, однако краснея от удовольствия, о такой сумме он и не думал.

Сто двадцать рублей в месяц плюс рента. У него будет мясо на завтрак и новые сапоги. И буженина… Надо будет сказать Анюте, чтобы она больше не брала в той лавке.

– Приходите завтра. К десяти утра сюда же. Тогда и обговорим детали.

– Хорошо. Благодарю, Михаил Андреич, – ответил Иван, проходя к двери.

Игнатьев видел смущение и удивление в его глазах и удовлетворённо кивнул:

– До свидания.

Попрощавшись, Иван вышел. Принял пальто и шляпу от услужливого, немолодого и молчаливого секретаря, которого Игнатьев старший назвал Бобриным.

Надев серое клетчатое пальто и натянув перчатки, держа потёртый цилиндр в руках, Дорофеев в задумчивости вышел на крыльцо и стоял на первой ступеньке, когда его кто-то окликнул.

– Митя! – протянул Дорофеев расслабленно, думая о том, что, кажется, трудная встреча позади. – Ну где же ты бродишь?! Я тут, как самозванец какой, пытался объяснить твоему отцу, что ты вот-вот подойдёшь, а ты так и не появился, – Иван развёл руками.

– Прости, Иван. Но всё же прошло хорошо? – Игнатьев, замёрзший и мрачный, не стал подниматься на крыльцо.

– Ты даже не зайдёшь? – удивился Иван.

– А надо? – криво улыбнулся Игнатьев. – Но ты не ответил, как решился вопрос, как принял проект отец?

Дорофеев пожал плечами.

– Зайди и узнай. Он тебя очень ждал. И к тому же, мне неловко перед ним, я, действительно, выгляжу самозванцем.

– Как там Саша? – вдруг спросил Игнатьев.

– Почему ты спрашиваешь? Разве ты не был у них? А впрочем… всё нормально. Мать приняла её и, надо сказать, очень довольна. Говорит, очень хорошая девушка, видно, намучилась, это её слова.

Игнатьев хмуро кивнул и отвёл взгляд, уставившись на тёмную, поблёскивавшую лужами дорогу.

– Ну, и хорошо, что хорошо, – бросил он, – я заходил к ним. Лушка принялась кричать, что нечего мне туда ходить, что у Саши есть теперь богатый покровитель и мне там нечего делать. Я так понял, она тебя имела в виду.

Смущённо подоткнув очки, Дорофеев покраснел:

– Глупая курица, – это всё, что он смог выдавить.

Защищаться он никогда не умел, поэтому, говорил отец, из него никогда не получился бы хороший адвокат.

– Ты всё-таки зайди к отцу, – проговорил он деревянно, – хотя бы для того, чтобы подтвердить мои слова о твоём поручительстве. А с Сашей ты сам можешь поговорить у моей матери, к тому же она, моя мать, всегда спрашивает о тебе и будет рада видеть.

– Пожалуй, всё-таки зайду, – проговорил Игнатьев, поднимаясь на ступеньку, и рассмеялся, его мрачное лицо немного посветлело, – ты извини, что подвёл тебя.

– Брось! Всё прошло сносно. И завтра мне предложено прийти к десяти утра, так что… я теперь служащий Михайлы Игнатьева, – лицо Ивана было мрачно и немного растеряно, он спустился на дорожку, надел цилиндр и протянул руку: – Ну, бывай, ещё увидимся, холодно.

– Здесь, у реки, всегда так. Ветер ледяной, – улыбнувшись, пожал ему руку Игнатьев и открыл дверь: – Я зайду к тебе.

13. Отец с сыном

В конторе было тихо. Служащие разошлись давно. Лишь Бобрин, прослуживший на одном месте тридцать один год, дожидался ухода хозяина. В кабинете горел свет, и ничто не говорило о том, что хозяин собирается домой. Обычно в это время Михаил Игнатьев выпивал чашку горячего чая, редко что покрепче, разве в случае заключения удачного контракта, и просил вызвать экипаж. Если, конечно, прибыл в контору не в своём экипаже – собственная конюшня у Игнатьева была солидная. И поговаривали, что он собирается приобрести автомобиль.

Но сейчас, судя по всему, хозяин не торопился. Бобрин засел за машинку, перепечатывать договор о поставке на судоверфь пяти тонн металлоконструкций, когда вошёл Игнатьев младший.

Бобрин подпрыгнул на месте от неожиданности. Игнатьев едва успел удержать его, разбежавшегося сообщить хозяину, что сын пришёл. Отодвинув в сторону секретаря, Игнатьев быстро, словно боясь передумать, открыл дверь и вошёл в кабинет.

Освещение было убавлено, лишь над письменным столом и в углу, там, где всегда подавали чай, остались включенными светильники. Дрова в камине почти прогорели.

Отец сидел в кресле.

Газовые лампы над ним – медные бутоны на медных же ножках, собранные в букет, больше похожие на змеиные головки – горели не все. Мягкий свет делал лицо отца усталым. Сейчас это особенно бросалось в глаза. Предатели-полутени в жёстком и решительном Михайле Игнатьеве вдруг открывали и его возраст, и больную печень, склонность к апоплексии и прочие подробности, о которых человек сам обычно ещё и не догадывается, потому что не имеет возможности взглянуть на себя вот так, со стороны, глазами близкого человека, способного заметить все эти мелочи.

Игнатьев вдруг понял, что отец смотрит на него.

– Папа, я думал, ты задремал, – сказал он, растерянно улыбнувшись.

– Очень рад, что ты зашёл, Дмитрий, – ответил отец, – присаживайся, я скажу Бобрину, чтобы приготовил горячий чай. Ты продрог.

Он прошёл к столу, нажал кнопку звонка и всё это время смотрел на сына. Тот, скинув пальто, оставшись в белой рубашке и жилете, пододвинул к себе тарелку с пирогом. Грязные сапоги, не очень новые, но хорошего качества… грязные брючины… длинные волосы конским хвостом… Лицо осунувшееся, с нездоровой бледностью, словно серое, щетина чуть ли не недельная… Сын – бродяга.

– Сейчас у меня был твой друг Иван Дорофеев, – проговорил он вслух.

Игнатьев быстро развернулся к отцу и кивнул:

– Да, я должен был прийти раньше, чтобы засвидетельствовать слова Ивана. Но я встретил его на крыльце конторы и понял, что всё прошло хорошо. Это так?

– Да, и я принял его на работу, – Михаил Андреевич принялся раскуривать сигару, – отчасти из уважения к его отцу, отчасти оттого, что этому парню крепко досталось после смерти его отца, он едва сводит концы с концами. К тому же, он кажется мне уравновешенным и вдумчивым молодым человеком, не склонным к эпатажу и браваде.

Игнатьев отложил кусок. И откинулся в кресле, дожёвывая и вытянув ноги перед собой. «А ведь я почти раскаялся, увидев его в первое мгновение».

Отец раскурил сигару и кивнул на чертёж.

– Иван принёс интересный проект. Если бы принёс не Дорофеев, я бы подумал, что его сделал ты. В твоём духе предложить мне, выпускающему небольшие суда, такое судно. Не хочешь взглянуть?

– Не хочу, – бросил Игнатьев.

Вошёл Бобрин с чаем. Расставил чайные пары, сахарницу, тарелку с хлебом, с холодной пряной говядиной и ломтями пирога с рыбой, налил крепкий чай и вышел, неслышно притворив за собой дверь.

– Ну, конечно, я забыл! – с обидой воскликнул Михаил Андреевич, вставая из-за стола. – Ты же выше этих забот о хлебе насущном, это пустое – думать о семье и зарабатывать на пропитание для жены и детей, заботиться о большом доме, оплачивать труд своим рабочим… Как кстати твой «Север»?

– Сгорел, – мрачно ответил Игнатьев, – если бы я не знал, что ты на это не способен, то подумал бы, что это сделал ты. Так ты ненавидишь всё то, что дорого мне. Ты никогда не понимал меня.

– Ты всегда считал себя обиженным, – раздражённо ответил отец и пожал плечами, останавливаясь на полпути между письменным столом и столиком, сервированным к чаю, – всегда тебе казалось, что тебя не понимают! Но если тебя все не понимают, может быть, стоит задуматься, отчего это происходит? Может быть, и понимать нечего? И всё очень просто на самом деле, и ты заблуждаешься?!

Игнатьев вскочил.

От первого мгновения, от того нечаянного тепла не осталось ни следа. Они опять стояли друг против друга, не желая, услышать, что говорил другой.

– Есть люди, которые меня понимают, – проговорил быстро Игнатьев, – есть те, которые не понимают, но принимают таким, какой я есть. Ты, отец, не в их числе. Я очень сожалею об этом.

Схватив в охапку пальто, быстро пройдя к двери, он вышел.

Спустился с крыльца и пошёл по дороге к реке, держа пальто зажатым под мышкой. Холодный ветер трепал на нём рубашку. Белое её пятно мелькало в темноте.

Михаил Игнатьев хмуро смотрел в окно. Вот белое пятно скрылось из виду – наконец, оделся. Потом силуэт сына прошагал размашисто под фонарём, что освещает набережную, и застыл неподвижно у перил.

Игнатьев долго стоял, облокотившись о поручни, и смотрел на воду. Был отлив, прибрежные камни мокро поблёскивали в тусклых отсветах фонарей. Вдалеке, где-то там, в сырой измороси, шла баржа. Густой гудок протянулся по реке, замирая и теряясь в темноте. Звуки, знакомые с детства.

А отец смотрел на него.

«Мальчишка! Если я приму тебя, таким, какой ты есть… то, кто позаботится о том, чтобы ты стал лучше, cтал успешным и счастливым?! Ты считаешь, что для счастья у тебя всё есть. Но разве это ужасное твоё существование можно назвать счастьем?! Я просто не имею права!»

Вскоре Игнатьев ушёл. Михаил Андреевич попросил Бобрина вызвать экипаж.

В угловых окнах белого одноэтажного здания конторы «Судоверфи братьев Игнатьевых» погас свет.

По мостовой в сторону города медленно процокали копыта уставшей за длинный, промозглый день лошади. Она пошла бы быстрее, но её никто не подгонял. Возчик её жалел, ведь эта тощая лошадка со впалыми боками – его хлеб.

И клиент молчал, ему было всё равно. Ему казалось, что он сам – эта тощая уставшая лошадь. Он тянет всех на себе, он один… а хоть кто-нибудь сказал ему за это спасибо? Ну, разве что Ирина. Да, она любит его. И Натали… дочь тоже пока любит его. Пока. Но она вырастет, и ей тоже станет в обузу мнение отца.

Погасли фонари, освещавшие здание конторы.

Пошёл мелкий дождь. Стало темно и тихо. Лишь река шумела, перебирая гальку на дне, всплёскивая волной…

14. Расчистка пожарища

Расчистка завалов на пожарище отняла целую неделю. Парни, приходившие по вечерам, работали молча, остервенело, отпахав в доках и торопясь теперь заработать обещанные два рубля и успеть прогудеть их в чайной. Фабричные держались поначалу особняком от народа с верфей. Глеб приводил всех подряд, с кем довелось перекинуться словом за кружкой пива, с кем встретился на улице. Он тянул их сюда, размахивал руками, изображая громадину будущего дирижабля. И, не умея объяснить, «как же может это полететь», указывал им на Игнатьева.

– Нет, ты объясни! Объясни, вот полетит он или нет? А то мне говорят, что я вру! – тарахтел он без умолку.

Мрачные лица работяг светлели, они посмеивались, глядя на Глеба, вполуха слушая, что говорил Игнатьев. Скептически ухмылялись.

Игнатьев принимался рассказывать, что, когда шпангоуты обтянут промасленной тканью и надуют баллон горячим воздухом, тогда эта махина полетит, как воздушный шар.

В какой-то момент они начинали с опаской поглядывать на сынка Игнатьева. Они слышали, конечно, что он строит летательный аппарат, но разве об этом можно говорить всерьёз? Разве может человек поднять эту гору железа в небо?

– Но ведь воздушные шары летают? – спрашивал он их.

– Летают, но внутри них не сидит целый корабль!

– Но ведь и шар здесь будет больше, и даже не шар…

Парни качали головой, смеялись. Чудно. Но платят-то хорошо. Время проходило незаметно. Были убраны обугленные доски, балки, обрывки купола и тросов, искорёженные огнём трубы и обломки металлических конструкций. Постепенно вырисовался периметр старого каменного фундамента, в котором пустыми ямами виднелись углубления, оставшиеся от сгоревших деревянных стоек…

Полуотмытые зарядившим дождём рёбра «Севера» теперь как-то особенно сиротливо тянулись к свинцовому низкому небу над чёрной расквашенной землёй.

Игнатьев жадно рассматривал оголившийся, освобождённый от хлама остов дирижабля. Поглаживал холодный металл и молчал.

– Что ему сделается железу-то? – рассуждал за его спиной Уточкин. – Стоит целёхонький. Хоть сейчас в небо.

– До неба ещё далеко, – задумчиво ответил Игнатьев, – но стрингеры и шпангоуты – самая дорогостоящая часть «Севера» после двигателя. Я рад, что с ними всё в порядке.

– Это да.

– Кроме того, стены из клёпаного железа будут стоить недёшево. Но боюсь, что у меня нет другого выхода.

Афанасий Степанович присвистнул и покрутил удивлённо головой, однако, ничего не сказал, видя, что Игнатьев его не особенно слушает и занят своими мыслями.

– Не хочется, чтобы «Север» опять сгорел, – добавил мрачно Игнатьев.

– Где взять такие деньги, – всё-таки не вытерпел Уточкин и добавил хмуро: – Это, конечно, не моё дело…

– Уже взял. И пусть это тебя не беспокоит, Афанасий Степанович, – Игнатьев обернулся, – сегодня к вечеру прибудут стойки. Тебе с Глебом надо принять их и начать устанавливать. Меня не будет, – пояснил он, предугадывая вопрос, – буду в мастерской.

– Я думал, что вы с тех пор совсем забросили своё дело, – удивился, разулыбавшись, Уточкин, – кроме того, вы говорили, что будете работать у отца.

– Да, я хотел поработать у отца. Но… – Игнатьев пожал плечами и невесело усмехнулся, – я понял одну вещь, Афанасий Степаныч. Пока мы с отцом находимся на расстоянии, мы можем думать друг о друге с теплом и даже сожалеть о том, что наговорили сгоряча. Наше совместное пребывание всё это разрушает в один миг. Пусть пока будет так. Надеюсь, – вдруг хитро улыбнулся он, – мне всё-таки удастся поработать на отца, пусть даже он не будет догадываться об этом.

– Что это вы затеяли?! – удивился Уточкин, ёжась и пряча замёрзшие руки в карманы куртки от ледяного ветра. – Если ваш отец узнает, что я вам помогаю…

– Думаю, – засмеялся Игнатьев, – что мой отец доволен, что ты со мной. Ты единственный человек, которого он уважает в моём окружении.

– Ну… уж таки и уважает, – хмыкнул Уточкин, пряча довольную улыбку в усы. – Так что вы говорили про сегодня?..

Обычный каркасный остов, крытый железом, и больше ничего. Требуются только деньги и рабочие руки. Да и рабочие руки будут, если у тебя есть деньги. Но денег, вырученных от продажи золотого жука и богомола, надолго не хватило. Хоть Голландец и дал много больше, чем стоят на самом деле эти вещицы. Он всегда с удовольствием покупал у Игнатьева его летающие и прыгающие безделушки, а эти к тому же были золотые.

– Вот стойки поставим, – говорил Игнатьев, – а там листы железа привезёт Шляпник.

Шляпником он прозвал дельца, господина Мямлина. Одних только всевозможных котелков у него Игнатьев насчитывал около пяти. Цилиндры, мягкие федоры, один хомбург, трилби, а твидовых кепи всех мастей – к каждому шейному платку.

– Он сам же обещал стойки и установить. За это я должен буду сделать новое кресло для его матери, чтобы оно качалось и могло ездить по дому, кроме того, есть работа для Гаври. Он, оказывается, писал, письмо лежало у меня дома. Просит заменить глаз… Так что деньги будут! Ну, пошли вниз, в тепло, Афанасий Степаныч.

– Одноглазый ещё наглость имеет обращаться к вам, – проворчал Уточкин, спускаясь вслед за Дмитрием вниз, – пришёл тут, напакостил. Хельга говорила, что в трости у него лезвие выдвигается. Так он ей его к горлу приставил, и неизвестно, говорит, чем бы это кончилось, если бы не Саша.

– Как он узнал про это моё жильё, ума не приложу, я старался с ним особо разговоров не вести. Он обратился ко мне после ранения в глаз, я помог. Лишь после узнал, что слава о нём шла дурная – торговец людьми.

– Каков мерзавец, – скривившись, проговорил Уточкин, – нет, я не знал таких подробностей.

Подвал походил на разворошенный и оставленный вдруг всеми муравейник. Койки, койки, неубранные, смятые. Разбросанные вещи, инструменты вперемешку лежали на стеллажах, не занятых под спальные места. Длинная столешница, висевшая на кронштейнах по правой свободной стене, была завалена грязной посудой, оставленной после ужина.

– Сегодня никого, а к вечеру Глеб обещал пятерых привести. Некоторые остаются на два дня. Им выгоднее у вас работать за такую-то плату. Вы мне оставьте, Дмитрий Михайлович, деньги для расчёта с ними, – Уточкин стянул куртку и повесил аккуратно на один из длинных гвоздей, которыми были усеяны стены у входа. – А то в прошлый раз еле отбрехался, дескать, за две недели разом получите, а они мне – сейчас подавай и всё тут. Хоть режьте, говорю, ребята, нет денег. Ну, думал, не порежут, так накостыляют точно. Глеб их как-то отговорил.

В люк застучали с той стороны. Потом дверца приподнялась и показалась голова женщины.

– Заходи, заходи, Дарья Матвеевна, – разулыбался Афанасий Степаныч и пригладил взъерошенные седые волосы.

Женщина каждое утро приходила убирать подвал. Иногда готовила, когда приходили работать люди. Так было до пожара. Потом Игнатьев отказался от её услуг. Теперь пришлось обратиться снова. Молчаливая, уставшая, кажется, навсегда, но сохранившая грустную улыбку и тихий голос. Потерявшая мужа-рыбака в море и вырастившая двух мальчишек одна, она сторонилась мужчин, хоть и могла бы ещё выйти замуж.

Игнатьев платил ей десять рублей в неделю. Для женщины это был очень хороший заработок, к тому же здесь никто не требовал, чтобы она работала полный день, и она никогда не отказывалась помочь младшему Игнатьеву.

Женщина молча принялась собирать посуду в большой таз и уносить её на кухню.

– Как дела, Дарьюшка? Появился твой младший? – спросил Уточкин, следя за ней ласковым взглядом. Взгляд неторопливо пробегал по плечам, по груди, по шее, по пушистым завиткам длинных светлых волос, убранных в тяжёлый узел.

– Пришёл, – односложно ответила Дарья.

– В участке сидел или ещё где отсыпался?

– В участке.

– Подрался опять?

– Подрался.

– Не сильно побили хоть? – не унимался Уточкин, глаза его смеялись, наблюдая за серьёзным выражением и мягкой улыбкой на лице Дарьи Матвеевны.

– Не сильно.

– Пьёт он у тебя, Дарья, – подмигнул Дмитрию Уточкин.

– А кто нынче не пьёт?! – от мягкой улыбки Дарьи не осталось ни следа. – Ты что ли, Афанасий?! – она остановилась и зло уставилась на Уточкина.

– Ну-ну-ну… я ж сочувствую, Дарья Матвеевна, не кипятись!

– Сочувствует он! Знаю, я вас собутыльников! Глаза бы мои вас не видели!

Игнатьев за спиной Дарьи помахал ассигнациями рассмеявшемуся понимающе Уточкину, положил их на стол и быстро выбрался наверх. Прикрыл люк и с облегчением вздохнул, когда резкий женский голос стал почти не слышен. Ругаются. Уточкин не мог упустить случая подразнить. Тогда обычно блёклое лицо Дарьи Матвеевны розовело, глаза становились прямо фиалковыми от злости, а Афанасию Степановичу того и надо, слабость он имел неодолимую к женскому полу, как он сам говорил.

– Вот, – говорит, – ведь, мучается одна, бьётся, как рыба, некому ей помочь… А сама пухленькая, славная, как мимо такой пройти…

– Так своя же есть.

– Да, что у неё без меня дел нет? – искренне удивлялся Уточкин и посмеивался в усы.

15. Работа для Саши

Маргарита Николаевна Дорофеева, мать Ивана Дорофеева, занимала шесть комнат правого крыла первого этажа двухэтажного дома на Пихтовой улице. Это был дом, который когда-то весь принадлежал её семье. Несчастье с мужем заставило их принять решение о сдаче комнат внаём. Было добавлено ещё шесть ванных комнат, столько же уборных, в трёх смежных комнатах убраны двери и заложены кирпичом дверные проёмы. Столовую и кухню на первом этаже расширили, планируя готовить небольшие обеды. Только обеды, потому что на большее поначалу не хватало денег.

Плата за пансион в первый раз была заявлена достаточно высокая. Люди приходили, расспрашивали и уходили. То за указанную плату им не хватало ещё и завтрака, то комнаты недостаточно комфортабельные. Плату пришлось снизить, и тогда подготовленные комнаты удалось заселить за одну неделю, тогда как до этого объявление в газете висело с месяц. Народ заселялся весёлый. Студенты, учителя, мелкая чиновничья братия, артисты.

В доме стало шумно. Потом чересчур шумно. Зачастила полиция. И когда в одной из комнат нашли труп зарезанного жильца, артиста из приехавшего на гастроли кабаре, Дорофеев старший принял решение добавить в меню завтрак, поднять плату и ждать.

Почти все бывшие жильцы вскоре съехали. И через полтора месяца в доме появились новые. Это уже был совсем другой народ. Не стало студентов и артистов – самой шебутной братии – зато появились две молодые пары, полковник в отставке занял две комнаты, один состоятельный господин снял номер для своей протеже. Жизнь потекла тихая и размеренная.

Похоронив мужа и рассорившись с сыном, не желавшим участвовать в ведении домовых книг и счетов, разбирать склоки жильцов и заниматься ремонтом трубопроводов и кранов, Маргарита Николаевна взялась за хозяйство сама. Она была усидчива в кропотливой бухгалтерской работе и строга по отношению к своему немногочисленному персоналу. Без особых душевных мук отправляла за порог нерадивых, а усердных, нет, не поощряла нисколько, потому как считала, что им и положено быть таковыми, но зато не шпыняла по пустякам.

Новенькую девицу она встретила настороженно, с насмешкой в умных водянисто-голубых глазах. Маргарита Николаевна приняла девушку в гостиной. Видела, как девица оглядывает комнату. А Саше очень нравилось здесь – старые дубовые панели, тёмного дерева буфет с чайным сервизом и всевозможными статуэтками от слонов до тоненьких девушек под маленькими зонтиками, вдоль стен два пухлых дивана на гнутых ножках. Всё, может, было не очень новым или несовременным, но для Саши это не имело значения.

«Протеже Дмитрия Игнатьева. Хмм… – рассматривала её тем временем Маргарита Николаевна. – Недурна собой и, должно быть, беременна. Ну, конечно, беременна. Жила, наверное, с ним в этом его ангаре. Но мне-то что с того. Не буду же я из-за неё портить отношения с сыном. Он и так ко мне редко наведывается. Возьму, а там видно будет…»

Саша стояла перед ней, опустив руки. Маргарита Николаевна отметила, что она не прячет их, смотрит прямо. Чересчур прямо, можно сказать, вызывающе. Но нет, скорее, внимательно – подбородок не задран, взгляд мягкий. Девица уверена в себе и не будет заискивать. Маргарита Николаевна любила вот так делать прогнозы относительно характера новеньких. Иногда это помогало не тратить на них время попусту.