Абхазия. Осенний трип

– Кому? Полковнику? Или Андрею?

– Полковнику. Он ещё не оклемался как следует: только-только в себя приходит.

– А телефона Андрея у тебя нет?

– Нет… Давай так: я позвоню Валере позже и всё выясню, а к следующему твоему приезду мы уже точно будем знать место.

– Ладно, раз так.

После этого мы стали вспоминать, где советские войска остановили немцев, дабы представить, какое расстояние отсюда было до линии фронта; затем стали углубляться дальше в мировую историю, дрейфуя по векам и эпохам, странам и материкам… Через час или два – когда добрались до конкисты, Эрнана Кортеса и первого похода на Теночтитлан – Андрей вспомнил:

– Ё-моё, у меня же есть текила! Ты давно пил текилу?

– Давненько, – признался я.

– Так давай на неё перейдём, – предложил он. – А то чача надоела.

– Можно для разнообразия, – согласился я. – Только давай будем пить её правильно.

– А как же! – горячо поддержал Андрей моё предложение. – Только правильно и никак иначе!

Он снял со шкафа большую бутылку текилы. Затем поставил на стол солонку, нарезал лимон, и мы стали пить кактусовую самогонку как два правильных индейца, вспоминая избиение жрецов во время праздника жертвоприношений богам и отступление испанцев в «Ночь печали», сепаратистский разброд в империи ацтеков и осаду Теночтитлана, а также коварную Кортесову наложницу Малинче и нерешительного Монтесуму, как две капли воды похожего на нашего Горбачёва…

Дальнейшее в памяти туманится, однако я отчётливо помню, что пол подо мной пришёл в подозрительное движение. Оттого, когда Андрей предложил наконец расходиться из-за стола, я не стал возражать. И мы, выпив на посошок, отправились по своим спальням.

Раздевшись, я забрался под одеяло. Протянув руку, принялся с индейской вкрадчивостью перемещать ладонь по топографическим округлостям Амры – но она не замедлила рявкнуть:

– Отстань, я спать хочу!

Что поделать, у каждого свои слабости. Подумав об этом, я закрыл глаза – и понял, что пространство моей жизни готово укоротиться на один день. Хотя что такое один день по сравнению со всем остальным? Сущий пустяк, право слово.

Придавленный упомянутым обстоятельством непреодолимой силы, окурок моего сознания погас.

Глава четвёртая.

Сухумский променад

Утром я вышел к столу последним.

Амра принесла мне кофе и положила в тарелку овсяную кашу.

– Что это? – удивился я. – Не хочу каши.

– Ешь, – строго сказала она. – Хватит пьянствовать, начинаем здоровый образ жизни.

– Да я вообще есть не хочу.

– А я говорю: ешь! – приказала мучительница.

– Каша – это полезно, – серьёзным голосом проговорил Толик, с аппетитом уплетая овсянку.

Не ощущая в себе должного уровня когнитивных способностей для продолжительного спора, я предпочёл внять трюизму Толика и подчиниться диктату Амры. Морщась, впихнул в себя несколько ложек каши… Хотелось опохмелиться, но это было чревато остракизмом на весь день, потому пришлось ограничиться чашкой кофе.

Вера укоряюще посмотрела на нас с Андреем:

– Что-то вы разгулялись, мальчики. Вторую ночь угомониться не можете и нам спать мешаете. Этак вы долго не протянете.

– Хватит пласты поднимать, – коротко поддержал её Толик. – Здоровье поберегите.

Андрей и я, мучимые похмельем и сознанием своего имморализма, откликнулись искренними голосами:

– Да-да, сегодня допоздна сидеть не будем.

– Завязываем с пьянством. Надо же когда-то и выспаться…

Вера поставила нам в пример Толика, который в последнее время стал меньше пить и по утрам всегда ест кашу. Затем принялась пересказывать свежеприснившийся, а потому ещё продолжавший её волновать ночной кошмар:

– …Началось с того, что я собиралась отнести какие-то вещи кому-то в дом. А Толик вызвался мне помочь, хоть мне и самой было нетрудно с этим справиться. Сходили, вещи отдали, говорю ему: «Пойдём», – а он мнётся… «Мне, – заявляет, – нужно остаться». И я вдруг соображаю, что шёл он сюда не для того, чтобы мне помочь, а собирался встретиться с бабой. Понимаю, что зовут её Наташа. И моментально он исчезает в двери, ведущей в другой большой дом… Я иду за ним, там длинный коридор, я прохожу по нему и вижу, что в большой комнате много людей, но Толика нет, а люди на меня смотрят с ухмылками. Я понимаю, что пробежала мимо двери, из-под которой был виден свет, и догадываюсь, что мой ненаглядный уединился там с Наташей. Возвращаюсь к этой двери с мыслью, что сейчас её разобью… И тут я проснулась, не удалось мне разоблачить охальника!

После завтрака Толик вышел за калитку, расшеперил треногу этюдника – и принялся с ловкостью матёрого напёрсточника жонглировать кисточками, запечатлевая Сухумскую бухту на фоне красноплодной яблони, макушка которой ярко выпирала из-за забора соседнего (нижнего – если не забывать, что весь квартал располагался террасами), довольно просторного подворья. Я слонялся без дела по переулку, попинывая камешки, любуясь открывавшейся взору нерукотворной сухумской ведутой в обрамлении моря и гор, и сожалея о том, что не тянет меня сочинить какое-нибудь гениальное стихотворение, а паче того – что я не умею рисовать.

Впрочем, не я первый, не я последний. Даже Антон Павлович Чехов писал из Сухума: «Если пожил бы я в Абхазии хотя бы месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок. Из каждого кустика, со всех теней и полутеней, на горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я за то, что не умею рисовать…». Возможно, и я, пожив месячишко-другой в Апсны, умудрился бы накропать если не шедевральную нетленку, то хотя бы увлекательные путевые заметки. Однако несколько дней – слишком малый срок, ничего толком не успеть.

С другой стороны, Айвазовскому-то и одного дня хватило, чтобы на борту военного корабля «Силистрия» сделать рисунок «Русская эскадра у берегов Абхазии». А если быть точным, то гораздо быстрее: пожалуй, за час-полтора… И Толик, вон, уверенным темпом продвигается к финалу. Видно, тут всё дело в отпущенной человеку мере таланта; а время – штука относительная, для каждого оно течёт по-разному. Возможно, время – это вообще абстракция, возникающая исключительно в нашем сознании для посильного восприятия мира ввиду отсутствия в нём иного организующего начала. По крайней мере, именно так полагали Аристотель и Лейбниц, и даже, кажется, Эйнштейн.

Пока я рефлексировал относительно непроявленности собственных смыслов, из-за калитки вышла Амра. И, устроившись у Толика за спиной, принялась подбадривать его тоном завзятой футбольной тиффози:

– Давай, Толик, шуруй! Вот здесь, поярче яблоки выписывай, поярче! Вот так, молодец, вот так! Давай-давай жми мастихином посильнее!

Наконец Толик бросил работу и принялся вытирать руки тряпицей.

– Яблоки не получаются, цвет не тот, – посетовал он. – Я не все краски взял из дома. Придётся дописать позже.

Я тоже приблизился, заглянул через его плечо:

– А мне нравится.

– Да нет, не годится так, – махнул он рукой. – Расписываться надо, как минимум несколько дней расписываться…

И понёс этюд на балкон – сохнуть.

Я поднялся по лестнице следом за ним. Обнаружив на столе кувшин с вином, налил себе стакан – выпил. Ощутил, как живительное тепло побежало по жилам, проникая во все закоулки моего измученного нечаянной трезвостью организма. Близлежащий континуум тотчас стал свежее и постижимее. Жизнь заиграла благоприятными красками, кои не омрачила даже Вера, выглянувшая в этот момент из спальни и с укоризненным видом покачавшая головой:

– Ай-я-яй…

Затем Вера скрылась. А Толик принялся рассказывать мне разные истории о женщинах, случавшихся в его жизни. И рассказывал минут двадцать – до тех пор, пока снизу, от калитки, не раздался голос Амры:

– Ну что, едем?

– Едем! – бодро отозвался я.

Через несколько минут я, Вера и Амра уже рассаживались в автомобиле Андрея. Нам предстояла прогулка по центру Сухума.

Толик решил остаться:

– Лучше схожу на море, – сказал. – Город я уже много раз видел.

Понятное дело: после возвращения из эмпирей художнику необходимо побыть в одиночестве, дабы снова посильным образом вписаться в окружающий биоценоз.

А наша уменьшившаяся на одного бойца номада тронулась в путь: вниз по улице Услара и после поворота направо – по Кодорскому шоссе на северо-запад…

***

– Сначала заедем на базар: куплю мяса, – сообщил Андрей. – Хочу сегодня приготовить плов.

Он вёл машину, по дороге обращая наше внимание на проплывавшие снаружи городские объекты:

– Вот этот район справа называется «Синоп»… А это парк: он полузаброшенный…

Я задержался мыслью на слове «Синоп». Нечто смутное поманило узнаванием, попыталось проявиться в памяти, но так и не проявилось. (Позже я уточнил: ну да, летом 1936 года в пансионате «Синоп» отдыхали Михаил Булгаков и его жена Елена Сергеевна. Это было трудное время для писателя: незадолго до приезда сюда все его пьесы сняли с постановки. И в Сухуме, поразмыслив, Михаил Афанасьевич решил оставить службу во МХАТе. Здесь же он принял решение основательно переработать и расширить свой роман о дьяволе, окончательное название коему сумел придумать лишь через год – «Мастер и Маргарита»… Впрочем, верно ли моё предположение, что пансионат «Синоп» должен непременно располагаться в одноимённом районе? По крайней мере, это наиболее вероятный вариант из всех возможных).

Между тем Андрей продолжал исполнять обязанности добровольного абхазского чичероне:

– Вон, посмотрите, какой красивый дом с мезонином, увитым бугенвиллеей.

– О да, – откликнулась Вера. – Я всегда им любуюсь, когда оказываюсь здесь!

– А теперь обратите внимание на стены этого двухэтажного здания: там следы от пуль. В городе после войны подобных следов сколько угодно. Хотя раньше было больше: центр всё-таки мало-помалу приводят в порядок.

…Немного позже – проезжая по улице Ардзинба – указал на центр небольшого скверика:

– Памятник Дмитрию Гулиа.

Он установлен на ступенчатом гранитном постаменте, высотой метра три, под сенью вечнозелёных пальм: основатель письменной абхазской литературы сидит в кресле, сложив руки на книге и устремив всепонимающий взор на жидкую метушню окружающего социума. Это о нём, побывав на открытии монумента, Константин Симонов написал: «хорошо, когда человек намного больше своего памятника!».

К слову, у меня дома стоит на полке собрание сочинений старшего сына абхазского классика, Георгия Гулиа. Тоже хороший писатель: его исторические романы я читаю с удовольствием.

…Миновало ещё несколько минут, и мы уже парковались подле Центрального рынка.

– Хорошо, если сегодня Илюша будет, – сказал Андрей, выходя из роли чичероне. – Обычно я у него мясо беру.

И пока мы добрались до крытого рыночного павильона, рассказал, как однажды этот Илюша пригласил его и ещё одного товарища к себе в дом – попробовать домашнего вина:

– Хорошее оказалось вино, мы его пили целый день. Потом решили попробовать чачи. Тут-то и началось настоящее абхазское застолье…

В общем, ушли они от гостеприимного хозяина через двое суток, едва держась на ногах.

***

Илюша оказался мужчиной средних лет. Встретил он нас как родных, в том числе меня и Амру. После долгих дружеских объятий, взаимных благопожеланий и коллективной фотосессии с перестановками действующих лиц, непрестанно перемежаемых новыми дружескими объятиями и благопожеланиями, мы вышли из мясного ряда с объёмистым пакетом отборной говядины, приобретённой по цене вдвое меньшей, нежели её можно купить у нас на Кубани.

Далее последовала короткая прогулка по обширному рыночному павильону – так сказать, в ознакомительных целях. Продавцы занимали не более трети прилавков, а покупателей вообще можно было по пальцам пересчитать. Естественно, в столь разрежённой атмосфере наши персоны привлекли внимание всей торговой публики. Индифферентными остались только две большие дворняги, белая и рыжая, поскольку обе мирно дремали: первая – невдалеке от входа в павильон, а вторая – перед сырными рядами. В которых задержались и мы: перепробовали с десяток сортов домашнего сыра и купили – буйволиный и коровий – к вечернему столу.

…Позже – в процессе написания своих абхазских воспоминаний – я наткнулся на несколько публикаций, в которых утверждалось, будто директором этого рынка был Мелитон Кантария, водрузивший вместе с Михаилом Егоровым знамя победы над Рейхстагом. Заинтересовавшись, порыл поглубже – так и есть: в послевоенные годы он постепенно дорос до директора, только не рынка, а мясного магазина на сухумском рынке… В общем, наш знакомец Илюша оказался в некотором роде коллегой знаменитого героя Советского Союза.

К слову, маршал Жуков, приезжавший в гости к Кантарии, предлагал:

– Давай-ка, Мелитон Варламыч, бросай валять дурака на гражданке: поступай в военную академию – перед тобой такая дорога откроется!

Тот отмахивался:

– Поздно мне жизнь менять.

– Да какие твои годы!

– Скажу положа руку на сердце, Георгий Константинович: я в войну столько под пулями ходил и натерпелся голода-холода, что не хочу судьбу искушать. Мне бы теперь спокойно пожить, ничего больше не надо.

– Ну что же, имеешь право, – отступался маршал. – Уж заслужил так заслужил…

И Кантария жил в своё удовольствие. Если на то пошло, по советским временам партикулярный статус директора мясного магазина был вполне сравним с генеральским, если оценивать его в материальном выражении; кто помнит те годы, не даст мне соврать. Мелитону Варламовичу вполне хватало средств, чтобы жить на две семьи и растить троих детей. Правда, закат героя оказался печален: обе жены его скончались одна за другой в начале восьмидесятых, а сам Кантария умер в декабре 1993 года в вагоне поезда, когда ехал в Москву получать статус беженца…

***

Покончив с продовольственными закупками, мы выбрались на улицу и прошлись по небольшому блошиному рынку, где торговали разным подержанным товаром. Я во всех странах, куда меня заносит судьба, непременно посещаю местные «блошки» и нередко возвращаюсь оттуда с весьма неожиданными антикварными безделицами; посему и здесь незамедлительно почувствовал себя следопытом, ступившим на охотничью тропу. Некоторые товары лежали на столах, но большинство из них были выложены на скатёрки и газетки, расстеленные прямо на асфальте: старые значки, тарелки, игрушки, монеты, керамика, медная утварь… стоило Амре задержаться подле бабушки, торговавшей украшениями ветхозаветного производства, как та, воспрянув, принялась демонстрировать бусы-колечки-брошки-клипсы-серёжки, сопровождая показ пулемётными слоганами о том, насколько всё это идёт потенциальной покупательнице, и между речами одним ловким движением застегнула на запястье моей спутницы ажурный браслет из посеребрённого мельхиора, изрядно потемневшего от времени.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Апсны – самоназвание Абхазии; в переводе на русский означает «Страна души».

2

Келасурка – река Келасур. В пяти километрах от центра Сухума впадает в Чёрное море.

3

Мачара – река в Гульрипшском районе.

4

Апацха – традиционная абхазская кухня (абхазский двор), ресторан, кафе и т. п.

5

Гора Чернявского – ныне Сухумская гора. Называлась так по имени купца, который приобрёл её и вырубил на горе лес.

6

Хатидже – бытовавшее в семье прозвище первой жены К. Г. Паустовского, Екатерины Степановны Загорской.

7

«В горном доме» – очерк был опубликован в одесской газете «Моряк», корреспондентом которой являлся К. Г. Паустовский.