Обрывки

Павел Гушинец

Обрывки

© Гушинец П., 2022

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2022

* * *

Предисловие

То, что вы сейчас прочтёте, и не рассказы вовсе. Это так, обрывки какие-то. Иногда прилетит в голову шальная мысль, какой-нибудь образ. А ты не готов. Ты в кино с девушкой, за рулём в командировке или вовсе на годовом отчетном собрании перед учредителями компании. Запишешь торопливо мысль в блокнот или на том, что под руку попадётся. Думаешь, потом сделаю из этого рассказ. А через минуту настроение уходит, потому что девушка требует внимания, в командировке устал или учредитель поинтересовался, почему его любимый фармацевтический проект в вашем регионе притормозил. А обрывок повисает бесполезными кривыми строчками. И выбрасывать жалко, и применить некуда.

Они и обрывками называются именно потому, что пишутся не в чистых блокнотах, тетрадях и альбомах, а именно на обрывках. До чего дотянулась рука, на том и писал. На листке, вырванном из ежедневника коммерческого директора, на обратной стороне билета в кинотеатр, между строк рекламной листовки, на салфетке. Да что говорить, один раз оторвал от стены кусок обоев – на нём и записал. А дырку креслом прикрыл. Всё равно нужно было ремонт делать. В следующем году.

Копились у меня такие обрывки, кочевали из черновика в черновик. Наткнёшься на какой-нибудь, перечитаешь. Вроде бы и мысль интересная, а чувство пропало. Вздохнёшь и отложишь в сторону. На потом. Вот наступят выходные, пойду в отпуск, выйду на пенсию, тогда и…

А недавно я махнул рукой и решил для себя – все, ничего уже не будет. Я и не помню, в чем смысл некоторых обрывков. Не будет из них полноценных рассказов. А чтоб не висели они в пустоте, жалуясь друг другу на мою безалаберность, собрал я их в одном…, пусть будет в одном безумном очерке. Этакая каша из мыслей, образов, сцен. Порядка в них не больше, чем у меня в голове или в комнате у моей дочери.

Пусть будут. А то, честное слово, жалко выбрасывать.

Заранее прошу прощения, я в этих рассказах иногда буду материться. Совсем немножко, полдесятка слов, не больше. И это не потому, что я такой невоспитанный или плохой, а потому, что жизнь такая.

Было бы странно, если я рассказал бы так:

«Собрал полковник солдат на плацу и сказал:

– Уважаемые господа солдаты. У нас небольшие неприятности. Вчера лейб-гусары 3-го подразделения сержанты Иванов и Петров потеряли на полигоне БТР. Лично я и весь наш командный состав искренне огорчены».

Смешно, правда?

Всем понятно, что Иванов с Петровым БТР не потеряли, а «про…ли». С тремя восклицательными знаками. И солдаты вовсе не господа, и совсем не уважаемые вот лично этим товарищем полковником. И ещё этот самый полковник будет между слов вставлять для связи короткое, но ёмкое «б…». И без этого «б….» его речь будет неточной и неправильной. Литературной, красивой, но неправильной. А я же про жизнь пишу.

Обрывки

Едешь по минской кольцевой на работу. Зеваешь, поёживаешься, потому что сиденье после морозной ночи ещё не прогрелось, а ты торопился, рванул с места. И этот холод уже проник через тонкую ткань твоего красивого, но нефункционального пальто. А ещё боковые зеркала в инее. И в потоке полно таких, как ты, не выспавшихся и замерзших. Вы рычите друг на друга моторами, воняете выхлопами похуже скунсов. И все это стадо железных мамонтов едет за кормом.

И, как назло, по радио крутят какое-то… Короче, неинтересное крутят. И радиоведущие тоже сонные, их искусственные голоса вместо бодрости вгоняют в тоску. И ещё – ПОНЕДЕЛЬНИК. А вот это совсем трындец. Какой-нибудь понедельник, шестое ноября, восемь утра. То есть впереди – рабочий день, рабочая неделя, половина осени и вся зима. И зимних каникул не будет, потому что тебе уже 38 лет, и ты начальник отдела продаж в какой-нибудь фирме. Самая тоска, до пенсии ещё далеко, а каникул уже не будет. И понедельник. Но про понедельник я уже говорил.

И в таком чудесном настроении катишь по кольцевой. Впереди – джип навороченный, и ты думаешь: «Только бы не затормозил, а то бампер у него стоит, как вся твоя машина». А ещё всякие гонщики втискиваются в поток, пугая внезапным появлением откуда-то сбоку. А если пробка, то соседний ряд обязательно движется быстрее до того самого момента, пока ты в него не перестроишься. А обочечники вообще пролетают, не снижая скорости. А ты так не умеешь. Тебя родители плохо воспитывали. Не учили быть наглым.

И справа от тебя высоченная гора. Но это не Эверест и даже не Карпаты. Это – городская свалка. Огромная такая свалка двухмиллионного мегаполиса. Настоящий мусорный кряж. На ней крошечными игрушками выглядят могучие экскаваторы. Смотришь на все это великолепие и думаешь:

– Ну ни фига себе постарались минчане. Это ж надо было такую гору мусора собрать. Вот радость-то будет археологам лет через… много. Сейчас, если раскопают археологи какую-нибудь выгребную яму в древнем поселении, то что они там найдут? Несчастные осколки керамики, крошечную позеленевшую монетку, кости, тщательно обгрызенные и расколотые. И радуются каждой самой мелкой находке. А вот археологи будущего будут разгребать наш «культурный слой» экскаваторами. Ещё и перебирать начнут:

– Так, этот айфон у нас в музее уже есть. И этот телевизор тоже. А холодильников такой модели у нас уже сто штук.

И барахлом нашим будут завалены все музеи.

Еду я мимо этой огромной кучи мусора и вдруг вижу почти чудо. У подножия мусорного Эвереста – деревенька небедных людей, а посреди нее – церквушка. Маленькая, белая. И свет утреннего солнца падает так, что мусорная куча находится в тени, а церквушка светится белыми стенами, золочёным куполом и почти невидимым крестом. Мусорная куча грозно нависает над ней, но она где-то там, далеко, сзади, в темноте. Наглядная демонстрация победы света над тьмой.

И сразу как-то легче на душе становится. Вот бред же, а красиво. Только представляю, какие запахи в этой деревеньке небедных людей.

* * *

Кстати, насчёт мусора и холодильников. Сейчас у меня на кухне холодильник большой. Когда жил в общаге медуниверситета – холодильник под столом в комнате помещался. Да и что там было хранить? Полупустую банку солёного сала? Кастрюлю с засохшими остатками гречневой каши? Однажды, помню, разбогател, так пельмени лежали. Дня два. Потом разорился и заначку съел.

Пока кочевали с женой по съемным квартирам – каких только холодильников не насмотрелись. Помню, один ревел так, что соседи снизу приходили. Жаловались. А второй морозил так, что стоило положить в него на пару дней пачку масла, потом приходилось размораживать, чтоб освободить его из ледяного плена. Чувствовали себя то ли Каем, то ли Гердой. Складывали из осколков масла слово «Бесконечность».

А когда своя квартира появилась – тут уж мы пустились во все тяжкие и купили Холодильник. Здоровенный такой, тихий. Включили, торжественно открыли, полюбовались на свет лампочек. Закрыли. Положить в него было совершенно нечего, потому что все деньги на месяц вперёд безнадёжно потратили.

К счастью, времена пустого холодильника прошли, но сейчас у нас другая беда. Готовим мы с женой по принципу, кто первый с работы пришёл, тот и начинает. Мне кажется, она иногда специально задерживается, или это у меня паранойя?

Короче, готовим каждый день. Много. Особенно я отличаюсь, потому что с работы прихожу голодный. А когда я голодный, то себя не контролирую, могу на целую роту солдат наварить. А у меня в части не рота солдат, а две девочки. Пришли, носами покрутили, поклевали. И в наготовленной горе еды их деятельность едва заметна. А один я справиться не могу, и так уже под центнер вешу, пиджаки на животе не застёгиваются.

Еда осталась, значит – в кастрюльку, в контейнер и в холодильник. Потом съедим. А назавтра жена раньше приходит и тоже готовить начинает. И тоже немало, потому что у неё муж поесть любит. Любит, но не настолько же! И муж, как все нормальные люди, недавно произошёл от обезьяны. От обезьяны, дорогая, а не от бегемота!

Не доели. Поставили в холодильник. Новый археологический слой.

А в субботу с утра лень готовить, лезем вглубь веков, ищем, чего бы перекусить. О, плов! А когда я плов готовил? Юлька, ты плов не готовила? На этой неделе точно нет? Значит, лучше крышку контейнера не открывать. Я же военный эпидемиолог, должен препятствовать вторжению чужеродной культуры, которая захочет уничтожить человеческую цивилизацию. А выбрасывать жалко. Пусть ещё постоит.

* * *

Стоял я как-то у светофора. Долгий такой светофор, минуты полторы красный горит, есть время подумать, послушать по радио целую песню, с женой поругаться, потому что опаздываем оба на работу, а светофор издевается.

А тут смотрю – весенний сквозняк кружит грязный белый пакет с логотипом известного гипермаркета. Поднимает его по спирали, бросает из стороны в сторону. Пакет, как живой, мечется, дергается, потом плавно идёт вниз, но сквозняк его не отпускает, бьет в бока резкими порывами, рвёт в стороны.

«О, красота по-американски», – подумал я.

В этом движении пакета действительно есть что-то завораживающее, хотя Рики Фиттс, конечно, псих, каких мало. Пакет покружился, поднялся на уровень третьего, седьмого этажа, постучался в окна надутого офисного центра. Его, понятное дело, не впустили, и он полетел дальше. Я уже и про светофор забыл.

А потом ветер изменился, и вся эта дрянь спикировала вниз. И прямо мне на лобовое стекло – хрясь! А я машину только вчера вечером помыл. А пакет грязный.

«С…а, – думаю. – Ну вот никакой эстетики в жизни!»

* * *

Мне постоянно дарят блокноты. И ежедневники тоже. Они валяются по всему дому, превращают бардачок машины в … бардачок. В любой сумке покопайся – найдёшь блокнот. А ещё иногда блокноты заползают в карманы куртки. Лезешь в куртку за кошельком, чувствуя всем телом, что он, родной, там. Большой и набитый купюрами. А в кармане – блокнот. А кошелёк ты дома забыл.

А вот когда в голову приходит мысль – блокноты разбегаются, как живые. И я, рыча, словно неандерталец, мечусь по квартире, машине, кабинету на работе. Ищу чистую белую поверхность, чтоб записать. Ну пусть не совсем чистую, пусть не белую. А, ладно, подойдёт и коммерческое предложение медицинскому центру, и обрывок домашней работы, исчёрканный гневным детским протестом.

Сколько бы ни дарили, сколько бы ни возил с собой, всё равно буду записывать на каких-то обрывках. На куске обоев, на обратной стороне командировочного. Один раз я записывал на карте нападения на Польшу. Но про это немного позже.

Запишу, брошу куда-нибудь. Потом бегаю, ищу. Жена смотрит на меня и издевается, мол, никакого порядка ни в жизни, ни в работе, ни в творчестве. Она тоже немного пишет. Стройные ряды рифмованных строк в аккуратных блокнотиках или интернете. Всё чётко, ровно, по делу и с красивыми картинками. А я в хаосе. Мне так удобнее.

* * *

Приехал в Брест выступать в библиотеке. С этим городом у меня любовь взаимная, публика неизбалованная, не то что в столице. Поэтому собрался полный зал. Решили снимать для местного телевизионного канала.

Оператор долго ловил меня в свой аппарат, потом с лёгким раздражением в голосе говорит:

– Вы не волнуйтесь, стойте на месте. Не сходите с точки, а то не получится.

Легко ему советовать. А у меня при виде камеры и её стеклянного глаза какая-то паника началась. Я попытался зафиксироваться, уперся ногами в пол. Но всё равно волнуюсь. Ещё и руками размахиваю, как мельница.

– А можно руками не махать? – грустно спрашивает оператор.

Нельзя. Я руками «разговариваю» почти так же, как голосом. А когда волнуюсь – то в два раза больше жестикулирую. Испортил я ему все кадры.

Дальше тоже всё не по сценарию. Девушка с микрофоном мне вопросы задаёт, а я несу какую-то чушь, да ещё длинно так, витиевато. Она меня перебивает, чтоб не разглагольствовал, но я же волнуюсь, а когда волнуюсь, меня не остановить.

Кое-как отсняли материал. Я потом пересмотрел и расстроился немного.

Надо мне похудеть.

* * *

Сижу возле спортивного комплекса, жду потомство с тренировки. Ранняя осень, скамейка стоит возле канала с мутноватой городской водой. Вокруг старые каштаны, липы. Уже пахнет осенью, кружась, падают на зелёный газон первые жёлтые листья.

Неподалёку девчонка лет девяти достаёт из пакета кусочки чёрного хлеба, бросает их суетливым толстым голубям. Птицы собираются целым «стадом», толкают друг друга, торопливо заглатывают халявный корм. Рядом с девочкой парень чуть старше. Судя по схожим чертам лица – брат. Что-то говорит ей, потом отбирает пакет с хлебом, откусывает большой кусок, жуёт. Начинает кормить голубей сам. Девчонка возмущается, машет на него руками, губы кривятся, вот-вот заплачет. Мальчишка смотрит на неё насмешливо.

Девочка отходит расстроенная.

Всё-таки дочь я в правильный спорт отдал. Братья и одноклассники с ней вообще не спорят. Если что – Соня бровки сдвигает и сквозь зубы так: «Я тебе сейчас врежу». И ей сразу всё отдают. Потому что врежет.

* * *

Вышел ты рано утром из дома. Надо по какой-то необходимости: то ли в командировку едешь пораньше, то ли, наоборот, в отпуск, а значит, выдвигаешься в аэропорт или на вокзал. Все спят ещё. Во дворе и в скверах, окружающих твой дом, такая пронзительная тишина, которая бывает только самым ранним утром в большом городе. Пока ещё не проснулись люди, машины, трамваи. И скверы, и дворы проживают эти последние минуты тишины. А от того, что совсем скоро на них обрушится шквал неутихающего городского шума, эти минуты тишины ещё острее.

Шагаешь неспешно, думаешь о чём-то своём. На улице зябко, птицы чирикают на свой лад. Уже выползли собачники с питомцами. Это ж насколько надо любить живность, чтоб каждое утро просыпаться на час раньше, волочь упирающегося сонного кобеля на улицу и ждать, пока сделает все свои дела. А потом ловить по всей площадке, потому что он передумал идти домой.

Иду я вот таким тихим утром по скверу, а навстречу бодрой рысцой бежит мужчина моего возраста. Точно такой же, как и я. То есть под сорок, пузо намечается, одышка мучает. Но он бежит, старается, машет руками. Лицо красное, сосредоточенное. Пробежал мимо, обдав тёплой потной волной. А мне завидно стало и тревожно. У меня ведь тоже и вес лишний, и давление пошаливает, и спина ноет. Каждое утро обещаю себе, что пойду в бассейн, в тренажёрный зал, но пока занимаюсь только доступным всем родителям спортом. Сижу в коридоре, пока дочь тренируется.

Нет, ну я, конечно, ещё о-го-го! Мне бы немного вес сбросить, так вообще Ален Делон и Арнольд Шварценеггер в одном лице. Если втянуть живот, то я в джинсы влезу, которые до свадьбы носил. Вот только с каждым годом всё сильнее приходится втягивать. И джинсы трещат.

Иду, думаю о джинсах, и тут прямо тревожно мне стало. И завидно. Но прошёл ещё немножко и вижу на асфальте докуренный до фильтра бычок. Свежий, ещё дымится. А вокруг никого нет. То есть кроме меня, собачников и спортсмена. Но собачники далеко, я не курю. Значит, спортсмен курил только что. Вылез из тёплой квартиры, постоял, покурил, хмуро оглядывая сквер и проклиная обстоятельства, вынудившие его так рано выбраться на пробежку. А потом бросил окурок под ноги и побежал. Пробежит метров сто – опять остановится покурить. А там, глядишь, два-три дня и лень ему будет выбираться из квартиры. Посмотрит на будильник и забьёт на всё это дело.

И я тоже посмотрел на «бычок», представил картину падения спортсмена. И как-то легче стало на душе.

Какой я всё-таки противный.

* * *

Ехал в командировку по Брестской области. Где-то между Лунинцем и Столином понял, что сил моих больше нет. Устал, как собака. От аудиокниги уже тошнит, ещё, как назло, не проверил перед отъездом, книга попалась хорошая, но с исключительно занудным голосом диктора. Талдычит на одной ноте – у меня глаза закрываются. Выключил от греха подальше – ещё проснусь в кювете. Радио – не ловит. Тишина – давит. Ну как тишина – натужный рёв двигателя и шелест шин по асфальту. Какая уж тут тишина.

Смотрю – возле дороги дерево стоит. Страшное такое, корявое, сухое. И антураж вокруг соответствующий. Рыжая трава, сгнивший, покосившийся забор. Вот странно – ни дома, ни сарая рядом нет, а забор есть. Зачем он здесь, возле дороги, в почти пустом поле? Я не ботаник, не разобрал – то ли осина, то ли дуб. Главное, что не ёлка, это я точно понял.

Дерево жуткое. В изломанных природой ветках – заброшенное гнездо, там же – несколько погибших омел. Паразиты жили вместе с осиной-дубом и погибли вместе с ним. Очень символично.

Остановился. Вышел из машины, сел под деревом. Вот теперь тишина. Слышно, как ветер колышет сухие травинки. И ствол чуть-чуть поскрипывает. Жутковато. Ещё и забор этот гнилой. Я разумом понимаю, что это мирные остатки какой-то сельскохозяйственной ограды, чтоб снег с поля не уносило, но весь мой опыт просмотра ужастиков подсказывает, что где-то неподалёку то ли оборотни, то ли мутанты-людоеды, то ли девочка из колодца.

Над головой каркнули и заскребли когтями по сухой коре. Я вскочил и пошёл к машине, сам перед собой стыдясь и стараясь не ускорять шаг. Рванул с места так, что шины взвизгнули. Минут двадцать после этого спать не хотелось. У писательской фантазии есть свои минусы. Иногда она мешает жить.

Но спать действительно перехотелось.

* * *

Чуть позже, в командировке по Гомельской области снова почувствовал нереальность происходящего.

Промозглое серое утро ранней весны. Зеваю, монотонная дорога усыпляет. Понял, что не выдержу сейчас. Глаза закроются, машина на скорости сто двадцать километров в час уйдёт с дороги и – прощайте потомки. Остановился.

Выбрался из тёплого нутра машины под злой мокрый ветер. Проснулся мгновенно. Вокруг поля, покрытые коричнево-жёлтой травой и кое-где ещё грязно-белыми кляксами снега. Метрах в ста от дороги, прямо в поле – старый бревенчатый дом. Перекошенный весь, крыша кривая, стена кривая, единственное видное мне окно – тоже кривое. Как в детском стихотворении.

До ближайшей деревни не меньше десяти километров. Гораздо ближе огромное сельское кладбище. Оно виднеется в стороне, тоже посреди поля, укрытое от непогоды сизыми безлистыми кронами деревьев. Показалось, что дом вслед за своим хозяином покинул деревню и тихонько ползёт к кладбищу. Поэтому и косой весь, что движется.

Пригляделся. На верёвке у стены колышутся несколько светлых тряпок. Неужели живёт кто-то?

Говорите, у вас горячую воду летом на две недели отключают?

* * *

В детстве я очень любил Новый год. Можно не спать всю ночь, смотреть со взрослыми телевизор, слушать их разговоры за столом.

А ещё Новый год – это обязательно Ёлка. И мама достаёт из-за пианино кожаный саквояж, который пахнет одновременно кожей и праздником. Саквояж коричневый, а внутри, я знаю, он клетчатый, словно шотландский килт. И сверху лежит ком серебристого дождика, который в прошлом году небрежно бросили внутрь, а теперь попробуй распутать. Поднимаешь этот шелестящий ком, а под ним – сокровища. Стеклянный джинн с длинной седой бородой из поролона. Стеклянные же хрупкие сосульки. Шары. Один из них мой самый любимый, красный с белым, словно посыпанный сверху снегом. Жутковатая пластмассовая парочка – дед Мороз и Снегурка. У Снегурки от старости стёрто нарисованное лицо, дед сохранил один глаз и вообще выглядит бодрее внучки.

Мы наряжаем с мамой ёлку. В гости приходят бабушка и сестра. Взрослые пьют чай, а мы с Олькой валяемся на ковре, уже усыпанном колючими иголками. Любуемся только что наряженным символом Нового года. В комнате пахнет ёлкой и праздником.

* * *

Первую свою книжную выставку-ярмарку я отсидел в смущении. Ко мне подходили, рассматривали книги, что-то спрашивали. Ангелы-хранители от издательства подбадривали меня, но в целом все прошло довольно странно. Утешало только то, что у соседнего стенда сидела девушка, написавшая что-то из любовной лирики, и смущалась больше меня.

Ко второй выставке через год я заматерел. Первая детская книга имела успех, три сборника медицинских рассказов расходились по интернету. «Война девочки Саши» завершена и в печати.

Стоял с «Крокодилом», хохмил, зазывал проходящих мимо детей и их родителей. В общем, вёл себя как ярмарочный шут. И было мне от этого весело и забавно. Люди подходили, у детей при виде книги загорались глаза. Кто-то даже просил автограф и фотографировался со мной.

Забавлялся я долго. Но через три часа к стенду подошёл маститый художник с толпой поклонников, и меня попросили освободить место. Я мигом собрал вещички и отошёл. А когда обернулся – кольнула зависть. Художника штурмовали со всех сторон, а он стоял гордый и снисходительный.

На стенде, возле буфета, Дмитрий Юртаев читает свои стихи. И вокруг него тоже толпа. Люди смеются, дети так прямо хохочут. А Дмитрий – рыжее воплощение детства, раздаёт автографы.

Иду к выходу, а там толпа, ожидающая известную писательницу. Толпа плотная, не пробиться. Люди стоят уже больше часа, ждут Автора. Я тогда себе пообещал, что на встречах со мной такие же толпы собираться будут. Если не такие, как у известной, то хотя бы такие, как у художника.

Снедаемый завистью, спускаюсь в гардероб, а на детской площадке Надея Ясминска общается с тремя-четырьмя ребятишками. Хорошо ей и спокойно с такой маленькой аудиторией. И вполне она счастлива.

У меня вся зависть и прошла.

* * *

Кстати, о зависти. Это не такое уж и плохое чувство, если его использовать в мирных целях. Я и писателем стал из зависти.

В 1993-м году учился я в школе, был обычным трудноватым подростком в дырявых носках и застиранном свитере. Тогда все такие были, за малым исключением. Интересовался спортом, в основном теми видами, где кого-то били. Слушал на хрипящем магнитофоне зажёванные-пережёванные кассеты западных и отечественных рокеров. У меня сбивалось дыхание, когда симпатичная одноклассница проходила мимо, и я нарочито вел себя грубо и вызывающе. Вспомнить страшно. Всё-таки взрослым быть лучше.

А ещё я читал. Читал запоем всё подряд. Фантастику, детективы, классику. Однажды ехал в электричке, на столе валялся забытый кем-то справочник ветеринара. Пока ехали – я его два раза прочёл. Теперь знаю, что такое мастит у тельной коровы.

Так вот в эти смутные годы пришёл я как-то в школу и увидел одноклассника Пашку Сикорского, который что-то тайком писал в толстой тетрадке. Мы его ещё из-за фамилии подкалывали всё время. Мол, когда ты, Сикорский, вертолет, наконец, изобретёшь? А он даже не отшучивался. Наверное, изобретал.

– Здорово, – говорю.

– Привет, – бурчит Сикорский.

А сам от меня рукой тетрадь загораживает. Но так ведь, подлец, это делает, чтоб мне ещё интереснее стало.

– Что пишешь?

– Ничего.

И снова отгораживается. А я же вижу, что ему до смерти хочется похвастаться, хочется, чтоб я ещё у него что-то спросил, а он будет отворачиваться, отвечать неохотно, а потом я его как будто уломаю, и он откроет мне свою страшную тайну.

Ладно, поиграем.

– Да покажи ты!

– Отстань!

– Ну и не надо.

Я демонстративно сажусь за соседнюю парту, отворачиваюсь. Через минуту Пашка не выдерживает:

– Ну ладно. Смотри.

Смотрю.

– Ну и что это?

– Фантастический рассказ. Я рассказы пишу.

И вот тут мне стало завидно. Читать я очень любил, особенно всякую фантастику, которая тогда хлынула на полки книжных магазинов нескончаемым потоком. Лем, Стругацкие, Нортон, Пратчетт. Я читал запоем, часто не высыпаясь из-за какой-нибудь особенно интересной истории. Фантазировал, как мог бы поступить тот или иной герой, чтоб все ещё лучше получилось. Но написать что-то самому и в голову не приходило. А тут…

Математик Сикорский, который литературу терпеть не может и видит её в каких-то сухих и неинтересных справочниках. Мы и сели с ним когда-то за одну парту из чисто прагматических целей. Списывали друг у друга. Он у меня гуманитарные предметы, я у него всякие алгебры-физики. Сикорский и вдруг фантастика.

После уроков я пришёл домой, достал с полки толстую тетрадь в клеточку (96 листов, серая обложка). Открыл первую страницу, на минуту задумался, а потом решительно и крупно вывел: «Рой космических микробов летел со скоростью, близкой к скорости света…» Я сразу замахнулся на огромный фантастический роман-эпопею. С десятками главных героев, переплетёнными судьбами государств и планет, гибнущими Галактиками и межрасовыми войнами. Даже название было громкое и пафосное: «Аклитийское королевство». Труд был настолько титанический, что я так до сих пор его и не закончил. Лет десять назад забросил окончательно. Пусть останется памятником моих начинаний. Зато стал писать что-то более мелкое и компактное.

Через год, в пионерском лагере, я начал серию рассказов про вампиров. Чушь полнейшая. Читал пацанам вечером перед сном. Ржали. Им нравилось. Но критики из тринадцатилетних подростков так себе. Поэтому и эти рассказы я уничтожил.