Дорога на Ай-Петри

Возбужденные, разодетые, выпускники толпились у стен перед сценой, с которой один за другим напутствовали их учителя. Стулья занимали, в основном, родители. То ли от волнения, то ли от духоты, стоящая рядом с Валентином Шлемова вдруг хлопнулась в обморок. Все вокруг засуетились, физрук спрыгнул со сцены, поднял ее на руки и понес во двор. Это маленькое происшествие смяло речь математички и, на радость всем присутствующим, резко сократило затянувшуюся торжественную часть. Всем не терпелось сесть за столы, организованные родителями, – естественно, без спиртного, – а потом и потанцевать.

После выпускного вечера всем классом отправился гулять. Прошлись по центральной улице, потом вышли к реке. Санька Сомов спрятал под лодочным причалом, купленные на заранее собранные деньги вино и водку. Бутылки в сетке, сетка в воде – для охлаждения. И катание на лодках, кажется, тоже была его идея. Сначала все согласились, девчонкам показалось это романтичным, такое на всю жизнь запомнится, но на подходе к берегу желающих испачкать нарядное платье становилось все меньше и меньше. Мальчишки тоже начали сомневаться, как-никак и они были в новых костюмах. Кончилось тем, что глотнув на берегу, кто вина, кто водки, пошли встречать рассвет на горку. «Мне не хочется, – тихо сказала Маринка, ловя его руку. – Я ногу натерла, туфли новые… Давай лучше тут посидим». Ему хотелось пойти со всеми, посмотреть с холма на округу в первых лучах солнца, – да и в таком составе все они гуляют в последний раз, – но увидев страдальческое выражение на ее лице, уступил. В самом деле, взбираться по проселочной дороге на холм на высоких каблуках, да еще если и ногу, в самом деле, натерла, мало радости.

Прижавшись друг к другу, долго сидели на берегу на скамейке. «Может, все-таки, покатаемся?» – кивнул он на сомовскую лодку, она была чище других. Предложил, впрочем, без особого энтузиазма. «Давай», – неожиданно согласилась Марина, поднимаясь. Он помог ей войти в лодку, сел на скамейку напротив и приналег на весла, но через несколько минут перестал грести. На какое-то мгновение потерял ориентиры, не мог понять, где они находятся, – в предутреннем сумраке посреди реки над водой поднимался туман. Казалось, они были одни в целом мире. Только он и сидящая напротив Марина, которая, поеживаясь от холода, обнимала себя за плечи руками. Он снял пиджак, протянул ей. Он и кожу был готов в тот момент снять с себя, только бы согреть ее, укрыть и защитить, такую тоненькую и такую беззащитную. И каплей дегтя в радостном предвкушении перемен была мысль о том, что, возможно, и с нею он расстается надолго.

Первый год в университете оказался трудным. Нет, с учебой у него все было в порядке, все предметы давались ему легко. Может быть потому, что лекций он не пропускал и скрупулезно конспектировал все, что говорили преподаватели. Донимала острая тоска. Он даже представить не мог, уезжая, что будет так скучать по дому. Раньше он никогда надолго не покидал родных мест, и не знал даже, что может так сильно тянуть домой. А уж как ему не хватало Маринки! При всякой возможности садился в поезд и ехал, благо цены на проезд тогда были доступными, а по студенческому билету и вообще стоили вполовину меньше. Он проводил дома октябрьские, новогодние и майские праздники. Ну, и, конечно же, зимние и летние каникулы. До половины дороги думал о своих студенческих делах, а подъезжая ближе, уже только о ней, о Марине.

5

Следующий день выдался теплым и солнечным. Валентин Юрьевич встал рано и, выйдя в сад, отыскал место, сквозь которое в сад забиралась соседская коза. Отыскав кусок ржавой проволоки в сарае, крепко привязал болтающуюся сетку к столбикам. После завтрака помог тете Лене выкопать лук, перенес его в сарай на просушку, а когда она занялась обедом, решил еще раз пройтись по деревне. Шел медленно, разглядывая когда-то такие знакомые и родные улицы. Дома вроде бы те, но уже и не те. Кое-где старые, но какие-то осевшие, потерявшие вид, с латаными крышами, обветшавшими заборами. Другие же вообще исчезли, а на их месте – где разросшиеся деревья, где новые постройки. Нет, не узнавал он места, где родился. И редких прохожих, бросавших в его сторону любопытные взгляды, не узнавал. Это как-то слегка подавляло. Ну, может быть, и не подавляло, но однозначно, не радовало. Почему-то ему казалось, что он обязательно встретит кого-то из одноклассников, кого-то из старых соседей. Но не было ни того домика, в котором он жил с матерью, ни знакомых лиц. Спустился к речке, но и здесь все выглядело по-другому. Обмелела Вертушка, там, где обычно купались, уже вброд можно было ее перейти. А по берегам густо разросся колючий кустарник.

Уже возвращаясь, на обратном пути встретился-таки с Санькой Сомовым.

Опираясь на лопату, тот стоял у своих ворот в майке и в растоптанных тапочках.

– Так и не посидели, – с упреком произнес, поздоровавшись.

– А чего же ты вечером вчера не зашел? – спросил Валентин Юрьевич.

– В район ездил по делам, вернулся поздно, – туманно объяснил Санька, – жена и не пустила. Куда, говорит, попрешь, на ночь глядя. А сегодня с утра опять запрягла, – объяснил, оглядываясь на дом, – огород у нас в поле, вот, только вернулся. А ты откуда?

– На речке был, – Валентин Юрьевич почему-то рад был этой встрече. – Обмелела.

– Так это к осени всегда так, – кивнул Сомов. – Ты бы на эту Вертушку весной поглядел!

– На рыбалку ходишь?

Вспомнил, что когда-то Санька был страстным рыбаком. Часы проводил на берегу с удочкой.

– Само собой. Правда, такой рыбы, как раньше, уже не попадается. Так, мелочь одна, – вздохнул. – А пляж братец твой захапал, забор до самой воды поставил, – добавил с обидой. – Считает, видно, что раз он на его земле, значит, ему только и принадлежит.

– Что, никого не пускает? – не поверил Валентин Юрьевич. – Непохоже как-то на него.

– Да пускает, – неохотно признал Санька. – Только кто ж пойдет, когда у него там собаки здоровенные бегают.

– Он у реки лошадей выпасает, собаки их стерегут, – вспомнил Валентин Юрьевич. – Был я у него вчера, он рассказывал.

– Видал, значит, какой дворец себе отгрохал? – оживился Санька. – Ну, скажи, зачем простому, нормальному человеку такие хоромы? Собак завел. Зверюги! Тут один пришлый около его овцефермы гулял, да и полез, ясное дело, из любопытства, посмотреть, что там у него, за забором. Так ведь всю одежду на нем порвали! Знаешь, как его сейчас все у нас зовут? Фермер! И слово-то, какое-то не наше, – сплюнул Сомов. – И злой стал, донельзя. Что деньги с народом делают, а? – покачал головой.

Валентин Юрьевич опустил глаза, промолчал. Сомов был явно несправедлив, но здесь у них своя жизнь, кто он такой, чтобы эту чужую жизнь оценивать, вмешиваться в нее, принимать чью-то сторону?

– Я к нему, как к человеку, в одном же классе учились, возьми, говорю, трактористом. Я ж в танковых частях служил, во всякой технике разбираюсь. А он мне – от тебя говорит, будет больше убытку, чем пользы. Нет, ну ты слышал такое? – продолжил Сомов. – Ну и родичи у тебя!

Валентин Юрьевич пожал плечами, я-то тут причем? Посмотрел на часы, чувствуя, что пора завершать разговор.

– Варьку видел? – внезапно сменил тон Санька, бросив на него странный взгляд.

– Да, приезжала, – кивнул Валентин Юрьевич. – С младшим сыном.

– Жаль, мамка твоя так внука и не увидела.

Внучку, хотел поправить Валентин Юрьевич, удивляясь внезапному скачку мыслей Сомова, дочь у меня, а не сын. Но скажи Саньке слово, он в ответ скажет десять, увязнешь в разговоре. А Валентину Юрьевичу было уже не до разговоров. Время поджимало.

– Побегу я, Саня, – извинился. – Анатолий на станцию обещал подбросить. Вот-вот подъедет, а я еще вещи не собрал. Счастливо оставаться.

– И тебе не болеть! – протянул заскорузлую руку Сомов. – Может, свидимся еще. Приезжай как-нибудь.

– Время покажет, – улыбнулся Валентин Юрьевич. – Может быть, как-нибудь и выберусь.

Хотя он совсем не был в этом уверен. Что ему здесь делать?

Анатолий был точен и через час они уже подъезжали к железнодорожной станции.

– Возьми на заднем сиденье конверт, там Настя фотографии положила, те, что у нас делали, – произнес, открывая багажник и доставая оттуда объемистую парусиновую сумку. За ней на асфальт опустилась такая же вторая. – Здесь фрукты, Марина собрала.

– Это, что, мне? Но куда столько! – возмущенно запротестовал Валентин Юрьевич, глядя на деревенские дары и засовывая конверт с фотографиями в боковой карман куртки.

– А это мать тебе в дорогу дала, – не обратив ни малейшего внимания на протест, Анатолий достал из багажника еще один пакет, поменьше. – Пирожки, курица, что ли.

– Ну, зачем, зачем все это? – снова, уже беспомощно, вопросил Валентин Юрьевич, оглядывая неожиданный багаж. – И как же я со всем этим поеду?

– Справишься. Здесь я помогу, а там такси возьмешь. Деньги-то на такси, надеюсь, есть? – ухмыльнулся.

Противиться не было ни сил, ни времени. Гул локомотива и замедляющийся перестук колес возвестили, что скорый уже на подходе к станции.

Анатолий взял сумки потяжелее, а Валентину Юрьевичу ничего не оставалось делать, как прихватить последний оставленный пакет, и поспешить следом к тормозящему составу. Стоянка была всего пять минут. К счастью, далеко бежать не пришлось, его вагон остановился почти напротив них. Быстро внесли вещи.

– Да, вот, – когда снова вышли на перрон, спохватился Анатолий. Достав бумажник, как-то суетливо раскрыл его и вынул оттуда еще один снимок. – Вот, возьми. На память. Ты уж извини Варю, за то, что Толика не привезла. Ты ж, наверное, хотел его увидеть…

– Значит, есть повод приехать еще раз, – почти радуясь, что уезжает, наконец, отшутился Валентин Юрьевич. Похоже, что старший внук у Анатолия в любимцах, но ему-то с какой стати желать встречи Толей-младшим? Сейчас он желал только одного – поскорее оказаться дома. Еще в туалет хотелось. – В следующий раз обязательно…

– Он парень боевой, – обрадовано продолжал о внуке Анатолий,– И очень умный, весь…

– Все, хватит прощаний, – высовываясь из тамбура, грубовато вмешалась в их беседу толстая проводница. – Кто тут из вас едет? Быстро в вагон, отправляемся.

Словно подтверждая ее слова, состав дернулся.

Валентин Юрьевич сунул снимок, который дал ему Анатолий, в тот же карман, где лежал конверт, протянул брату руку.

– Ну все. До свидания.

– Приезжай, – глядя уже снизу на поднявшегося в тамбур Валентина, пригласил Анатолий. – Лучше летом. Всем семейством приезжайте!

– Да-да, как-нибудь обязательно! – торопливо откликнулся Валентин Юрьевич из-за спины проводницы. Поезд тронулся.

Ему повезло – пассажиров в вагоне было немного, а в купе он вообще оказался один. Вот и славно, подумал, можно будет отоспаться. Устал он от этой поездки. Хорошо, конечно, что съездил, на могиле матери побывал, родных повидал, но – устал. Он занял свою нижнюю полку, выложил на стол продукты, собранные тетей Леной в дорогу, переоделся, сходил в туалет. Посидел некоторое время, размышляя, самому ли идти за чаем или же подождать, пока принесут. Остановился на последнем. Сунул руку в карман за мелочью и наткнулся на конверт. Фотографии. Он-то думал будет два-три снимка – за столом и в гостиной, всем семейством на диване, а оказалось, Настя их много нащелкала. В столовой, в гостиной, во дворе… когда только успела? Валентин Юрьевич разложил фотографии на столике. На диване он не очень хорошо вышел. У камина – ничего, можно даже сказать, импозантно выглядит. В столовой за столом тоже неплохо. А вот Марина, Варя, Ванечка. Снова Ванечка, на коленях у деда. Где же его второй-то внук? Валентин Юрьевич достал из кармана последнюю фотографию. Внезапно сердце у него дернулось и замерло. Потому что с фотографии, которую дал ему напоследок Анатолий, на него смотрел… он сам. Пятилетний. Почти точная копия пожелтевшего снимка, который бережно хранила в старом альбоме его мама. Он попытался унять легкую дрожь в руках. С чего это так вдруг заволновался? Ничего удивительного, что мальчик похож на него, Валентина, его мать и тетя Лена, как-никак, родные сестры. И он, Валентин, получается, двоюродный дед этих мальчишек. А может быть… не двоюродный? Он снова вгляделся в фотографию Вариного старшего сына. Толик. Толик-младший. Да нет же, пробормотал, глупость какая. Но его трезвый ум математика уже знал, нет, не глупость. Очень большая вероятность, очень. Лицо у него внезапно запылало – поднялось давление. Он отложил снимки и, чувствуя легкое головокружение, откинулся к стенке, прикрыл глаза. Обычно предусмотрительный, на этот раз он отправился в поездку, не прихватив с собой никаких лекарств. Точно, давление поднимается. Нужно выпить воды. Перед глазами плыли цветные круги, сквозь которое проступало замкнутое, равнодушное лицо Марины.

Но – почему он никогда не думал об этом раньше? Ведь это так легко было проверить, так легко просчитать. И математиком для этого не надо быть. Да мне такое и в голову не приходило! – едва не крикнул он неизвестно кому. Никогда. Не приходило и все.

– Чай, кофе? – голос проводницы заставил его вздрогнуть.

– Чай, – отозвался, поднимая к дверному проему свое красное лицо. – А вода есть?

Через минуту проводница вернулась с подносом.

Валентин Юрьевич открыл бутылку воды. Чушь, чушь все это, снова попытался уверить себя. Завтра, в трезвом свете дня, все эти мысли покажутся ему просто глупыми. Тут темно, при таком свете чего только не примерещится. Выпив воды, он снова взял в руки фотографии, снова напряженно вглядывался в лица Вари и ее сыновей. Нет, не воображение разгулялось. Вот оно, тому подтверждение, все, как говорится, налицо.

С опозданием больше, чем в четверть века, он вдруг узнал то, о чем давно было всем известно. Об этом знала тетя Лена. Знал Анатолий. И мама… мама знала? Что за вопрос, вся деревня знала! Не город, в толпе не спрячешься. Валентин с Маринкой были у всех как на ладони. Им только казалось, что они надежно спрятаны, укрыты толстыми стенами бывшего поповского дома, в котором жила Маринкина семья. Что никто ничего не заподозрит. Они же с детства дружат, одноклассники, соседи. И оба всегда были такими положительными.

Валентин Юрьевич горько рассмеялся. Он-то, он сегодня чего только не перебрал в голове, пытаясь объяснить себе нынешнее поведение Марины. Мелькала даже мысль, что, возможно, до сих пор к нему не совсем равнодушна, если жива в ней старая обида, из-за которой смотрела на него, как на пустое место, ни единого вопроса не задала, молчала, не пригласила переночевать у себя в доме. А с чего, она должна была это делать, спрашивается? Приехал и сел с ними за стол чужой, незнакомый человек, что же, встречать его с распростертыми объятиями? Облизывать? Того Валентина, которого она знала и, может быть, любила, давно не было. Если вообще существовал когда-либо.

А до этого чужака ей, действительно, и дела не было. Да и не только ей, никому из этой большой семьи не было до него никакого дела. Никто из молодежи его не знал, а старшие едва помнили. Его вина – слишком долго отсутствовал. Чужой. А где он свой? Если смотреть правде в глаза, то он везде чужой. В университете, занятый то диссертацией, то книгой, так и не смог найти настоящих друзей. В командировках это сделать еще труднее, если вообще возможно. И надо признать, при всем внешнем семейном благополучии, не было у него душевной близости ни с родной дочерью, ни с женой, не говоря уж о ее родственниках.

Валентин Юрьевич уставился невидящим взглядом за окно.

Ему, вполне успешному и уважаемому человеку, на мгновение показалось вдруг, что он прожил не свою жизнь. Что его настоящая жизнь должна была протекать здесь, где он родился. Не у Толика, а у него должен был быть большой, наполненный веселым шумом и возней, дом. Не у Толика, а у него должно было быть четверо детей. Ванечка, заливаясь счастливым смехом, должен был карабкаться не к Анатолию на колени, а к нему. Ведь это он его настоящий дед! А в просторной спальне, на широкой деревянной кровати рядом с ним должна лежать не холодная Светлана, всегда неохотно исполняющая супружеские обязанности, а та, рядом с которой вырос и которую он когда-то так любил.

Это такая минута, минута слабости, одернул сам себя с горькой насмешкой. Вернусь домой, и все эти мысли покажутся просто смешными. Кем он мог здесь быть? Конюхом? Свинопасом? Нет, ему грех жаловаться на свою жизнь. Он делал все насколько мог хорошо и результаты его работы очевидны. Но, отчего этот колючий ком в горле?

Как он тогда пылал праведным гневом! Как недоумевал! Удивлялся ее выбору. А оказалось, что не Маринка предала его тогда, выйдя замуж за Толика. Это он ее предал, покинув в самый трудный момент жизни. А вахлак Толик, потевший над простейшим уравнением, не колеблясь, подставил ей свое крепкое плечо. И стала Марина женой его двоюродного брата, которого он всегда слегка презирал. Будущий тракторист, как и его отец. Но что мы имеем в итоге? Не знавший высшей математики Толик успешно ведет свой бизнес, который, похоже, приносит немалый доход. Построил дом, о каком Валентин, и мечтать не мог. Что ж, что далеко от города. Счастливым можно быть и на необитаемом острове. Толик не мог уберечь Марину от деревенских пересудов, но сумел дать то, что не смог умница Валентин, сумел создать с ней крепкую и дружную семью. И за границей он тоже бывает, но ездит туда не работать, как Валентин, а возит отдыхать жену, детей и внуков. «Эту книгу мы в Лувре купили», сказала мимоходом Настена, увидев, что он рассматривает богато иллюстрированное издание «Дворцы Парижа». Таким тоном произнесла, как будто в соседнем селе на ярмарке купила.

Стыл принесенный проводницей чай, а Валентин Юрьевич снова и снова перебирал снимки. Как много могут они рассказать, эти фотографии «на память».

Ах, мама, мама! Не устроив свою судьбу, привезя из города, куда поехала работать на швейную фабрику, ребенка, вела ты себя в дальнейшем осторожно и осмотрительно. Замуж не вышла, хотя, случалось, присылали и к ней сватов. Все силы свои душевные вкладывала в сына. Все свои скупые накопления берегла для него. Мечтала в город уехать, учиться, но не смогла. Ребенок маленький, к тому же, дочь раскулаченного, на что она могла рассчитывать в своей бедной юности? А вот для сына дороги уже были открыты. И он должен был этим воспользоваться, поучиться, пожить, мир посмотреть и за нее и за себя. Все сделала, чтобы направить его на путь истинный. Самым ценным, что могло бы радовать в старости – если бы дожила до старости, – пожертвовала. Не пропала та фотография, на которой он поднимает Светлану из сугроба. Оставила ее мама себе, чтобы в подходящий момент показать деревенским кумушкам. Те донесли все, что полагалось, до нужных ушей. Вот какие девушки у моего Валентина в городе, не чета нашим, деревенским! Примерно так могла она сказать, показывая соседкам фотографию.

Но кто он такой, чтобы осуждать свою мать? Она отдала ему все, что могла и что имела, чтобы он смог стать тем, кем стал. Сколько помнил, всегда работала, то бежала на совхозные поля, то в сады, а в остальное время не вылазила из своего огорода – выращивала овощи на продажу. Никуда не ездила. Редко что-то себе покупала, всегда – только самое необходимое. Можно ли осуждать ее за то, что она хотела ему лучшей – в ее понимании – доли? Оберегала его, как могла. Не нагружала работой, не тревожила рассказами о прошлом своей семьи. Он так и не узнал, кто, и кем был его отец. «Что о нём говорить? Он того не стоит», – уронила с горькой усмешкой, когда Валентин – один-единственный раз – решился задать матери так мучивший его вопрос.

Если на кого и стоило сейчас сердиться, так только на себя – за то, что поехал. Нельзя, нельзя возвращаться туда, где когда-то был счастлив. Это, все равно что на пепелище приехать, сколько ни броди, ничего уже не найти, сгорело все дотла, превратилось в дым. В быстро исчезающий, тающий дым воспоминаний. Ещё бывает, такие вот, неприятные сюрпризы случаются. Есть вещи, о которых лучше не знать. Правда ранит, а главное, ведь ничего – ничего – невозможно изменить. Ни событий, случившихся много лет назад, ни даже мнения о себе, любимом. Коллеги уважали его, да и студенты – так ему, во всяком случае, казалось, – относились к нему очень хорошо. И женщины его любили. Он был уравновешенным, сдержанным человеком, никогда не выяснял отношений, не забывал о днях рождения, не жмотничал, не был мелочным, а вот, поди ж ты… Вот ведь, парадокс, для родных людей – для Анатолия, Марины, Вари – он был и навсегда останется нехорошим человеком, негодяем. Наверное, таким же был и его отец, сделавший ребенка и оставивший девушку в трудном положении. И не объяснишь им, не докажешь, что не знал ничего, просто не знал.

Ну, а если бы знал? Вернулся бы? Вряд ли. Как вряд ли Марина куда-то отсюда поехала.

Но, рассердился он, почему он должен обо всем этом думать? Пусть мысленно, но оправдываться перед людьми, которые, занятые своими делами, своим хозяйством, наверное, уже и позабыли, что он к ним приезжал? А зачем приезжал, и себе не объяснить. Ему захотелось порвать лежащие перед ним фотографии, вычеркнуть эту поездку из своей памяти.

За окном на темнеющем небе уже зажигались первые звезды, когда, вытерев лицо вагонным полотенцем, так и не выпив чаю, не съев и кусочка из собранного тетей Леной пакета, Валентин Юрьевич, наконец, улегся. Натянув одеяло под самый подбородок, он повернулся на правый бок и закрыл глаза. И через несколько минут уже спал, – а думал до утра глаз не сомкнуть! – и поезд, несущийся сквозь холодную августовскую ночь, увозил его все дальше от прошлого, в его обычную, четко выстроенную жизнь.

ОХОТА

1

Василина зашивала дыру на рубашке Ивана-дурака, когда в дверь осторожно постучали. Она подняла голову. Кого принесло в такую рань? К ней мало кто заходил. А если заходил, то исключительно по делу. И раз спектакля сегодня нет, значит, кому-то понадобился какой-то ремонт. Отложив шитьё, она поднялась, проходя мимо зеркала, пригладила волосы и повернула ключ в двери. На пороге, держа в руках большой букет ромашек, стояла Варвара, именуемая на афишах Виолеттой.

– С днём рождения! – пропела, протягивая Василине цветы и перевязанную розовой лентой коробку. – От наших.

От изумления брови Василины поползли на лоб. Откуда народ прознал, что именно сегодня ей, – согласно лежавшему в сумочке паспорту, – стукнуло пятьдесят? А уж то, что на подарок скинулся, было ещё удивительнее. В их коллективе было как-то не принято дарить подарки.

– Спасибо! Неожиданно как… Да ты проходи, – спохватившись, Василина отступила в сторону.

– Не, не могу, – Варвара помотала головой. – Я даже не умывалась ещё. Проснулась и сюда, боялась, что уйдете. Вы ведь встаёте рано.

Это было правдой. Василина обычно поднималась не позже шести.

– Что тут? – кивнула она на коробку.

– Сюрприз! – улыбнулась Варвара. – Посмотрите и узнаете.

Сунув букет под мышку, Василина сдёрнула ленту и приподняла крышку. В коробке лежал коричневый пластмассовый домик с белым циферблатом и дверцей под крышей. Часы. Да ещё с кукушкой! Василину, как многих старых дев, влекло к мистике и всякого рода тайным знаниям. Дома у неё имелась специальная полочка с эзотерической литературой и несколько тетрадок, куда она выписывала из старинных библиотечных фолиантов кое-какие рецепты, заговоры и приметы. Ей было известно, что кукушка у древних славян олицетворяла собой грусть, неустроенность и одиночество, а в китайской поэзии это был символ плача. Ещё она знала, что иероглиф, обозначающий часы, напоминает иероглиф, описывающий смерть. C китайскими иероглифами Василина, конечно, лично знакома не была, но журналу “Мистика” вполне доверяла.

Актёры же кукольного театра от эзотерических знаний были далеки, потому купили то, что сочли подходящим по подходящей цене. Да и выбор товаров в провинциальном универмаге, ясен пень, невелик. Спасибо, что вообще этим озаботились. Закрыв коробку, Василина перевела взгляд на гостью, ещё раз повторила: спасибо и, поколебавшись слегка, добавила:

– Вечером приглашаю всех на ужин. В ресторан.

Она умела быть благодарной.

Варвара-Виолетта вытаращила глаза:

– Всех? В ресторан?

День рождения это, конечно, праздник, тем более, тут юбилей, но по силам ли Василине Лапотковой, носившей, главным образом, самодельные наряды, оплатить ресторанный ужин на тринадцать человек?

– А может, – нерешительно произнесла Варвара, – может, просто купить тортик и выпить чаю в номере?

Но Василина жалкое предложение отвергла. «На тортик» в номер к ней не придут. А в ресторан, соблазнившись дармовым ужином, кто-нибудь да явится. К тому же, по большому счету, она не столько для них, сколько для себя старается. В самом деле, почему не побаловать себя в честь дня рождения? Тем более, что деньги есть, водились у неё деньги, просто в театре этого никто не знал.