Слепой. Тропою белого дьявола

В четыре часа утра по Черкизовскому рынку уже снуют карманники-виртуозы, способные незаметно извлечь деньги даже из нижнего белья семипудовой горластой хохлушки, полагающей, что ее необъятный бюстгальтер надежнее депозитной ячейки швейцарского банка. Кидалы с симпатичными, открытыми лицами и ангельски честными глазами пьют утренний кофе, грея о пластиковые стаканчики ловкие музыкальные пальцы, и краснорожий мордоворот в черной униформе с броской надписью «ОХРАНА» поперек жирной спины дружески просит у них огоньку. Вокруг ртутных ламп понемногу густеет смрадный туман, состоящий из сигаретного дыма, чада многочисленных кухонь, выхлопных газов и испарений тысяч людских тел; в половине пятого где-то на Черкизовском рынке уже слышны истеричные вопли женщины, оплакивающей вырезанный кошелек. Вор в это время высматривает очередную жертву на противоположном конце лабиринта; те, кто слышит пронзительные жалобы обворованной, щупают собственные кошельки и торопливо проходят мимо, а торговцы, которым некуда идти, обмениваются равнодушными замечаниями по поводу происшедшего. Москва – государство в государстве, а Черкизовский рынок – это город в городе. И если Москва не верит слезам, то уж Черкизовский рынок не верит им и подавно…

Ранним утром соловьями разливаются армяне, втирая заезжим лохам плащи из дешевого дерматина по цене натуральной кожи. Они прижигают свой товар зажигалками, демонстрируя его высокое качество, и говорят, ни на мгновение не закрывая рта. Это песня сирен, заманивающая наивного путника на финансовые рифы; это – гимн, прославляющий чудеса современной химии. Маленькие, как подростки, прокуренные насквозь вьетнамские женщины выползают из своих нор в грудах клетчатых баулов и, зевая, нечленораздельно грубят ранним покупателям и хрипло перекликаются друг с другом на своем птичьем языке. Каждая милицейская облава на Черкизовском рынке приносит богатый улов нелегалов; их отлавливают сотнями, не зная потом, куда девать, чем кормить и на какие деньги депортировать это гомонящее, разом позабывшее русский язык стадо, а на смену отловленным сотням немедленно прибывают тысячи новых.

В половине пятого утра Хромой Абдалло, хозяин закусочной на втором этаже одного из немногочисленных капитальных строений Черкизовского рынка, обычно еще спит. По укоренившейся с незапамятных времен привычке он встает в шесть часов и отправляется в свое заведение, чтобы выпить чаю, а заодно посмотреть, все ли в порядке. По утрам аппетита у него нет совсем, а кофе Хромой Абдалло не пьет уже давно – бережет сердце.

Его правая нога почти на три сантиметра короче левой и ощутимо побаливает при ходьбе. Хромота осталась ему на память о бурной молодости; если бы солдат-шурави в тот раз взял немного выше и левее, хромоты бы не было, как и самого Абдалло. Но Хромой не держал зла на шурави: талибы, захватившие власть в стране после того, как оттуда ушел последний русский десантник, оказались хуже любых оккупантов. Прогнавшие талибов американцы, кажется, были не лучше; во всяком случае, порядка и спокойствия в стране не было по-прежнему, а Хромой Абдалло сделался уже слишком стар, чтобы спать на голой земле в обнимку с автоматом. Он больше ни в кого не хотел стрелять и хорошо понимал тех, кто, как и он, искал спокойной жизни в чужих краях.

Именно поэтому бывали дни, когда Абдалло поднимался ни свет ни заря и, минуя собственное заведение, шел через просыпающийся рынок к одному из складских ангаров. Этим ангаром тоже владел он, но знали об этом не многие: Хромой Абдалло был человеком скромным и вовсе не стремился афишировать размеры своего состояния.

Сегодня выдался как раз такой день. Когда Абдалло, хромая и опираясь на тяжелую суковатую трость, подошел к ангару, груз уже прибыл. Потрепанный «КамАЗ», кабина которого была окрашена в неприятный защитный цвет, хрипло рыча и изрыгая из выхлопной трубы густые клубы черного дыма, пятился задом, осторожно подавая к распахнутым воротам замызганный цельнометаллический трейлер. Невыспавшийся, до самых глаз заросший черной колючей щетиной водитель, высунувшись из кабины, смотрел назад, стараясь как можно точнее направить неповоротливый трейлер в неосвещенный проем. Это ему удалось, серо-коричневая от грязи корма идеально вписалась в ворота, так что по бокам остались почти одинаковые промежутки. Абдалло, покуривая, стоял в сторонке – пожилой смуглолицый человек в потертой турецкой кожанке, с пышной серебряной шевелюрой, многое повидавшими темными глазами и щетинистой полоской аккуратно подстриженных усов под ястребиным носом.

Водитель выровнял колеса, захлопнул дверцу и начал, глядя в зеркало, короткими толчками загонять трейлер в ангар. Кладовщик, заспанный узбек в засаленном армейском бушлате старого, еще советского образца, прыгая перед кабиной, подавал водителю знаки, на которые тот, кажется, не обращал внимания. И пожалуй, хорошо, что не обращал: узбек, имя которого Абдалло никак не мог запомнить, выглядел обкуренным в хлам, хотя часы показывали только четверть пятого утра. Абдалло решил, что от кладовщика придется избавиться, пока тот под действием травки не наболтал лишнего в компании посторонних людей.

Вид крови уже давно не вызывал у него положительных эмоций, но ошибки надо исправлять. А то, что Абдалло дал работу этому наркоману, как раз и было ошибкой…

Он подумал об Ахмете. А почему бы и нет? Парень он хороший, к старшим относится с должным уважением, а Хромого Абдалло так и вовсе боготворит. Хватит уже ему надрываться, с утра до ночи катая тележку с чужим товаром! Пора подыскать парню другую работу: более спокойную, денежную и ответственную – словом, такую, какая подобает семейному человеку…

Когда трейлер целиком вполз в ангар, оставив снаружи только помятую, сто раз перекрашенную кабину, водитель заглушил мотор. Узбек поставил в протянутой через окно засаленной накладной закорючку, долженствующую означать подпись. Большего от него не требовалось, да он и не был способен на большее, поскольку не мог даже запомнить, как пишется его собственное имя.

Абдалло подошел к воротам, отмахнулся от кладовщика, который, только сейчас заметив хозяина, сунулся к нему с каким-то разговором, и, протиснувшись между железным косяком и грязным бортом кузова, вошел в ангар, где уже горели тусклые лампы под жестяными абажурами. Двое рабочих, китаец Ли и вьетнамец, имя которого Абдалло знал, но правильно выговаривать так и не научился, уже возились с запорами заднего борта. Кивнув им, Хромой отошел в глубь ангара и закурил новую сигарету.

Запор наконец повернулся с протяжным ржавым визгом; Ли ударил по железной рукоятке молотком, заставив длинный, во всю высоту кузова, шкворень выскочить из проушин. Резкий лязг железа в замкнутом пространстве прозвучал, как пистолетный выстрел; рабочие одновременно распахнули широкие створки заднего борта, открыв сплошную, до самого верха, стену картонных коробок.

Ли отступил в сторону, закрыв нижнюю часть лица мятым носовым платком. Вьетнамец, который, казалось, был начисто лишен обоняния, небрежным рывком вынул из кузова и отшвырнул в сторону одну из коробок, разом обрушив часть картонной стены. Из образовавшегося проема ударила струя нестерпимой вони, такой плотной, что она в мгновение ока докатилась даже до стоявшего в стороне Абдалло. Сигарета не помогала; затоптав ее, Хромой отступил еще на несколько шагов, по примеру Ли зажав нос и рот предусмотрительно надушенным носовым платком.

Вьетнамец издал какой-то повелительный, гортанный возглас и, отскочив в сторону, прижался к стене. Оставшиеся в кузове коробки посыпались на бетонный пол, а вслед за ними в облаках все усиливающейся вони из трейлера полезли люди – изнуренные долгой дорогой, обессиленные, уже начавшие гнить заживо, они двигались с проворством рабов, напрягающих последние силы, чтобы остаться в живых. В тишине, нарушаемой только тяжелым дыханием и топотом множества ног, они прыгали из кузова на землю, топча пустые коробки, и сразу разбегались по темным углам, как тараканы. Некоторые падали; соседи молча подхватывали их и тащили за собой – не потому, что были так уж добры и милосердны, а по той простой причине, что их заранее обязали вести себя именно так, а не иначе.

Абдалло заглянул в опустевший трейлер. На полу валялись какие-то грязные тряпки и растоптанные экскременты. Больше ничего не было – на этот раз все, кто отдал свои последние деньги за нелегальную доставку в Москву, добрались до места назначения живыми. Это было хорошо: Хромой Абдалло не любил возиться с трупами.

Ли и его напарник закрыли кузов; китаец трижды ударил молотком по железу заднего бампера, снаружи без видимой необходимости закричал, дублируя поданный им сигнал, обкуренный кладовщик-узбек. «КамАЗ» зарычал, затрясся, выстрелил в небо черным дымом и рывками пополз наружу, открывая дорогу свежему воздуху, который животворным потоком хлынул в ангар.

Не в силах больше оставаться внутри, Абдалло вышел из ангара вслед за машиной. В воротах ему пришлось посторониться, пропуская в ангар первую из прибывших за живым грузом машин – потрепанную грузовую «ГАЗель» с московскими регистрационными номерами. Внутри снова послышались пронзительные, почти жалобные выкрики рабочего-вьетнамца и нестройный топот множества спотыкающихся, заплетающихся от слабости ног. Абдалло снова закурил, думая о том, что на какое-то время неприятности всех этих людей остались позади.

Все кончилось в какие-нибудь полчаса. Все это время грузовики и закрытые микроавтобусы, сменяя друг друга, въезжали в открытые ворота ангара и выезжали из них, увозя очередную партию людей, прибывших в страну шурави в поисках лучшей доли. Те из них, кто оказался настолько богат, что мог заплатить за транзит, отправились дальше, к западным границам России и еще дальше – туда, где, накрыв собой половину континента, разлегся лопающийся от сытости Евросоюз. Остальным предстояло устраивать свою жизнь тут, в Москве, и Хромой Абдалло не без оснований полагал, что большинству это удастся. Рынков в городе много, и каждый из них может принять, без следа растворив в своем лабиринте, любое количество людей. Если бы Хромой Абдалло решил завоевать Россию, он не стал бы бросать бомбы и прорывать границу танковыми колоннами. Вместо этого Хромой Абдалло просто роздал бы небольшие суммы денег нужным людям на московских рынках, и в одно прекрасное утро Москва проснулась бы захваченной и оккупированной без единого выстрела, так и не поняв, откуда взялась заполонившая ее улицы миллионная армия иноземцев. Будь у Абдалло достаточно денег, он мог бы стать новым императором России. Ему даже не пришлось бы заниматься контрабандой оружия, чтобы вооружить свою тайную армию: шурави сами с радостью продали бы ему все необходимое. Но таких денег у Хромого не было, а уж желания тратить их на то, чтобы воцариться над этой населенной свиньями помойкой, не было и подавно. Абдалло был мудр и привык довольствоваться малым…

Проводив взглядом последний мебельный фургон, он заглянул в опустевший ангар. Китаец Ли поливал водой из шланга цементный пол, а его щуплый, похожий на подростка напарник, что-то напевая на родном языке, размазывал лужи веревочной шваброй. Абдалло знал, что зловоние окончательно выветрится только к вечеру, а может быть, и к завтрашнему утру. Ни одно животное на свете не воняет так, как человек; эту простую истину Хромой усвоил задолго до того, как поселился в Москве.

Кладовщик-узбек, нахохлившись, сидел на ящике у стены. Голова его совсем ушла в воротник старенького солдатского бушлата, уши оттопырились, узкие глаза окончательно сощурились, превратившись в две блаженные щелки, на плоской, заросшей редкой клочковатой щетиной физиономии играла отрешенная улыбка, в заскорузлых от грязи пальцах дымилась набитая анашой папироса.

Небо в проеме распахнутых ворот стало из черно-фиолетового бледно-серым, когда Хромой Абдалло, которого многие из работающих на Черкизовском рынке нелегалов не без оснований считали своим благодетелем, растоптал окурок и, тяжело опираясь на трость, двинулся туда, откуда уже давно доносились набирающие силу пронзительные выкрики «Дорожку!». Теперь, когда дело было сделано, можно было вернуться к привычному утреннему расписанию, то есть выпить три-четыре чашки зеленого чая и, может быть, послать кого-нибудь на поиски тележечника Ахмета – земляка и соплеменника, который многим обязан Хромому Абдалло и, пожалуй, мог бы с успехом заменить ставшего слишком ненадежным кладовщика-узбека.

* * *

– Что-то я тебя не пойму, уважаемый, – с прежним ленивым легкомыслием промолвил русский и снова поднес к губам свою флягу. Обращаясь к Вазиру бен Галаби, он на него даже не смотрел – так, по крайней мере, казалось Мамеду Аскерову, хотя темные очки мешали разобрать, куда на самом деле смотрит неверный. – Можно подумать, ты знаешь обо мне что-то, чего не знаю даже я сам.

Аскеров посмотрел на араба и понял, что русский сейчас умрет. Похоже, эмиссар «Аль-Каиды» действительно знал об этом человеке что-то, что заставляло его не верить ни единому слову гостя.

Аскерову подумалось, что смерть русского офицера-миротворца здесь, в Кодорском ущелье, неминуемо вызовет очень неприятные осложнения и с грузинами, и с абхазцами, не говоря уж о самой России. Вот это и называется: гадить в корыто, из которого ешь. Это понятно даже простому старому воину Мамеду Аскерову, так неужели же Вазир бен Галаби, со всеми его университетскими дипломами и хваленым стратегическим мышлением, не понимает таких простых вещей?

Конечно же, он все понимал, однако выражение его внезапно закаменевшего лица было очень красноречивым – таким, что Аскеров сообразил: русский умрет не просто так, а под пытками, рассказав все, о чем его будут спрашивать. Что ж, на войне как на войне. «В ад не ходят прикурить сигаретку», – любил говорить один старинный знакомый Мамеда Аскерова, и старый воин был с этим полностью согласен. Русский же выглядел именно так; казалось, он не понимал, с кем имеет дело. Одна его фляжка чего стоила!

– Воображение у тебя не по разуму, – между двумя глотками из фляги заявил русский, адресуясь к Вазиру бен Галаби, посеревшее лицо которого превратилось в маску презрительной ненависти. – И еще ты не умеешь держать в узде свой длинный язык… так же как и отвечать за то, что он мелет. Я приехал к тебе по делу, а ты распускаешь хвост, как павлин, и пытаешься напугать меня праздной болтовней. Мы теряем время, Вазир. Решай что-нибудь, и я поехал, пока меня не хватились.

– Я уже все решил, – ровным голосом сказал бен Галаби, незаметным движением пальцев отстегивая клапан кобуры, и в то же мгновение фляжка, из которой, запрокинув голову, жадно пил русский, кувыркаясь и расплескивая свое коричневатое содержимое, полетела ему в лицо.

Мамед Аскеров не успел ничего сообразить. Он рефлекторно отпрыгнул в сторону, уходя с линии огня, а каким-то чудом очутившийся в руке у русского «стечкин», казавшийся еще более громоздким, чем обычно, из-за навинченного на ствол длинного заводского глушителя, уже хлопнул четыре раза подряд. Русский стрелял веером от бедра, поворачиваясь вокруг своей оси против часовой стрелки; прицельный огонь в такой ситуации практически невозможен, но ни одна из пуль не пропала даром. Старый воин Мамед Аскеров никогда не видел, чтобы кто-то стрелял с такой убийственной меткостью да еще и в полутемном помещении с солнцезащитными очками на носу. Четверо автоматчиков умерли почти одновременно; лишь один из них, падая, успел нажать на спусковой крючок, и длинная очередь оглушительно и ненужно прогрохотала в тишине ущелья, пробуравив остатки черепичной кровли и вызвав град гнилых щепок и глиняных черепков. За этот подвиг стрелок был вознагражден еще одной пистолетной пулей, пробившей засаленную зеленую чалму прямо над переносицей. Этот последний выстрел русский сделал явно машинально, отреагировав на угрозу, которой на самом деле не существовало: спуская курок, автоматчик, Одноухий Иса, был уже мертв, как кочерга.

Этот же выстрел дал Мамеду Аскерову время выскочить на улицу. Уже нырнув за угол разрушенного сарая, он наконец-то сообразил, что спасается бегством от неверного, вооруженного всего-навсего пистолетом, который старый воин никогда не считал серьезным оружием. Он заколебался было, потянувшись за висевшим на плече автоматом, но прилетевшая неведомо откуда пуля, сбив с его седеющей головы выгоревшее на солнце камуфляжное кепи, подсказала правильное решение.

Потом где-то за спиной отрывисто залаял дорогой семнадцатизарядный «глок» араба, но эти звуки Мамед Аскеров слышал уже на бегу, с каждым шагом удаляясь от места перестрелки. Странно, но ему совсем не хотелось узнать, чем кончилось дело; напротив, впервые в жизни глубоко запрятанное желание старого воина, по праву носившего почетное прозвище Железный Мамед, вернуться домой, сдать оружие и зажить по-человечески сделалось не только осознанным, но и почти непреодолимым.

Глава 3

Народу в закусочной почти не было. Какие-то русские – судя по виду, муж и жена, приехавшие сюда не за товаром на продажу, а просто за дешевыми тряпками для себя и своих детей, – осторожно ковырялись алюминиевыми ложками в железных мисках с жидкой бурдой, которая у поварихи Хромого Абдалло именовалась украинским борщом. Поварихой у него работала таджичка, и никто, однажды отведав ее борща, не пытался повторить этот подвиг. Зато работала она почти бесплатно, а пропускная способность Черкизовского рынка обеспечивала Абдалло постоянный приток новых клиентов, неизменно ловившихся на старую удочку: обнаружив в пестрящем незнакомыми названиями меню родное, привычное слово, они заказывали этот так называемый борщ, а у некоторых даже хватало мужества доесть принесенные официанткой помои до конца.

За другим столиком три азербайджанца, все одинаково толстые, чернявые и усатые, как родные братья, дымя сигаретами, пили кофе и ковырялись зубочистками в крупных желтоватых зубах. Это были завсегдатаи, а потому еду, которую им обычно подавали, Хромой Абдалло не постеснялся бы поставить даже на праздничный стол.

Убедившись, что все в порядке, Абдалло совсем уже было собрался вернуться к прерванному разговору, но тут в закусочную, шаркая по полу растоптанными мужскими ботинками, волоча за собой грязную клетчатую сумку и распространяя отвратительную кислую вонь сто лет не мытого тела, вошла побирушка Захаровна – в прошлом проститутка, воровка и аллах знает кто еще, а ныне окончательно спившееся, опустившееся существо, промышлявшее сбором подаяния и по совместительству подрабатывавшее наводчицей у карманников – впрочем, без особого успеха. Захаровна сунулась было с протянутой ладошкой к азербайджанцам, но те лениво отмахнулись от нее, и тогда она обратила свое внимание на семейную пару, которая, как-то покончив с совершенно несъедобным борщом, уже взялась за второе. Женщина, которую Захаровна с невнятными причитаниями ухватила за рукав, брезгливо поморщилась, а ее муж потянулся за бумажником, намереваясь, по всей видимости, отделаться от надоеды самым простым в его понимании способом – сунуть ей пару монеток.

– Извини, дорогой, – сказал Хромой Абдалло собеседнику и встал, положив тлеющую сигарету на краешек пепельницы.

В четыре длинных шага он пересек небольшое грязноватое помещение и крепко взял Захаровну за шиворот. Попрошайка дернулась и сразу же прекратила сопротивление, придав своей распухшей красно-лиловой физиономии приличествующее случаю умильное выражение, – ей было не впервой.

– Ты что, старая собака, русский язык не понимаешь? – свирепо поинтересовался хозяин, оттаскивая нищенку от столика и хорошенько ее встряхивая. – Я тебе сколько раз сказал: забудь сюда дорогу, а?! Еще раз придешь – сброшу с лестницы, клянусь! Тебя тоже касается, – на полтона ниже добавил он, обращаясь к выскочившей из подсобки официантке. – Снова ее увижу – вместе будете с лестницы катиться. Здесь люди кушают, понимать надо! Кушайте, уважаемые, кушайте на здоровье, – расплываясь в медовой восточной улыбке и прижимая к сердцу растопыренную пятерню, обратился он к посетителям. – Вкусно?

– Да, спасибо, – за двоих ответил мужчина, – очень вкусно.

Именуемая борщом буроватая жидкость у него в тарелке осталась почти не тронутой, и из нее торчал огромный, даже на вид жесткий и несъедобный кусок серого, непроваренного капустного листа. Впрочем, жаркое с картофельным пюре он уплетал с большим аппетитом, и Хромой Абдалло решил считать, что похвала клиента относится ко второму блюду. Откровенно говоря, его эти тонкости не очень-то и волновали, но забота о гостях, хотя бы и показная, – обязанность каждого хозяина. Таков обычай, а Хромой Абдалло не знал лучшего способа сохранить уважение окружающих, чем следовать обычаям предков, даже тем, которые на первый взгляд кажутся обременительными и не самыми разумными.

Выпроводив побирушку, Абдалло велел официантке включить кондиционер, чтобы развеялся неприятный запах, перебросился парой слов с азербайджанцами, которые уже собирались уходить, а потом, жестом извинившись перед собеседником, сходил на кухню и хорошенько вымыл руки с мылом.

Когда он вернулся за стол, его сигарета истлела почти до самого фильтра, а недопитый чай в пиале совсем остыл. Абдалло кликнул официантку и велел принести еще чая, после чего, закурив, еще раз извинился перед собеседником.

– Не стоит, уважаемый Абдалло, – с должным почтением ответил тот. – Вы здесь хозяин и должны следить, чтобы собаки не забредали на кухню.

– Ты верно сказал – собаки, – солидно кивнул Хромой и выпустил дым через ноздри. – Собаки… – задумчиво повторил он, искоса глядя вслед супружеской паре, которая, закончив обедать, покидала заведение. – Чем дольше я с тобой говорю, уважаемый Ахмет, тем больше убеждаюсь, что на многие вещи мы с тобой смотрим одинаково. Я бы сказал, правильно смотрим… Как ты полагаешь?

– Я полагаю, что, глядя на свет так, как учил Пророк, меньше рискуешь ошибиться. Да и единомышленников у тебя в этом случае будет достаточно, – довольно обтекаемо ответил тележечник Ахмет.

Он был неширок в кости, но жилист и крепок, ибо только такой человек мог продержаться на работе тележечника хотя бы месяц и при этом не надорваться. Ахмет катал по рынку тяжелые платформы с товаром уже четвертый год, не пил вина, не курил и не позволял себе излишеств в пище. Такой аскетический образ жизни позволил ему за три года скопить сумму, необходимую для того, чтобы оплатить услуги Хромого Абдалло и снять квартиру всего в получасе езды от рынка. Густые темные волосы тележечника Ахмета уже начали заметно серебриться надо лбом и на висках, хотя, как было доподлинно известно Абдалло, в этом году ему исполнилось всего лишь тридцать два.

– Я думаю, что могу доверять тебе, Ахмет, – оставив без реакции излишне дипломатичное поведение собеседника, задушевным тоном произнес Абдалло. Они говорили на фарси – языке, которого не знал никто из работников и посетителей заведения, – и могли не бояться чужих ушей. – Хотелось бы, чтобы это доверие было взаимным.

– Я доверил вам самое дорогое, что у меня есть, уважаемый Абдалло, – мою семью, – почтительно, но твердо напомнил Ахмет.

– Я об этом помню, дорогой, – сказал Хромой и глотнул зеленого чая. – Кстати, – добавил он, будто спохватившись, – до меня дошел слух, что они уже в пути. Думаю, для тебя это хорошая новость.

– Лучшей и быть не может. – Голос тележечника дрогнул, темные глаза подозрительно блеснули, как будто Ахмет сдерживал слезы. – Я буду до конца дней просить для вас милости Аллаха, уважаемый Абдалло.

– Благодарю тебя, Ахмет. Милость Аллаха никому не помешает. Но, кроме молитв, мне нужна от тебя кое-какая помощь.

– Но чем я могу вам помочь, уважаемый? Боюсь, у меня нет ничего, в чем бы вы нуждались.

– Мне нужен умный и расторопный помощник на складе, – напрямик объявил Абдалло. – Такой, на которого я мог бы положиться во всем. Мне кажется, как раз такой человек сидит сейчас передо мной. Не забывай, теперь тебе понадобится больше денег, чтобы кормить семью. Женщине нужны наряды и украшения, мальчику – одежда, игрушки и книги… Да, Ахмет, книги. Мальчику нужно образование. Ведь не хочешь же ты, чтобы он всю свою жизнь катал тележки с дешевым тряпьем по Черкизовскому рынку, верно?

– Не уговаривайте меня, уважаемый Абдалло, – сказал тележечник.

Вид у него был растерянный – он не мог поверить в такую удачу. Стать кладовщиком у Хромого Абдалло, его доверенным лицом – для него, простого тележечника, живущего в Москве по подложным документам, это был предел мечтаний. И все же Абдалло видел, что он колеблется.

– Не уговаривайте меня, – повторил Ахмет. – Ваша милость и так столь велика, что кажется мне незаслуженной.

Абдалло аккуратно отхлебнул из пиалы и затянулся сигаретой. На нем был белый свитер с высоким глухим воротом, выгодно подчеркивающий его смуглую кожу, и кожаный пиджак с широкими подставными плечами.

– Думаю, ты не станешь спорить с тем, что я старше тебя и опытнее, – веско произнес он. Ахмет поспешно склонил голову в знак почтительного согласия, и сквозь густые, слегка вьющиеся волосы блеснула розоватая полоска шрама, оставленного автоматным прикладом. – А раз так, – продолжал Хромой, аккуратным щелчком сбивая пепел с кончика сигареты, – тебе придется согласиться и с тем, что мне виднее, заслуживаешь ты моего доверия или нет. И не называй это милостью, Ахмет. Не такое уж это и благодеяние. Конечно, тебе придется немного меньше работать руками, но зато намного больше – головой. И деньги, которые я буду тебе платить, ты отработаешь сполна, так и знай.