12 новых историй о настоящей любви (сборник)

– Что мне сделать, чтобы стало лучше? Чтобы не было так больно?

Анна-Ли отложила свой кроссворд.

– Надо попрощаться.

– Слишком поздно. Он уехал.

– Иногда все равно помогает сказать «прощай».

– А вы можете мне сказать… он чувствовал то же, что и я?

– Ах, цигеле… – Анна-Ли легонько постучала своей ручкой по ладони Грейси. Некоторые из нас носят свое сердце на виду, а некоторые в укромном месте.

Грейси вздохнула. Неужели она правда рассчитывала, что Анна-Ли сможет ей помочь? В этом городе полно выдуманных чудищ, фальшивых ведьм и историй, в которых нет ни слова правды.

Хотя погода стояла теплая, главная улица уже опустела, а когда она свернула на узкую тропинку, которая вела к ее бухточке, ей показалось, что лес будто держит последний печальный дозор этого лета. Ее кольнуло чувство вины. Раньше, до Илая, эта бухта была безымянной и принадлежала только ей. «Где ты пропадала?» – шептали сосновые иголки.

Она прислонила велосипед к дереву на полянке и пошла к берегу. Это место больше не казалось заповедным. Моузи ведь что-то говорила про нечистую силу? Бухта казалась полной призраков, которой ей хотелось изгнать. У нее было столько хороших воспоминаний об Илае. Неужели придется изгнать и их?

И вдруг Грейси услышала звук: протяжный тихий вздох, который мог быть и дуновением ветра. И следом за ним еще один. Она посмотрела на затененную кромку берега. На мелководье лежало тело.

Она не помнила, как двигалась: в одно мгновение она еще стояла потрясенная на берегу, а в следующее уже оказалась на коленях в воде.

– Илай! – воскликнула она. – Ты вернулся! Что случилось? Что с тобой? – Он был бледный почти до синевы, на коже проступали вены.

– Не надо было ждать. Мне отведено три месяца. Таковы правила.

– Какие еще правила?

– Я хотел попрощаться.

– Илай!

– Я повел себя эгоистично. Я не хотел, чтобы ты переехала в город. Я хотел ждать возможности снова увидеть тебя. Прости меня. Мне так жаль, Грейси. Зимы такие долгие.

– Илай, у меня с собой телефон. Я могу позвонить…

– Теперь я умираю, так что я могу сказать тебе…

– Ты не умираешь! – закричала Грейси. – У тебя обезвоживание или переохлаждение, – но, сказав это, она вдруг заметила, что вода теплее, чем должна быть.

– Это был я в тот день. Ты кидала в воду камушки. Ковыряла коленку. Я видел тебя всего секунду. Это был последний день мая, – его веки трепетали, то закрываясь, то открываясь. – Не надо было тебя целовать, но мне так давно этого хотелось. Это лучше, чем мороженое. Лучше, чем книги.

Тут она заплакала.

– Илай, пожалуйста, позволь мне…

– Уже слишком поздно.

– Кто это сказал? Кто?

Он едва заметно пожал плечами, содрогнувшись.

– Озеро. Мне отведено три месяца на суше. Но потом я всегда должен возвращаться туда.

В памяти Грейси живо возник тот день у озера, чудище в воде. Этого просто не может быть.

– Там, под водой, нет книг, – сказал он. – Нет слов, нет языка.

Нет «Дэйри Квин», велосипедов и музыки. Этого просто не может быть. Грейси моргнула, и очертания Илая вдруг стали расплываться. Он был отчасти человеком, отчасти чем-то еще. Она вспомнила, как Анна-Ли постучала ручкой по ее руке. «Некоторые из нас носят свое сердце на виду, а некоторые прячут в укромном месте».

Грейси оглядела пляж, заросли кустарника на краю леса. Вот он, темный бугорок в куче листы. Она никогда не видела Илая без него, без этого уродливого фиолетового рюкзака. И в этот момент она все поняла.

Девушка бросилась за рюкзаком, упала, поднялась на ноги, схватила рюкзак и расстегнула молнию. Его нутро разверзлось перед ней как пасть. Там была куча всякого хлама: билеты на скиболл, карточки со счетом игр в гольф, розово-золотистая баночка блеска для губ. Но на самом дне сияло нечто, как скрытая за облаками луна…

Она достала из рюкзака длинную шуршащую мантию из чешуи, которая казалась бесконечной. Она была блестящая и колючая на ощупь, и на удивление тяжелая. Она потащила чешую к Илаю, волоча ее за собой по земле, спотыкаясь на мелководье. Она притянула его к себе и завернула в чешую.

– Вот, – всхлипывала она. – Держи.

– Три месяца, – сказал он. – Не больше.

– Но ведь ты пробыл здесь всего на несколько дней дольше.

– Уезжай из Литтл-Спиндл, Грейси. Освободись от этого места.

– Нет! – воскликнула она, обращаясь не то к озеру, не то в пустоту. – Мы можем договориться!

Илай схватил ее за запястье.

– Перестань.

– Забери и меня!

– Грейси, не надо.

Вода билась об ее ноги своим особым медленным пульсом, теплая, как кровь, как утроба. Она вдруг поняла, что делать. Она завернулась в чешую вместе с Илаем, не обращая внимание на то, что чешуйки царапают ее руки, а в воду капает кровь.

– Забери и меня, – прошептала она.

– Слишком поздно, – сказал Илай. Он лежал с закрытыми глазами и улыбался. – Но это того стоило.

И вдруг рука, держащее ее запястье, напряглась и отпрянула. Грейси смотрела, как она растягивается и удлиняется, превращаясь в острый как бритва коготь.

Глаза Илая распахнулись. До нее донесся запах дождевых туч, потом рокот грома, рев бурной реки. В ушах шумела вода, а тело Илая шевелилось, меняло очертания, поблескивало в тусклом свете. Он навис над ней мускулистым телом огромной змеи, со сверкающей белой чешуей, с драконьей головой и радужными плавниками, раскрывшимися над его спиной словно крылья.

– Илай, – хотела было сказать она, но звук, сорвавшийся с ее губ, был не похож на человеческий язык.

Она потянулась рукой к горлу, но руки у нее вдруг стали слишком короткими и какой-то неправильной формы. Она обернулась и почувствовала, что ее тело стало непривычно сильным. Она скользила по воде, а ее спина принимала странный изгиб.

Она увидела свое отражение в освещенной солнцем водной глади: серая чешуя, сверкающая радужными отблесками, плавники цвета сиреневых сумерек. Сияние звезд на фоне темнеющего неба. Она была чудовищна. Она была прекрасна.

И это была ее последняя человеческая мысль. Она нырнула в воду. Ее тело обвивалось вокруг кого-то. Кто же это был? Илай? В глубине ее разума эхом отзывалось другое имя, нечто более древнее и непроизносимое. Но это не имело значения. Она чувствовала прикосновение его чешуи, погружаясь в пучину озера, покоряясь власти течения. Вместе с ним.

Сердце

Когда велосипед Грейси нашли у сосны на берегу озера, Анна-Ли постаралась все объяснить ее матери. Но та, конечно, все равно вызвала полицию. В озеро даже послали водолазов. Поиски были бесплодны, хотя один из водолазов рассказывал, что его ноги коснулось нечто чересчур огромное для рыбы.

Каждое лето Грейси и Илай выходили на берег и проводили три идеальных месяца, с наслаждением ступая босыми ногами по траве и подставляя солнцу свои оголенные человеческие плечи. Каждое лето они выбирали новый город, но чаще всего ездили на Манхэттен, вместе с Анна-Ли и потрясенной мамой Грейси навещая пентхаус в Верхнем Ист-Сайде и изо всех сил стараясь не пялиться на прекрасную хозяйку с ее переливчатой, как ручей, кожей, и зелеными, как речная вода, глазами.

А с наступлением осени они отбрасывали свои имена и тела и путешествовали по водоемам всего мира. Озеро с трудом отпустило их. Оно грозилось превратить их в камень и приковать к месту, но теперь их было двое, сияющих и мускулистых глубоководных чудищ, с могучими хвостами и сверкающими глазами. Их общая сила сокрушила и старые правила, и новые возражения. Они ускользнули по реке Мохок в Гудзон, проплыв мимо речного бога с его покатыми серыми плечами, и ринулись в Атлантический океан. Они встречали белых медведей в Арктике и пугали ламантинов вокруг архипелага Флорида-Кис. Свернувшись клубком, любовались на свечение медуз у берегов Австралии.

Иногда, завидев одинокого пассажира, облокотившегося на перила корабля, они позволяли себе показаться ему. Рассекая волны, они выныривали из-под воды, демонстрируя свои очертания в лунном свете, и одинокий странник замирал, разинув рот, и на миг забывал о своем одиночестве.

Нина Лакур

Конец любви

Я не понимала, насколько рано пришла, пока не открыла дверь. Ряды пустых парт и стульев, полная тишина, и мистер Траут смотрит на меня с кафедры.

– Сколько лет, сколько зим, – говорит он. – Я получил записку, что ты будешь у меня вольным слушателем.

– Да. Хочу повторить пройденное.

– Зачем?

– Не знаю. На будущее?…

Он смеется.

– Мне этого говорить не положено, но все это вам в будущем не пригодится. Это нужно для школы. Это просто для галочки, а ты ее уже поставила. Причем идеально, если я правильно помню.

– Может, мне просто хочется почувствовать, что кое-что я умею очень хорошо. – Я захожу в класс и сажусь в первом ряду. – Может, мне просто нравится геометрия.

– Ну как скажешь, Флора. На вкус и цвет товарищей нет. Но за всю мою карьеру еще ни один ученик не проходил курс заново просто ради удовольствия. Да еще летом.

Он поворачивается к окну, из которого льется яркий утренний свет, словно доказывающий мою глупость. Но я смотрю на стопку учебников по геометрии на его столе, и, клянусь, от одного их вида у меня на душе становится теплее.

– Я могла бы их раздать, – предлагаю я.

– Конечно, – соглашается он.

Я кладу книги точно посередине каждой парты, вкладываю библиотечные карточки внутрь ярко-желтых учебников и мысленно благодарю Джессику за то, что она помогла мне это сделать. Была последняя неделя занятий, надо мной безжалостно нависала перспектива провести лето с родителями, а обе мои лучшие подруги уехали на все лето. (Рейчел работает в летнем лагере в Тахоме, Тара поехала с кузинами в Барселону.) Лето сгущалось надо мной как туман. Такая тяжесть.

– Чего ты хочешь? – спросила Джессика. Даже ее не будет здесь в каникулы. Ежедневные визиты в ее кабинет стали моей любимой частью школьной жизни. Я знала, что буду скучать по тому, как она соединяет кончики пальцев, задавая вопрос, и по растениям у нее на подоконнике, и даже по коробке с бумажными салфетками, которая стоит рядом со мной как намек, что пора расплакаться. Я сказала, что не знаю, чего хочу.

А потом добавила:

– Вообще-то я хотела бы посещать летние курсы. У меня был бы повод каждый день уходить из дома. И домашние задания, чтобы я могла сидеть у себя в комнате.

– Ну-ка, что там у нас в программе в этом году? – сказала Джессика, открывая ноутбук и глядя в расписание курсов. – Жалко, нет художественного или театрального кружка.

– А как насчет геометрии?

Джессика склонила голову набок:

– Ты разве ее не сдала?

– Я могла бы пройти заново.

Она застучала пальцами по клавиатуре.

– Тим, то есть мистер Траут, будет вести геометрию в кампусе Потреро.

Я улыбнулась. Так даже лучше. Он вел у меня геометрию в девятом классе. Именно он первым рассказал мне про оси и симметрию.

– Отлично! – сказала я, и она тут же записала меня к нему на занятия. С ней все вышло так просто, хотя ни один другой взрослый меня бы не понял.

Я закончила раздавать учебники, и мы с мистером Траутом некоторое время ведем светскую беседу. Наконец он говорит:

– Иди погуляй. Мне нужно подготовиться к первому уроку.

Я оставляю рюкзак за первой партой и выхожу в коридор. Пару недель в девятом классе я после школы ездила сюда на автобусе, чтобы потусоваться с Блейком в сквере у входа в кампус. У него была привычка стоять, приобняв меня. Мне нравилось быть загадочной девушкой из Бейкер-Хай. Ко мне подходили какие-то незнакомые ребята, спрашивали, не знаю ли я их кузенов, бывших и друзей. Я всегда отвечала «да», а Блейк обнимал меня за талию, и обычно мне это нравилось.

Тогда я так и не попала дальше сквера и теперь решила прогуляться по кампусу. Основные здания приземистые, выцветшего голубого цвета, а за ними возвышаются холмы, позолоченные летним солнцем. Я прогуливаюсь по окраине кампуса, вдоль баскетбольного поля, бассейна и административного крыла. Утро такое яркое, и я так рада возможности побыть здесь и выучить заново то, что я уже знаю. Дохожу до парковки. По лестнице к входу двигается группа ребят, и у меня перехватывает дыхание.

Они стали выше. Чуть более бесшабашными. Шумными. Трэвис останавливается и, прищурившись, смотрит на меня.

– Привет, – говорит Мими. Волосы у нее такой же длины, как раньше, только с одной стороны обрезаны покороче. Комбинезон застегнут только с правой стороны, левая лямка болтается. При виде нее мои щеки вспыхивают. – Ты же бывшая девушка Блейка.

Я с усилием смеюсь.

– Не думала, что тот месяц моей жизни навсегда определит мою репутацию.

Хоуп, милая, как всегда, восклицает:

– Флора, наконец-то мы снова встретились!

– Привет, ребята, – отвечаю я.

– Прошу, скажи, что ты на геометрию, – говорит Трэвис.

Я киваю, не в силах вымолвить ни слова. Учиться с ними в одном классе – последнее, что я представляла себе, собираясь на летние курсы. Выбирая предмет, я думала о фигурах и логике, об углах и числах, незнакомцах и анонимности. А не об этих троих, которых, я думала, больше никогда не увижу. Не об этой девушке, в чьем присутствии у меня звенит в ушах и трясутся руки. Пока мы поднимаемся по лестнице, как бы я ни старалась смотреть в другую сторону, мой взгляд неизбежно падает на голую кожу на бедре Мими, в просвете между комбинезоном и майкой.

В девятом классе, когда я тусовалась в той же компании с Блейком, я уже знала, что наши отношения долго не протянут. Хоть мне и нравилось, как он меня обнимал и как смотрел на меня. Хоть мне и нравилось быть его девушкой. Потому что уже тогда из глубин моего сердца всплывали кое-какие истины обо мне. И теперь, стоя в этом коридоре перед уроком, посещать который мне совершенно не обязательно, они всплывают снова. Потому что именно Мими Парк их и пробудила.

Тогда у нее в ушах всегда торчал хотя бы один наушник, и она часто смотрела вдаль, склонив голову набок так незаметно, что это мог заметить только тот, кто был бы совершенно ею очарован. Однажды она спросила меня, не слышала ли я какую-то песню. Я сказала, что нет, и она вынула правый наушник и аккуратно вставила его мне в ухо. Это была песня «Come as You Are» Нирваны. Курт Кобейн был уже двадцать лет как мертв, и я слышала о нем, но никогда не слышала его музыку, а теперь он пел для нас обеих. Только для нас. Его голос звучал в ее левом ухе и моем правом. Мы прослушали всю песню, прямо при всех, и я улыбнулась и кивнула при первых же нотах, чтобы она не забрала у меня наушник, но после этого я не могла смотреть ей в лицо. Слишком много всего произошло, когда наши взгляды встретились. Я смотрела на свои «Конверсы» и обертку от жвачки, которая валялась рядом. На ее «Вансы» и желтый цветок, проросший сквозь бетон. Гитара звучала будто из-под воды. Текст был путаный и противоречивый, совсем как ощущения, когда стоишь в обнимку со своим парнем и слушаешь при этом музыку через одни наушники с девушкой, которую хочешь поцеловать.

Когда песня закончилась, она вытащила наушник из моего уха.

– Ну как тебе? – спросила она.

– Здорово, – ответила я.

И вот настало лето после одиннадцатого класса, и я вспоминаю, каково это, когда тебя выбрали из целой тусовки, чтобы вместе послушать песню. Вспоминаю, как я спросила ее, придет ли она на бал выпускников, а она сказала, что собирается в поход. Вспоминаю, как я плакала, когда рассталась с Блейком, и как жалела, что больше не будет этих послеполуденных часов в кампусе Портеро-Хай и этого всепоглощающего света, который заполнял меня всякий раз, как я видела Мими хотя бы издалека.

Мы подходим к кабинету. Они первыми переступают через порог и направляются к задним рядам. Если бы мой рюкзак еще висел у меня на плече, я бы пошла с ними и села сзади, но мои вещи лежат за первой партой. Там, где я их оставила. Пришлось бы идти через весь класс, собирать вещи, а потом идти обратно и проверять, осталась ли рядом с ними свободная парта. Не зная, нужна ли я им там – четвертый член команды, – я усаживаюсь там, где лежат мои вещи. Может, завтра все выйдет по-другому.

Мистер Траут стоит у доски. Я думала, ему нужно время, чтобы подготовиться к уроку, но вместо этого он нарисовал на доске гигантскую чешуйчатую рыбу. Когда все наконец посмотрели на него, он написал слово «мистер» прямо над рыбьим носом [3].

– Добро пожаловать на летние курсы, – говорит он, но спокойствие, которого я ждала от пребывания здесь, не наступает, потому что Мими тоже тут – сидит через пять рядов позади меня.

Вернувшись домой, я обнаруживаю, что там никого нет. Собираюсь повесить сумку на вешалку, но вдруг вижу на ней листок самоклеящейся бумаги с надписью «Оставить». Это медная вешалка с крючками в форме разных животных. Я провожу рукой по рогу носорога, по хоботу слона. Закидываю рюкзак на плечо и иду в гостиную, но повсюду замечаю записки. На часах на каминной полке написано «Продать». На портрете бабушки – знак вопроса. На журнальном столике, усеянном потускневшими кругами от кофейных и чайных чашек – «Сдать в комиссионку».

Смотрю на пол, аккуратно обхожу пришпиленные к коврам записки и направляюсь на второй этаж, в свою комнату. Бросаю рюкзак. Сбрасываю сандалии. Откидываю одеяло и забираюсь в постель. Сжимаюсь в комок. Заставляю себя заснуть.

И вот снова понедельник. Мими, Хоуп и Трэвис стоят перед открытой дверью кабинета, и я стараюсь набраться храбрости и заговорить с ними. Кажется, я облажалась. Надо было сесть с ними в первый же день или хотя бы во второй. А теперь уже прошло слишком много времени, они так и не предложили мне сесть с ними, а все наши разговоры состоят в основном из «привет» и «пока».

Но набираться храбрости мне не приходится, потому что Хоуп, заметив меня, восклицает:

– Флора, зацени татушку Мими!

Я подхожу к ним. На правом предплечье Мими красуется калифорнийский мак в натуральную величину.

– Не могу поверить, что мама тебе разрешила! – говорит Трэвис.

– Ну что сказать? Я дочь бунтарки.

– Красота! – говорю я. – Лепестки просто идеально вышли.

Я краснею, говоря это, потому что чуть не сказала, что она идеальна. Татуировка и правда очень красивая, но даже эти яркие краски бледнеют в сравнении с ее лицом, ее коленями, с тем, как она стоит сейчас перед нами, вытянув руку, без тени самолюбования.

– Я тоже хочу татуировку, – говорю я. – Уже придумала где.

Я показываю им место – на внутренней стороне плеча.

– А что там будет? – спрашивает Трэвис.

– Слово. Фраза. «Конец любви».

Мими щурит глаза.

– Это откуда?

– Сама придумала.

Это то, что причиняет мне боль. То, о чем я не могу говорить. Из-за чего просыпаюсь посреди ночи. Кажется, если бы я могла сделать что-то с этим, навсегда запечатлеть на своем теле, оно бы отпустило мое сердце.

– Похоже на фразу из песни, – говорит Хоуп. – Или из книги. Но не могу себе это представить в виде татуировки.

– Зато это будет предупреждением для других девчонок, – говорит Трэвис. – Все будут знать, что от тебя стоит держаться подальше.

Я снова краснею. Не думала, что я достаточно важная персона, чтобы меня обсуждали в Портеро-Хай. Но оказывается, это так. Поднимаю взгляд и замечаю, что Мими смотрит на меня.

– Ребята, – окликает нас мистер Траут из кабинета – возможно, это травмирует ваши хрупкие юные умы, но урок все же состоится внутри кабинета.

Я уже собираюсь идти за ними на последний ряд, но вижу, что там только три свободных парты, и сажусь на свое обычное место.

Сегодня мистер Траут будет рассказывать нам про многоугольники, хотя он еще этого не сказал. Но я догадываюсь, увидев фигуры, нарисованные на доске. Я знаю все названия. Треугольник, четырехугольник, пятиугольник, шестиугольник, семиугольник, восьмиугольник, девятиугольник, десятиугольник…

– Что у них общего?

– Это все геометрические фигуры? – звучат предположения. – У них прямые линии?

– Да, – соглашается мистер Траут. – А что еще?

Я записываю в тетрадь все, что знаю про многоугольники. Что они все – конечная цепь отрезков. Что у них есть стороны, и точки, в которых эти стороны соприкасаются. Что пространство внутри них называется «площадью».

Пишу про выпуклые и невыпуклые многоугольники. Про простые и звездчатые. Про равенство и симметрию, которые успокаивают мою душу. Мистер Траут говорит то, что я уже знаю. Кажется, ему скучно, но это не важно. Слова срываются с его губ, разносятся по классу, и я замираю, потому что знаю, что она тоже их слышит.

Когда я возвращаюсь домой, родители со своими самоклеящимися листочками стоят в столовой перед сервантом с посудой.

– Глянь-ка, – говорит мама, нахмурившись и показывая на сервировочное блюдо. – И о чем мы только думали?

Это блюдо они использовали постоянно, сколько я себя помню. На мой взгляд, в нем нет ничего плохого, но папа тоже хмурится и всплескивает руками.

– Ну что я могу сказать? – говорит он. – Это было в девяностые!

– В комиссионку? Ну, если ты не хочешь его оставить.

– Нет, точно в комиссионку.

Он несет блюдо к обеденному столу, который облеплен записками трех категорий. «Его», «ее» и «комиссионка». Последняя кучка самая большая и занимает почти весь стол.

– Вы хоть что-нибудь оставите? – спрашиваю я.

– О! – восклицает папа. – Привет, Флора!

Мама машет мне рукой.

– Я и не заметила, как ты пришла.

У себя в комнате я открываю учебник и начинаю делать домашнее задание, которое мне, как вольному слушателю, в общем-то не положено. Мистер Траут задал нам только задачи с нечетными номерами, но я собираюсь сделать все. Где-то на середине, когда я рисую циркулем идеальный круг, в дверь стучат.

Дверь открывается, хотя я не сказала «войдите».

– Как дела – спрашивает мама.

– Ничего. Уроки делаю.

– Сложно?

Я пожимаю плечами.

– Какой предмет-то?

– Геометрия.

Она кивает, склоняет голову набок.

– Мне почему-то казалось, что ты уже сдала геометрию.

Я не отвечаю, но ей, кажется, все равно. Она осматривает мою комнату. В груди у меня все сжимается, и я почти слышу голос Джессики, которая советует мне озвучить свои чувства.

– Есть идеи по поводу того, что ты хочешь оставить?

– Все, – говорю я.

– Мы могли бы купить тебе стол получше. Более современный.

– Мне остался всего год до колледжа.

– Ну ладно. Посмотрим, как он встанет в твоей новой комнате, а там решим.

– Я вообще-то только начала, – говорю я, показывая на учебник.

– Упс! Ну, тогда я пойду. Жду не дождусь субботы! Подруга рассказала мне про новый магазин в Беркли, можем сходить туда посмотреть.

– Ты собираешься выбирать шторы, хотя мы еще не знаем, где будем жить?

– Я уже знаю, какой стиль мне нравится. В турецком духе. Посмотрим, что там есть.

– Ну ладно, – говорю я.

– Вот и отлично. Ну, занимайся. А мы с папой начнем разбирать кладовку. Знаешь, мы неплохо проводим время, – она улыбается в подтверждение своих слов. – Так важно отпустить прошлое. Мы все время делимся воспоминаниями и смеемся. И мы выбрасываем столько ненужных вещей, это прекрасное чувство.

У меня мутнеет в глазах, но тут же проходит. Во мне с опасным жужжанием взвивается пчелиный рой, но я усмиряю его и говорю:

– Рада за вас. Но мне правда надо заниматься.

Я опускаю взгляд в книгу, но ничего не вижу. Сижу неподвижно, жду, когда захлопнется дверь. Мамины шаги стихают, удаляясь по коридору. Я открываю чистую страницу в тетради и берусь за циркуль, но нажимаю слишком сильно, грифель ломается.

Откладываю домашнюю работу и открываю ноутбук. Начинаю искать ткани в турецком стиле, создаю новую папку в «Пинтересте». Подбираю рисунки и цвета, фотографии турецкой плитки для вдохновения. Выясняю, что есть разные традиционные мотивы: с животными, цветами, деревьями. В конце концов я устаю и поддаюсь уютному зову постели.

Посреди лекции о теореме Пифагора мистер Траут что-то замечает в окне. Его лицо преображается, озаряясь улыбкой. Я поворачиваюсь туда, куда он смотрит, и вижу женщину с корзинкой для пикника.

– Флора, – говорит он, – сделай одолжение и закончи разбирать это доказательство. А потом переходи к следующему, – уже на полпути к выходу он оборачивается. – А потом к следующему.

Я выхожу к доске и беру маркер. Поворачиваюсь и вижу, как мистер Траут обнимает женщину. Потом она достает плед, который несла под мышкой, и раскладывает его на траве прямо под окнами кабинета.

Я заканчиваю чертеж мистера Траута, попутно объясняя, что к чему, потом поворачиваюсь к классу. Все смотрят в окно, где женщина достает из корзинки для пикника два сэндвича, завернутых в пергамент и перевязанных бантиками. Следом из корзинки появляется тарелка с клубникой и два узких бокала для шампанского. Она эффектным жестом извлекает бутылку газированной воды, что-то говорит, и оба смеются, запрокинув головы.