Обрывки

В тот же «лагерный» сборник вошло несколько фантастических историй, которые показались мне не совсем безнадёжными. Смотрел я на них, смотрел, и однажды набрался наглости, принёс весь этот мусор главному редактору городской газеты «Химик» Леонтию Петровичу Невдаху. Спасибо ему большое, он тогда не посмеялся над наивными попытками стриженого подростка, наоборот, похвалил. А уже потом, когда школьник вышел за дверь, наверное, вволю посмеялся.

Выбрал один из рассказов, пообтесал его и поместил в газете. Это был триумф! Газету лучше не ищите, надеюсь, она сгорела в потоке времени, потому что сейчас мне за свой первый опубликованный рассказ очень стыдно.

Но тогда я ходил по городу с гордым, торжествующим видом. На мутноватой фотографии дешёвого газетного листа меня с трудом можно было узнать, но я был уверен, что каждый встречный оборачивается, когда я прохожу мимо. Я искренне недоумевал, почему ко мне не бегут толпы за автографами.

Недели через две я понял, что ожидания напрасны. И первый опубликованный рассказ не прибавил мне ни популярности, ни славы. И даже симпатичная Ирка из параллельного класса не обратила на меня внимания. А я так рассчитывал на эту публикацию.

Впрочем, кое-кто заметил. Через месяц учительница русского языка, она же наша классная дама, подписала меня на какой-то позорящий конкурс от школы.

– Ты же пишущий парень, – она строго посмотрела на меня сквозь очки. – Вот и прочтёшь отрывок из произведения более известного автора.

Позор выступления со сцены с отрывком классика я пережил. А писать, неожиданно для себя, не бросил. Паша Сикорский давно инженер, сухой, прагматичный и далёкий от литературы человек.

А я пишу, до сих пор пишу. В прошлом году отметил четверть века своей писательской деятельности.

* * *

Жена моя скептически относится ко всей этой суете. Говорит, что такую чепуху, которую я пишу, она сама не читает. А все мои истории она уже сто раз слышала на всяких посиделках. Она лингвист, переводчик, читает толстенные книги авторов с испанскими именами. Ей можно.

Однажды только глянула на меня удивлённо. В каком-то магазине покупали мы стандартный вечерний набор семьи. Я имею в виду не шампанское-шоколадки, а молоко, кусок мяса на плов, макароны, пару кило картошки. Ну, и так уж и быть, шоколадку ноющему потомку. Стоим все такие красивые с этой картошкой на кассе.

И тут подходит ко мне незнакомая девушка:

– Вы же Павел Гушинец? Ну, который в интернете пишет?

– Я, – говорю. А сам борюсь с картошкой, чтоб она из пакета не вываливалась и ленту перед кассой не пачкала. Картошка сопротивляется и пачкает в ответ мне рукава пальто.

– А мы с вами в медуниверситете учились, – продолжает девушка. – Только я на несколько курсов младше. Читаю все ваши рассказы – очень нравится.

Выходим из магазина. Жена косится на меня.

– Ну ладно.

– Что ладно? – решил уточнить я.

– Вот сейчас я почувствовала, что живу со знаменитостью.

– А вот! – я гордо расправил плечи, ощутив себя одновременно Хемингуэем и Джонни Деппом.

Но тут пакет у меня всё-таки порвался, и картошка рассыпалась по асфальту.

– А нечего! – погрозил кто-то с небес.

* * *

Остатки гордости добил следующий случай. У меня в интернете была в авторской группе аватарка с карикатурным доктором. Так вот я эту аватарку распечатал на майку, ник подписал. Очень креативно получилось. Оригинальная майка, ни у кого такой нет. И с историей. Как-то в субботу пошли мы с семьёй в парк гулять. Нацепил я майку, предвкушая, как будут попадаться читатели, узнавать меня по этой майке и фотографироваться. Может, какие-нибудь симпатичные девушки подойдут, попросят автограф.

Выходим из машины, и тут же идущий навстречу парень расплывается в ухмылке.

– О, клёвая майка!

Я раздуваюсь от гордости. А он, паразит, подходит к моей дочери, протягивает ей руку.

– Здорово, боец!

И идёт дальше.

У Соньки был панковско-спортивный период. Она нацепила чёрную майку с логотипом своего клуба «Кик-файтер» и дефилирует в ней. Забавно смотрится. Хрупкая семилетняя девочка в майке бойцовского клуба.

Гуляли мы целый день. На мою майку никто не обращал внимания. Не было толп поклонников, симпатичных девушек, автографов.

Ну и ладно, ну и всё. Сами захотите, а потом поздно будет.

* * *

Когда-то давно я целый год отучился в музыкальной школе. Пытал учительницу неуклюжими гаммами на стареньком пианино. Она морщилась, но терпела, была подругой и коллегой моей мамы. Которая тогда очень мудро поступила, что не стала меня учить сама. Я как-то попробовал обучить дочь простенькой песенке – чуть инструмент не разбил в процессе. При этом дочь явно талантливее меня в музыкальном плане. Если бы мама взялась меня учить, то она разбила бы не инструмент, а меня.

Чудом выжил.

Но история не про музыку. Рядом с кабинетом, где я терзал пианино, на шкафчике стояла старая пишущая машинка. Тысячу лет назад на ней печатали какие-то документы, потом забросили и оставили покрываться пылью на полке. Сбоку на этой реликвии выцветшей белой краской вывели инвентарный номер, поэтому выбросить не могли. Поставили на шкафчик и забыли до следующей инвентаризации.

Точнее, отдали на растерзание малолетним хулиганам.

Я помню, как подкрадывался к этой машинке. Замирая от страха, нажимал клавишу. Откуда-то из недр аппарата выскакивала блестящая металлическая ножка с буквой и на тёмном резиновом валике отпечатывалась бледная, почти невидимая буква. Впрочем, скоро этих букв стало так много, что рассмотреть среди них новую уже не представлялось возможным. Валик весь был покрыт узором таких вот бледных отпечатков. Иногда они складывались в слоги и даже какие-то слова. Но сверху печатали новые буквы, они покрывали таинственные письмена. Смысл и значение терялись.

Но я знал, если чуть-чуть подкрутить валик, откуда-то с задней его части выползало резкое и ёмкое слово «Х..», напечатанное многократно, и от этого буквы его были чётки и толсты.

Кто-то раз за разом прокручивал валик и обновлял надпись, вбивая её в резиновое сердце, пока она не въелась в самую душу машины.

Грамотные были дети в моей музыкальной школе. Невоспитанные, но грамотные.

А в школе я так и не доучился. Через год заявил матери, что ухожу из мира музыки, потому что терпеть не могу пианино. Мать у меня была профессиональным музыкантом, о моих способностях знала, поэтому возражать не стала.

За что ей огромное спасибо.

* * *

Если кто-то из читателей когда-нибудь пробовал писать, он прекрасно меня поймёт. Нестерпимый зуд, потребность немедленно записать впечатление, сцену, мысль нападает часто в самых неподходящих местах, в самое неподходящее время. И записать надо немедленно, сию же секунду, пока мысль не ушла, сценка не забылась, муза не улетела. Вот и хватаешь первое, что под руку попадётся.

Особенно удачны в этом отношении тихие вечерние часы, когда ты уже почти засыпаешь в постели, жена давно посапывает (или похрапывает). И ты уже почти видишь первый хрупкий, дрожащий сон. Что-то такое зыбкое, непонятное, туманное. И тут внезапно прилетает МЫСЛЬ! И всё! Сон исчезает испуганный. А ты начинаешь ворочаться в муках. Потому что зудит мысль эту записать, немедленно зафиксировать, может быть, развить. Но ты же уже лёг. И под одеялом хорошо, и первая дремота подступила. А надо идти на кухню босыми ногами по холодной плитке, включать резкий ночной свет, а он будет бить по глазам, и будет почти больно. И ручку надо искать, и блокнот какой-нибудь или тетрадь. А мысль не то чтобы гениальная. Да и вовсе так себе мыслишка. Даже если и хорошая, то ничего из неё не получится. Будет валяться до пенсии, а там в мемуары в лучшем случае попадёт.

И тебе лень.

Потому что одеяло тёплое, жена уютно сопит, а если встанешь, можешь её разбудить. И сам почти заснул. Мечешься минут десять, и кажутся они тебе вечностью. Потом встаёшь под недовольное ворчание разбуженной жены. Идёшь на кухню искать блокнот. Или, наоборот, засыпаешь в твёрдой уверенности, что завтра утром обязательно вспомнишь и запишешь. Не вспомнишь и не запишешь! Или с утра на трезвую голову мысль покажется таким бредом, что и записывать стыдно.

Но если уж встал, потянулся к прикроватному светильничку, то начинаешь ползать сначала в поисках ручки, карандаша, да хоть фломастера. И ведь ещё вечером дитятко разбросало по всей квартире свои фломастеры. Они попадались под ноги и раза три ты чуть не растянулся на полу. Ругался ещё. А где они теперь эти фломастеры? Ты бы с радостью отыскал хоть один на полу. Хоть жёлтый, хоть оранжевый. Ладно, заметил в горшке с цветком полуживой стержень от шариковой ручки. Средство труда! Начинаешь искать бумагу. А вот тут бывают совершенно разные варианты.

Лично мне приходилось записывать на куске оторванных обоев (получил потом с утра от жены, потому что ремонт был, а кусочек я отхватил от уже отмеренного рулона). На обратной стороне командировочного. Ну пришла мысль в командировке, в гостинице. А ничего другого под рукой не оказалось. Всевозможные чеки и салфетки. Обратная сторона визитки. Моя стопочка визиток, перетянутая резинкой – уже почти блокнот сумасшедшего писателя.

А один раз я записывал на обратной стороне карты. Это была не просто карта, а целый план нападения на Польшу. Я тогда постигал какую-то медицинскую премудрость на военной кафедре. А на складе этой самой кафедры ещё с советских времён тоннами хранились квадратики польской территории. На занятиях мы эти квадратики склеивали, рисовали красные и синие стрелочки, прямоугольники частей и госпиталей. Короче, играли в войнушку. При Союзе этих карт для нужд военных специалистов напечатали десятки тонн. Во все концы страны шли огромные эшелоны, забитые кусочками польской территории. Я представляю, как удивлялись киргизские или туркменские лейтенанты, рисуя синие и красные стрелочки к сельским пунктам Папроць-Дуже или Высоке-Мазовецке. Страны нет уже тридцать лет, а карты остались. Их было столько, что, наверное, моим внукам хватит, если они сойдут с ума и пойдут по следам дедушки.

Преподаватели нашей кафедры тоже играли в войнушку, поэтому относились к процессу рисования очень серьёзно. Чтоб получить наши едва склеенные обрывки польской территории, приходилось с документами идти в «секретный» отдел и у суровой тётеньки получать необходимую «секретку». Причём правом получения этих карт обладал только наш староста. У него был какой-то там третий уровень допуска.

И вот однажды в процессе нападения на эту самую многострадальную Польшу меня прихватило. Писал я тогда что-то фэнтезийное, с принцессами, гномами и драконами. Эльфийки в коротких доспехах взмахивали волшебными палочками, единороги с развевающимися гривами скакали через изумрудные луга. А тут серьёзные люди, офицеры. Синие и красные стрелочки. На изумрудных лугах – развёртывание омедбр (отдельная медицинская бригада) и военно-полевых госпиталей. Кривые окопов, танки, флажки. Коллеги склонились над картами, что-то вполголоса обсуждают, чертят. Слова бросают, как заклинания: обрхбз, дшб и так далее. Чистые орки. А я со своими принцессами шарю по столу в поисках хоть какого-нибудь блокнотика, потому что придумал, какую ловушку установили гномы для моего главного героя. Блокнотик не нашёл, зато цапнул со стола кусочек района. Полдесятка деревень, какие-то леса, половина небольшого озера. Затаился в уголке и принялся на этом кусочке описывать своих гномов. И от того, что коллеги в погонах могут заметить и высмеять моё легкомысленное увлечение, вдохновение так и фонтанирует.

Никто не заметил. А рассказ неплохой получился.

* * *

Вернемся к фломастерам. Когда Софья подросла немного, то принялась увлечённо «художествовать». А рисунки и то, чем рисуют, разбрасывать по всей квартире. Мы тогда жили в крохотной однушке. И вы не представляете, какой хаос может создать на тридцати квадратных метрах рассыпанная коробка карандашей. Это как противотанковые ежи для бронированных гадов Гудериана.

Жена на Соню ворчала, а я был даже благодарен своему бесхозяйственному ребёнку. Придёт в голову очередная мысль – не надо искать ручку или карандаш. Пошарил под кроватью – обязательно что-нибудь нашёл. Плохо только то, что некоторые рассказы написаны розовым цветом.

А насчёт ночных идей я тоже выкрутился. Как-то на работу привезли ручки. Не простые ручки, а с крошечным фонариком для лоров. Мол, и записать можно, и в горло пациенту посветить. Так я одну ручку умыкнул. Положил под подушку вместе с блокнотиком. Теперь записываю мысли без отрыва от тёплого одеяла и сопящей жены.

Всем рекомендую.

Путешествия

Гугл-карт раньше не было. И навигаторов, приятным женским голосом оповещавших: «Через три километра поверните на 90 градусов вниз» тоже не было. Были карты и атласы. У дедушки моего лежал на полке «Атлас автомобильных дорог СССР». Можно было взять, открыть где-нибудь посередине и неспешно вести пальцем вдоль трассы от Ростова-на-Дону в Ташкент. И представлять, что не пальцем ведёшь, а едешь на огромном грузовике, а в кузове у тебя ну о-очень важные грузы. И тебя ждут. А вдоль дороги стоят люди и машут тебе. Или не машут. Главное, ведь, не люди, а дорога.

А ещё на полке стоял огромный пыльный «Атлас мира». А в атласе – действительно весь мир. Карты, фотографии достопримечательностей, краткие статьи. Для эпохи, когда не было интернета – настоящее сокровище. В детстве я любил забраться на табуретку, достать этот атлас, открыть его на какой-нибудь Гвинее-Бисау и читать названия городов, рек и особенно небольших посёлков. Мне казалось, что я говорю на языке той страны, города которой рассматривал.

* * *

Понятно, что с детства я хотел путешествовать. Лет в пять, помню, иду из детского сада с мамой привычным знакомым маршрутом, а в голове одна мысль:

«А что будет, если сейчас свернуть не направо к нашему подъезду, а налево. Там же всё по-другому, иначе. Там какой-то неизведанный, непонятный, чужой мир».

И я тянулся налево, в серую щель между высотками. Но мама крепко держала меня за руку, и дерзкая экспедиция пока откладывалась.

В первом классе я оторвался. Сходил и налево, и через забор в чужой детский сад. И даже через полгорода на автобусе в кафе «Морозко» добрался. Вылазки становились всё смелее, я заходил всё дальше. Пока однажды автобус не высадил меня на самой окраине нашего городка. Дальше начинался лес, за которым, как я потом узнал, стоял кормилец города – огромный нефтехимический завод.

Но тогда-то я об этом не догадывался. Стоял, смотрел на лес. Что-то там себе думал. Какие-то мысли крутились в детской голове. Наверное, так ощущал себя путешественник, добравшийся до окраины Плоского Мира. Сидел на краю, свесив ноги в космическую бездну, болтал этими самыми ногами, а внизу степенно ворочалась бы черепаха или кит, но это уже не важно.

Я себя точно так же чувствовал. Это был край мира. Моего мира. Постоял немного, потом приехал следующий автобус, и я отправился на нём домой.

Лет в десять я совершил два грандиозных путешествия. Мама свозила меня к своей тёте в Ригу и к бабушке в Уфу. Я познал Восток и Запад. Запад оценил больше. Узкие рижские улочки, булыжная мостовая центра, средневековая ратуша. Мороженое в старинном кафе, где на кафельной плитке сохранились императорские вензеля. Всё это показалось более сказочным, чем уфимские пятиэтажки спального района.

Лет в одиннадцать я поехал в лагерь. Бабушка выбила путёвку в Крым. Тогда Союз ещё только развалился, но связи оставались. И мама дала мне с собой три валюты. Украинские карбованцы, белорусские зайцы и, как универсальную валюту – советские рубли. Они тогда везде ходили.

Поражаюсь сейчас храбрости своих родителей. Привычная страна вдребезги. Лагерь – на территории суверенной Украины. Между нами границы, везде бардак, а они так легко меня отпустили. Я бы сейчас свою дочь не отважился отправить.

Ну и ладно. Зато я впервые увидел море. И понял, что оно – это самое лучшее, что есть на свете.

Потом я ещё немного поездил. В старших классах мы выбрались в областной центр. Гуляли по проспекту, казались себе офигенно взрослыми, пили пиво в сквере. Полтора часа на электричке – это вам не шутки. Затем – турпоходы по рекам и озёрам района. Наконец – поступление и столица. Я тогда из дома уехал – и всё. Началось моё самое большое путешествие.

* * *

На первом курсе мы отчаянной до глупости студенческой толпой решили отметить Новый год на Красной площади в Москве. Взять, сорваться, рвануть пробками шампанского в полночь, под бой кремлёвских курантов, погулять по заснеженным улицам и утром вернуться обратно. Собиралось человек двадцать, поехали вдвоём. Но это было предсказуемо. В Москве нам в принципе понравилось. Были и куранты, и Красная площадь, и заснеженные улицы. Улыбающиеся сикхи в фиолетовых тюрбанах, с которыми мы фотографировались, какие-то строгие шведы в пальто, радостные таджики, казахи, туркмены. А ещё толпа гопников, избивающая в переходах одиноких узбеков и кавказцев. И равнодушные москвичи, отворачивающиеся от этой жестокости.

Я тогда пытался писать стихи. Они были по-юношески корявые, мне сейчас за них стыдно. После Москвы я приехал домой и наваял что-то вроде:

…И эхо равнодушно разносит по ночам:Россия – для русских, Москва – москвичам.

Дальше застрял. Отложил до лучших времён и вдохновения. Так и лежит где-то.

* * *

Когда мы с женой познакомились – начались наши совместные путешествия. Мы и познакомились-то в дороге. Я собирался в Питер на выходные погулять. Ехал в автобусе за сумкой в общежитие. Увидел её. И все выходные не любовался красотами северной столицы, а думал о красотах встреченной девушки. Ну, про это отдельный рассказ есть.

Потом была поездка с будущим тестем в Крым. Опять Москва и Питер, уже в паре с Юлькой. На второй день свадьбы мы улетели в Румынию. И это была моя первая самая настоящая заграница.

Кислые вина «Мурфатлар» и «Judvey» в пластиковых стаканчиках. Мутноватое румынское море, запах водорослей, серые ежи волнорезов. Разочарование от того, что колонны греческого храма в Констанце не белые, как на картинках учебника истории, а серые, из местного камня. Толпы цыган, разнообразные «Дачи», жёлтые светофоры.

Первые дни и ночи только вдвоём. У нас была настоящая истерика от того, что мы теперь навсегда вместе. Навсегда. Хорошее слово.

Надо ещё раз поехать, обновить впечатления.

* * *

А недавно прилетел я на Кубу. Стоял по колено в тёплом океане, смотрел вдаль. Разумом понимал, что сейчас почти в Южной Америке. Что это, наверное, самая дальняя точка от моего дома, от моего дивана. А чувство не приходило. То самое чувство, когда я заехал на автобусе на последнюю остановку в своём родном городке, стоял и смотрел на лес. И не лес там был, а край моего мира. И космическая бездна под ногами.

Не вернуть того чувства. А жаль.

Учитель

Учитель всё-таки очень важная профессия. Он во многом формирует будущую личность, развивает основы, которые заложили родители. Или ломает их. И ученик становится тем, кого из него делает учитель. Или наоборот, вопреки ему.

Я, например, писателем стал, скорее, вопреки. Потому что русскую литературу и язык в школе терпеть не мог. Вот биология, география, физкультура – это моё. История – вообще космос. А литература – ужасно скучно. При этом я обожал читать. Всё, что попало, только не писателей из школьной программы. Мучаясь, я читал Толстого, Бунина, Достоевского. Мне было совсем не интересно. Страдания Наташи Ростовой, смерть князя Болконского, самоедство Раскольникова. Я искренне не понимал, кому всё это надо? Чем так велики эти авторы, ведь есть же Берроуз, Роберт Говард, Роберт Асприн, Терри Пратчетт в конце концов.

Я уже рассказывал, как в младших классах в моём дневнике появилась весёлая запись учителя: «Читал на уроке чтения». Именно потому, что мне было неинтересно следить за бурной жизнью условного Филиппка, а на перемене я взял в школьной библиотеке «Остров сокровищ» Стивенсона.

Тенденция продолжилась и в старших классах. Какая Наташа Ростова? Какой Евгений Онегин? У меня на «камчатке» Люк Скайуокер только что узнал, что великий ситх Дарт Вейдер – это его отец Энакин Скайуокер. Вот где драма! Вот где загадка! Вот где экспрессия! Появился бы этот Дарт Вейдер посреди поля Аустерлица, то-то было бы шума!

Наша классная дама, по совместительству преподаватель русского языка и литературы, кривилась каждый раз, когда читала мои диктанты и сочинения. Контрольные тетради возвращались исчёрканные красными чернилами с едва шатающимися от слабости «тройками». Правила русского языка вызубривались от корки до корки, но применить их в жизни у меня никак не получалось. Я увлекался, когда писал. И забывал, в каких случаях «не» с глаголами пишется раздельно, а в каких слитно, какими запятыми выделяется причастный оборот и что одежду надо НАдевать.

Поэтому за сочинения и диктанты я получал свою законную «тройку» и радовался, что не два балла.

Когда в газете напечатали мой первый рассказ, классная дама сказала что-то вроде: «Сначала научился бы грамотно писать, потом сочинял бы». Естественно, это не прибавило любви к русскому языку. Юные писатели в 14 лет считают себя непризнанными гениями и очень плохо относятся к критике. Честно говоря, и сорокалетние тоже.

А в десятом классе произошло неслыханное. Во-первых, в наш класс пришла новая учительница русского. Она была молода, красива и говорила понятным современным языком. А во-вторых, по русской литературе мы начали проходить Булгакова. На первом же уроке нам задали несколько глав из «Мастера и Маргариты». Помню, как взял в библиотеке эту книгу, вечером сел в кресло, борясь с собой, открыл первую страницу, ожидая очередной час борьбы со скучным классическим текстом. И… очнулся часов в двенадцать ночи. Какие две главы, я махом проглотил почти полкниги. Мистика, обнажёнка, рука с трупными пятнами, открывающая форточку, Понтий Пилат в плаще с кровавым подбоем. Коротко выражаясь – я офигел.

Прибежал утром в класс и начал рассказывать приятелям. Те посмотрели на меня, как на идиота. Им было скучно. Несмотря на образ Иешуа, несмотря на грозную фигуру изуродованного Марка Крысобоя.

На уроке литературы я вскинул руку почти в римском приветствии. И выдал всё, что думаю о прочитанном. Учительница улыбнулась. Она поняла, что Булгаков меня не на шутку зацепил.

С тех пор я полюбил русский. Грамотность по-прежнему прихрамывала. Да, буду честен, я и сейчас задумываюсь, как правильно писать – тся или – ться. Но литературу полюбил. И писать полюбил.

Отныне за сочинения я получал отличные оценки за фантазию. На их фоне неизменная «троечка» за грамотность уже казалась не столь жалкой. Новая учительница выслушивала любые, даже самые бредовые идеи и никогда над ними не смеялась.

А ведь это очень важно, когда над твоими идеями не смеются. Что в 14, что в 40 лет.

Причина, по которой я стал детским писателем

Сонино детство

В 2010 году произошло событие, которое коренным образом изменило мою жизнь. Не то чтобы оно стало таким уж неожиданным, девятимесячные изменения в фигуре жены трудно было не заметить. Но как-то не так я себе всё это представлял. Если честно – совсем никак не представлял.

Ну, растёт живот у любимой, что-то там такое изнутри толкается, типа чужого из знаменитого фильма. То проползёт под кожей бугорок, то высунется локоть. Крутится, беспокоит. Посреди ночи может начать буянить. Показывали мне фотки этого захватчика. В профиль – вылитый я. А жена говорит, что вылитая она. Но я-то лучше вижу.

А потом она меня ночью растолкала, и мы поехали рожать. Всё что помню – выспаться в этот день мне не удалось, а ближе к полудню позвонили и сказали: «Всё, ты теперь папа».

Это я-то папа? Да я ещё Ассасин Крид на приставке не прошёл, какой из меня папа? Кто сказал тридцать лет?

Дня два мне показывали что-то из окна третьего этажа роддома. Присылали фотки сморщенного краснолицего существа. И это моя дочь? Вот это чудо с закрытыми глазами? Это человек вообще?

Потом примчался с работы их забирать. Так растерялся, что забыл купить букет. Вру, не забыл. Я даже не знал, что эти букеты покупать надо. Мне же никто и никогда не рассказывал, как детей из роддомов забирают. А в интернете найти не догадался.

Примчался, дрожащими руками взял из рук медсестры что-то в одеяльце с ленточкой. Привез домой, положил на тахту. Стою, смотрю, а ОНО спит. Тахта, кстати, знаменитая. Я, когда родился, меня тоже на неё положили. Я потом отдал её за шоколадку, чтоб эта порочная традиция ушла из нашей семьи. Мне эта тахта никогда не нравилась. Лет в тринадцать перестал на ней помещаться.

И тут ОНО проснулось. Закряхтело, заворочалось. И вдруг как захнычет! У меня – паника! Что делать-то?! Жена подошла, укачала, покормила. ОНО – опять спать. Так и зажили.