Никто не знает Сашу

Я не отстояла тебя перед физтехом, институтом, я так боялась, что ты попадёшь в армию, сынок. Встала на его сторону. Убеждала, что ты не поступишь в консерваторию, что там всё по блату и за деньги, что огромный конкурс, даже позволила сделать вид, что не верю в тебя. Только, чтобы ты не оставлял наш город, отца, семью, меня.

Я всегда говорила, что боюсь дедовщины, зверств, издевательств, ада на земле и бычков, затушенных о плечи новобранцев и кровавых мозолей, и кирзовых сапог, но я так и не призналась. Я боялась, что ты всё-таки поступишь, оставишь пустую комнату, зарастающую хламом, пылью, комнатными растениями, а ведь так и оказалось. Я сама сделала это. Купила тебе краснокрылую книжицу, дала бежать, пусть и на два года позже, с гитарой, двумя клетчатыми сумками, дабы воплотить мечту, воплотил ли ты её, мой мальчик?

О, время это река, сынок, она течёт и смывает обиды, заносит песком, время – река. Я не отстояла в семнадцать твою консерваторию, я не отстояла тебя, когда ты завалил экзамены на третьем курсе, а отец в сердцах сломал свой же подарок, за гриф и об пол, а я откупилась другой. Мне так нужен был диплом, но на третий раз ты не стал, не стал играть в нашу игру, ты вышел из игры, так жестоко вышел из игры, а я помогла.

Два раза река приносила мне одну и ту же лодку, и только на третий я поверила.

Я очень надеюсь, что ты простишь меня, мой мальчик, простишь мать, что не отпускала тебя на другой берег, прятала вёсла, пугала волной. Теперь я смотрю по течению. Те, кто плывут поперёк или против, те не прощают обид, хранят вину за пазухой, как он, тех река старит быстрее, те устают плыть и идут ко дну.

Время река, и у реки два берега, а ты всегда был на другом берегу, я понимаю это только сейчас, только сейчас, как понимаю, что чтобы любить, не обязательно быть на одном. Ты кровь от крови моей, я узнаю в тебе свою улыбку и взгляд, и молчание отца, междуречье, коса, стрелка, и на каком бы ты ни был, мы любим тебя, даже он, даже он. Просто он стоит поперёк течения и не может принять, что ты уже там, что решился переплыть, переплыть эту реку, о чём он мечтал только в молодости. Те, кто стоят поперёк или плывут против, тех река старит быстрее. Но он любит тебя. С горечью, с илом на зубах, любит как река – омутами, водоворотами – но любит, и я бы так хотела, чтобы вы успели оглянуться друг на друга в реке. До того, как вода унесёт его.

Я желаю тебе счастья в этом пути, в этом сложном пути к тому берегу, ох, мой мальчик, надеюсь, ты счастлив в этом пути к тому берегу, в пути на маяк, надеюсь, твоя лодка крепка и в трюме нет воды, надеюсь, у тебя есть деньги и чистое бельё, надеюсь, ты надеваешь шапку и носишь перчатки, высыпаешься и хорошо ешь, надеюсь, у тебя не болит дырка в зубе, потому что если это не так, то объясни мне, зачем.

Зачем ты плывёшь к тому берегу столько лет, зачем покинул нас, и ранил его, и оставил пустую комнату, зарастающую комнатными растениями, будто пристань – водорослями. О, я знаю, ты скажешь про мечту, и я верю в мечту, я верила и поддерживала тебя всегда, почти всегда, не считая двух предательств, прости меня, но тебе уже тридцать один, сынок, а тот берег не стал ближе, время это река.

Ты также на середине, вокруг огни барж, в трюме вода, не долечен зуб, не высыпаешься, и вечно теряешь шапку и перчатки, и почти нет денег, и может, совсем не зря я тебя не поддержала, может, мне надо было и в третий раз занять его сторону? Тебе бы найти другую лодку, сбиться в катамаран, но ты потерял её, потерял. Она была лучшая, она так нравилась и мне, и отцу.

Первая, ох, мой мальчик, ты был совсем-совсем мальчик, первокурсник, слишком влюблённый, чтобы увидеть. Лида обожала не тебя, а ваши расставания и схождения, свои измены и твои первые песни из-за этих измен, она расчётливо окунала в глубину вас обоих, и просила прощения, и клялась, а потом повторяла, пока ты не стал захлёбываться в своих юных стихах к ней, пока ты перепрыгнул из одной лодки в другую.

А Катенька, тихая брюнетка с лицом-лезвием была не-Лидой, насколько можно ей быть. Лида – младшая из деревенской семьи, многодетной семьи, хохочущая, стрелочки от глаз, взрослее самой себя, умная природным и женским, КВН-щица, заводила, блондинка, уверенная в своей красоте так, что любые щербинки выглядели достоинствами и все безвкусные вещи ей шли.

А Катенька – тихая брюнетка с лицом-лезвием – себя стеснялась, жила обидой, и всё пыталась воплотить подсмотренный образ. Городская, безотцовщина, дочь учительницы, залюбленная матерью, держала себя в себе, переживала, не понимала, что слабая, пока позволяет видеть слабость другим в себе, искала в тебе отца, время это река.

Помню ваши ссоры, вы ютились в твоей комнатке, ругались шёпотом, она уходила. Тихо и быстро одевалась в коридоре, а ты пыталась её удержать, синяки на запястьях. И никто из нас не выходил, пока вы были там. Мы оставляли вам тёмный коридор, отгородившись дверьми, каждый в своём уголке. Иногда у тебя получалась её задержать, а иногда она уезжала к матери. Вы ссорились часто, даже для вашего возраста – часто – мы понимали, что ничего из вас не выйдет, хотя не обсуждали вас даже за глаза. И всё же она поехала за тобой. Ох, Катенька. Я-то знала, чем всё кончится. Уж поверь мне, мой мальчик, я знала, я знала.

Разочаровавшись в одном, ты всегда плыл к другому берегу, плыл на маяк. Мой мальчик, ты же полюбил первую, Лиду, не за её ледяную красоту, а из-за тяги к семье, ведь наша распалась, как венок в реке, никогда у нас не было ужинов за круглым столом, семейных советов, вечерних бесед. И гости у нас были у каждого – свои, и двери, двери в наши комнаты были закрыты. А у Лиды наоборот – открытые двери в комнаты, тяжёлый засов на воротах, в её семью надо было ещё войти. Но тебя так и не впустили, место было занято, эти шлюзы тебе на открылись.

А Катенька, Катенька обожала всё яркое, искала себя, падала сорокой на мимолётный блеск, и ты окунулся и в это. Ссорясь, пытаясь доказать, что всё это глупое, что ей не нужно очередное платье или кино, тем более, у вас совсем не было денег, ты был с ней, чтобы полюбить этот блеск и постоянно брюзжал. Противный себе, и знал бы ты, сынок, как ты был похож на него. Да, он звучал так же, когда всё начало сыпаться, когда нас выкинуло на обочину. Он так цеплялся за обломки, хранил партбилет, ругал меня за Ельцана. А я была влюблена в новое, а потом занялась, тем, что он презирал, («спекуляция!»), ох, он переживал, удар, скрежет, вода изо всех щелей, время река.

И когда вы расстались, ты оттолкнулся – очередным зигзагом в воде – к ироничной, блистательной Ксюше. Она несла в себе советскую сутулость с горечью, что досталась ей от матери-корректора, как тебе – от отца. Но она умела быть в реке, плыть в реке. Она обожала твои песни с Института, вы были так похожи, так похожи, катамаран, плыть бы и плыть, но потом вы начали соревноваться, кто переплывёт быстрее, и быстрее была она.

Ты всю жизнь плыл к тому берегу, а быстрее была она. Ох сынок, вам бы тогда завести ребёнка, это бы связало вас, вам бы открылось что-то больше, чем гонка на ту сторону, на маяк. И вот ты стал выпивать, как твой отец, и анаша, а потом тот фильм… Что-то там случилось, и ты так и не рассказал мне ничего, всё удержал в себе, а потом уехал, связался с этой Ритой, утащила тебя, в Индию, в омут, в кошмар, всё написывает мне, говорит, что ты как-то её заблокировал, и ей надо тебе что-то передать. Я, наверное, не скажу тебе про это, вдруг она опять утащит тебя на дно реки, я больше не позволю никому подвести тебя, мой милый мальчик, вернуться бы тебе к жене. Выстроить всё заново, я так соскучилась, сынок, я так давно тебя не видела, ты даже не написал, что возвращаешься, ты выкинул нас. Будто мы тоже как-то причастны к твоему кораблекрушению, но мы всегда за тебя, всегда, даже он, и я, и Аня, скорей бы ты приехал. Скорей бы я обняла тебя, вдохнула, чтобы понять одно – ты тот же. Ты не поменялся, не сломался, не стал наркоманом, не начал пить, не потерял надежду, ты ещё плывёшь, неважно, куда – к тому берегу, назад к нам (о, как бы я этого хотела), или просто – по течению, неважно, есть ли в трюме вода, долечен ли зуб, высыпаешься ли и теряешь шапку, но плывёшь, не падаешь на дно. Я так не хочу, чтобы ты шёл на дно, возвращайся скорее, сынок, чтобы я поняла, что ты ещё жив. Что плывёшь на маяк, время река.

6. Саша Даль, запись от 22 марта (ночь)

до влгд мчал поездом. соседи – кав., пили до 1ч. пыт-сь угостить. просили гитару. отказал. приб. в 4, заснуть не вышло, ночью опять озноб, и похоже, темп. испугался, что болен. поезд встал резко, словно налетел во тьме на собственный хвост, замкнулся. пустой перрон в мелкой строчки инея. ночь, пелена, холодно, фонарь вертит платформу в руке. Ж. не встретил. куда я попал. дурной сон. пальцы на ногах будто смёрзлись в одно.

смс, от Алины.: 60 проданных б-в.

думал, попросить её написать Ж.? Мы поруг-сь с Алиной перед отъездом. А. хотела, чтоб выложил новые песни. А. всегда торопит с материалом. я хотел всё доделать. я должен доделать. недоделанные песни как больные птицы – не летят. я отказал ей. отказал жёстко. А. сказала – могу вообще не заниматься. ладно. отойдёт.

надо поспать. хотя бы ч-в. 6. остановить эти сутки, этот нервный нон-стоп. звонил полчаса. Ж. не брал. сон, сон, дурной сон. уже пару раз делали с ним, был в нём уверен. может, Ж. проспал?

сходил по малой нужде в туал. на вокз. грязь. в зале ожид-я спят вповалку. кав-ы, аз-ы, наши. чёрные бороды, ногти синий полумесяц, собаки какие-то – ковчег, господи, сон. полиц-й. проверил док-ы. чай из автомата обжигает пальцы, пах-т пластиком. снова звонил. взял. голос приподнятый над собой, нарочито громкий. едет. сквозь фонари видно созвездие. косой ковш. б-шая м-ца. дурной розыгрыш. кольцо детских фигур. каменный танец на пл. влгд. всё остановилось.

забрал чз 20 м. «Москвич». за рулём. сияет. поэт Женя Ржепницкий. вопросы. я отмолчался. не сказать же ему про д-й сон. не сказать же – опоздал. не сказать про замёрзшие пальцы. рубит. кожа в салоне подранная, масло машинное, пах-т отц-м

вписка – квартира Ж., тусовка, коробки пиццы вповалку, деш-е вино, музыка, подростки, бутылки, окурки. парочка на кухне. дев. в спальне. спросил, где спать. Ж. показал. устал, стыд. беруши. шапка на лицо. спать. сон, сон, дурной сон, от к-го хоч-ся проснуться. скорей спать. зав. надо быть в форме. Влгд. важный город.

музыка не стихает. гулко как капля в ухе. постучал из вежливости. бесполезно. ворочался. полчаса пролежал на лев. боку. лёг на прав. пролежал мин. 20. лёг в Шавасану. дышал 4-7-8. расслаблял тело. проваливаюсь. музыка.

узор веток по потолку ищет край комнаты – наощупь. на прошлой съёмной мешали соседи сверху, и мы по очереди стучали по батарее ребром айфона. Давились смехом в одеяло – мол, перебудим весь дом. И каждый раз говорили, что сходим и поговорим с ними, но так и не сходили. Она всегда спала слева.

всплеск смеха. скрип кровати. музыка – громче, до всплывших слов. тебя не жаль, не жаль, не жаль. чёрт. стучать? 04:07. бледнеет. скрип. 4-7-8. бесполезно.

Помню, один раз попробовал лайфхак из интернета – припёр кастрюлю с водой на шкафу книжками к самому потолку. На кастрюлю надел большие наушники и включил модных тогда «Грибов». В интернете обещали, что соседи сверху повесятся от басов, а нам не будет слышно. Смеялась надо мной и предлагала просто сходить и поговорить. Она всегда спала слева. чёрт, как громко. 05:35.

Ненавижу туры за недосып. хочется уже прервать эти сутки. забыться. дышал. бросил. скрип чужой любви за стеной. Надоевшая песенка из какого-то года. пел ей. или Катеньке? путается всё, как провод наушников. дни, лица, имена. нет, ей пел. 06:07. вписка у Ж. сон, сон, смутный сон, про то, как не могу уснуть. озноб, надеюсь, не заболеваю, зав конц. влгд важн. г. сон. всё наяву. со мной. 31-летним. могло всё по-другому. не вот чтобы слава, но не считать мятые сторублёвки. не разводиться. скрип, стон. смех. Да сколько можно. Какого чёрта.

Почему я лежу здесь, вдали от дома, один, затоплен сумерками и слушаю чужую е-ю в прокуренной до едкости квартире, не спав столько, что всё тело ватное, мысли жёсткая проволока, а под глаза песок да стеклянная крошка? Почему нельзя проявить к артисту, к-го ты приглашаешь, хотя капельку ср-го уважения? Пусть выкручивается, Женечка Ржепницкий, человек-алллет-ция. Ничего никому не объяснять. Сам виноват. Алина ещё… А это она договаривалась! Притащил меня не на тихую кв. как обещал, а в какой-то вертеп.

Он почувствовал небывалую своб. Да, так это и надо будет написать в выдуманном дневнике – он вдруг почувствовал небывалую свободу. На вокз.! Рюкзак, гитара, всё здесь. Домой! Домой.

Так, дверь, аккурат-нень-ко, сильно сжимая ручку, чтобы не скрипнуть, как будто возвращаюсь в позапрошлом году из тура, а она уже спит, не любила у стенки, всегда слева, слева, да выключатель был слева, но я его не включу, а на цыпочках, до прихожей, вроде смолкли, перестали скрипеть и музыку выключили, но мне плевать, ух какой длинный коридор, бесконечный как строка, выбраться из дневника, сбежать из заметок про глупого барда, а вот и разбросанный флот чужой обуви, где левый-то, где, разлучённая пара, она всегда спала…

Дверь в комнату открылась, полоска света протянулась через коридор, правильно указав на потерянный ботинок. Женя шёл в ванну. За его спиной в комнате проступали неразборчивые постельные складки, фрагмент ноги, античная фреска… Увидев Сашу, Женя вздрогнул на ходу. Я не знал, куда деться.

– Ты куда? «Что случилось?» – спросил меня Женя.

– Да так. Никуда. Никуда. – Саша тихонько вынул ногу из ботинка.

7. Письмо Жени Ржепницкого

Она была как лезвие. Для колки льда, знаете?

Высокие скулы, насмешливый рот, стройная фигура – вся она так и врезалась в смотрящего, будто лезвие. Глаза у неё были чёрные-чёрные, две чёрных дыры, и если она смотрела в тебя, то ты как бы падал туда, а мир крутился и плыл. Но она будто знала о непреложной силе своего взгляда, и держала его зачехлённым, словно самурай – катану.

Вита Ким.

Она обожала кофе, аниме и неизвестные инди-группы. Она подбирала дешёвые авторские украшения на арт-базарах – неизменно точно, словно они и были сделаны для неё. Она была очень заметной. Не просто красивой – были девушки и красивее. Именно, что заметной.

Я был влюблён в неё четыре года, как собака в хозяйские руки. На что я надеялся? Из чего ткал эту надежду? Поцелуй воздуха около лица при встрече? Её голова на моём плече во тьме кинозала? Рука в такси, которую сжав, она тут же выпускала? Не знаю. Наверное, всё это вместе.

Был один поцелуй. В самом начале, на первом курсе. Это было на Посвящении, мы были пьяны. Лежали одетыми на постели в её комнате, целовались и слушали шум автострады вдалеке. Она тогда сказала, что это похоже на шум моря из её города. На утро она сделала вид, что ничего не было. Это был её особый талант. Замалчивать неудобное, пока не исчезнет само. Тот поцелуй был как бы стёрт её молчанием.

Конечно, я мечтал о ней, и, пожалуй, моя мечтательность сослужила мне недобрую службу. Она держала меня как спутник. На строго заданной орбите. Ни ближе, ни дальше. Ни упасть, ни вырваться прочь.

На третьем курсе у неё появился Виктор. Высокий, молчаливый, с таким, знаете, волчьим лицом, старше нас на год – он попал в неё. Не то, чтобы он смог оценить её глубину. Но понял, что она в ней есть и попытался эту глубину вычерпать. Наверное, это её и зацепило – к ней впервые относились пренебрежительно, видя при этом пусть не саму её суть, но наличие сути. А потому она прощала ему всё.

Когда она приезжала от Виктора, она ничего не рассказывала. Багровые обручи на тонких запястьях – и ничего. Опухшая губа – ничего. Избегала разговора, раздражалась. Один раз пришла в тёмных очках, сославшись на конъюнктивит. А потом и вовсе забросила учёбу. Её отчислили. Я устроился бариста в то кафе, где все мы собирались. Я не видел её полгода, и меня уже начало отпускать. Спутник сходил с орбиты.

В один день, когда снег валил хлопьями, будто бесконечные титры к прошедшим выходным, она вошла в кафе. Коротко постриженная, похудевшая. Она выглядела уставшей, но взгляд был тем же. Она села за стойкой, я готовил кофе, снег таял на пальто. Мы разговорились про университетских друзей и интриги преподавателей, но, когда я осмелился спросить про Виктора, она как-то обречённо махнула рукой, и перевела тему. В ней появилась какая-то извиняющаяся улыбка. Трещинка во льду.

Я занимался организацией концертов, и вечером к нам заезжал Саша Даль. С ним ещё не случилась та история, принёсшая ему пусть не славу, но сомнительную известность, хотя в нём уже проглядывало то, что называют звёздной болезнью. Не то, чтобы он вёл себя вызывающе или чего-то требовал. Напротив, он был молчаливым, но в этом молчании словно была какая-то претензия к миру. Он вёл себя так, будто достоин чего-то большего. Мне кажется, звёздная болезнь как смертоносный вирус. Ты отравляешь им всех, с кем вступаешь в контакт. И Даль носил это в себе. А она, кстати, любила пару его песен.

На вечеринке все напились, но я оставался трезвым, и она почти не пила. Я понимал, что нам надо было высидеть всё веселье до конца и остаться наедине. Но мне ещё надо было встретить Даля с вокзала. Почти все парни были с девушками, а единственный свободный Артур в тот вечер приударил за Олесей, и они уже полчаса целовались на кухне. Вита уселась с ногами на диване с бокалом вина. Я подсел к ней. Она улыбнулась.

– Прекрасная вечеринка! Спасибо, что позвал – сказала она, глядя в меня глазами-чёрными дырами. А я почувствовал, что опять падаю. Но я уже ни на что не надеялся. Спутник изменил траекторию.

– Спасибо. Рад, что ты пришла – я мог бы обнять её, она бы положила мне голову на плечо. Наш исхоженный сценарий. Но между нами были её ноги в колготках, я просто смотрел. Мы слышали смех с кухни. Играла музыка. Мы не шевелились. У меня зазвонил телефон. Я знал, что это Даль. Мне надо было сесть в старенький «Москвич», доставшийся от отца и встретить его. А я смотрел на неё. Телефон звонил несколько раз. Мы молча смотрели друг в друга. И так как я больше ни на что не надеялся, я наклонился и поцеловал её.

У неё были мягкие губы. Комната плыла, но я не позволял себе обрести надежду. Тогда бы я потерял голову. И потерял бы её. Теперь я понимал – единственный способ быть с ней – не иметь надежды. Мы целовались, а телефон звонил и звонил. Звонил и звонил. И звонил. И звонил. Если бы мог, я бы просто сбросил. Но Даль ждал меня на вокзале. Это было непорядочно с моей стороны. Я извинился перед ней, взял трубку. Саша говорил сухо. Я сказал, что выезжаю. Я предложил ей поехать вместе. Она сказала, что подождёт здесь. Я сказал, что буду быстро. Ясно, сказала она. Я быстро, сказал я. Ага, сказала она. Я попытался поймать её взгляд. Она смотрела в смартфон.

Даль ждал у вокзала. Вяло пожал руку, влез на заднее, и отвечал односложно. Сказал, что очень хотел бы поспать. Я ехал быстро. Мы ехали молча. Я получил СМС.

«Я наверное, пойду». Я позвонил, она сбросила. Я написал, что у меня для неё сюрприз. Даль спросил, почему так гоним. И тогда я рассказал ему всё. Про сияние, про взгляд, про поцелуй, про спутник. Про все эти долгие годы в Университете, про её парней, я впервые рассказал это кому-то. У меня был план, сумасбродный план, и мне нужна была его помощь. Я хотел, чтобы он спел для неё свою песню. Я хотел удержать её. Я попросил всего одну песню. Её любимую. Даль мог спасти нас. Но Даль отказал. Он просто сказал, нет. Я не буду петь, сказал он.

Мало того. Когда мы вошли, она сидела на диване, вызывая такси. Она бросила взгляд на Даля, узнала, широко улыбнулась. А Даль прошёл в свою комнату, даже не глянув в её сторону. Он уже тогда был отравлен. Я был уверен, что потерял её.

Она посмотрела на меня тогда так недоумённо. Я просто пожал плечами. Она засмеялась. И я тогда я понял, что мы вместе. Всё равно вместе.

Мы целовались до утра под наши любимые песни, мы выжидали, кто из двух пар – мы, или Вика с Артуром – разъедутся по домам, а кто займёт диван.

Конечно, мы могли бы занять ванну, и сделать всё по-быстрому там, но у нас было нечто большее, чем просто желание сделать это по-быстрому в ванной. Может, у Артура и Олеси тоже было нечто большее, достойное спальни. Но зная Вику, и тем более, зная Артура – можно было сказать, что у них назревало то, для чего подошла бы и ванна.

И вот, в четыре часа, Артур наконец-то осознал, что ванна для них с Олесей очень даже подходит. Но проблема была в том, что Олеся ещё этого не осознала. Олеся-то как раз надеялась на что-то, чему подойдёт спальня. Да, многие девочки влюбляются в Артура и ждут от него чего-то на уровне спальни. Но в этом и была главный обман Артура – образно говоря, Артур был способен только на ванны. Конечно, если бы вторая комната была свободна, Артур мог бы удалиться туда с Олесей, или мы с Витой, без разницы. Но комната была занята Далем, и, мне кажется, это было Олесе на пользу.

В итоге Олеся поехала домой, а Артур вызвался её проводить. Так мы остались с Витой наедине. И между нами больше не было этой необъятной пустоты. Спутник, гравитационный манёвр, яркий след в атмосфере. Мой любимый спутник.

Мы потеряли счёт времени, мы были чем-то одним. А потом она плакала. А потом мы снова были одним. Я вынужден был сделать музыку громче, чтобы нас не было слышно. Мы лежали и слушали автостраду. Как море в её родном городе.

Кстати, Даль, что останавливался у нас, удивил меня ещё раз. Когда уже всё произошло, и я направился в ванну, которая так и не была облюбована Артуром и Олесей, я встретил его в коридоре. В этом не было ничего не обычного – люди ходят ночью в ванну, даже если они не Олеся с Артуром. Но Даль не выглядел как человек, вставший с постели. Он был в пальто, с гитарой и рюкзаком. И судя по всему, он искал свои ботинки в темноте прихожей, не зажигая света, хотя выключатель был на виду. Я на секунду подумал, что это такой вид лунатизма. Я спросил его, в чём дело. Он как-то странно посмотрел на меня, сказал, что ни в чём, и молча вернулся к себе. На следующий день он дал очень неплохой концерт.

8. Саша Даль. Погоня в лесу

Представим, бар. Даже не бар, а только барный стул. Барный стул на сцене. В луче света, висящий в темноте. Ну допустим, ещё кирпичный задник. Хорошо. Что вокруг? Допустим, сцена-подиум. Деревянные старые доски. Но с такой солидной стариной. Такие могут быть родом и из советского союза, и из Аризоны 80-х. Может, это концерт будущего Нобелевского лауреата. Кто знает. Ответ витает в воздухе, на ветру.

Хорошо. Барный стул, стойка под микрофон… о! Даже два микрофона? Женя Ржепницкий порадовал ещё за завтраком, пришлось преодолеть свою хмурость и сказать – спасибо. Женя достал два микрофона и хороший пульт. Можно будет отрепетировать новый способ.

Световая пушка, два микрофона, бутылка воды, только без газа. Естественно, гитара, подключена, отчекана за полчаса до концерта… Ну хорошо. Не хочется к этому подбираться, страшно, волнительно, но надо. Звук. Звук – прекрасен. Вот в темноте бара угадывается ряд зелёных огоньков. Пультовая. А там кто? Давай лет тридцати, патлатый. Разбирается в звуке, но без этого рокерского фанатизма. Волосы, правда, грязноваты, и сам попахивает потом. Но, во-первых, лучше потом, чем перегаром, хотя я у него и приметил маленькую фляжку, а во-вторых. Мне же с ним детей не крестить, в одном плацкарте не ехать. Пусть себе попахивает на здоровье. А фляжка у него маленькая, и он ещё к ней не прикладывался, и до конца концерта окосеть не успеет. Лет тридцати и значит, уже разбирается в звуке, молодой профессионал. И эффекты накрутил на второй микрофон, как просил, и на первом всё чётко. Только громковато в мониторы (целых два монитора, чуть не забыли), можно, всё-таки чуть меньше голоса, вот так да, хочется ещё меньше, но уже неловко просить.

Звук у нас – ок. Местами глуховат, но это мы сами, подвесили барный стул в пустоте, и тотчас уже вкрались массивные шторы, и ковры на полу. А что зал? Барная стойка с чудовищами кофе-машин и пивных кранов сразу – далеко. В соседнем. Зрители. Ну что зрители. Это Волгоград, знаем, какие в Волгограде зрители, помним, любим, скорбим. Родина-мать занесла увесистую память над городом и держит какое поколение подряд. Ладно, но хотя бы сколько их? 70? 70 было по билетам утром. А ещё же взяли на входе. По гулу голосов из гримёрки не определить, сколько. Может и под сотню. Кстати – гримёрка да с туалетом, да с выходом на сцену. Господи, да это у нас, Саша, идеальный концерт что ли вырисовывается? А ты, Саша, сам-то готов к идеальному концерту? Ты, Саша, поспавший от силы часов 5 за последние полутора суток, с ватой в теле и мыслями проволокой – ты готов к концерту?