Призраки Гарварда

– Я понимаю, первый переезд в студгородок – колоссальное дело для кого угодно, при любых обстоятельствах. А у тебя обстоятельства особые. Ты сейчас ранима.

– Мы все ранимы, мы все скорбим. Не чувствовать себя полностью нормально – это нормально!

– Кади, у тебя был сильный приступ…

– Один раз! – парировала Кади. – И так вышло случайно, то есть… день был очень насыщенный. И я извинилась.

– Я тебя не виню и, честно говоря, жалею, что мы так мало поддерживали тебя этим летом. Боюсь, ты так и не смогла пережить…

– Я живу с этим каждый день! Да, ужасно, да, тяжело, но я по крайней мере пытаюсь. Хожу на учебу, занимаюсь своей жизнью, двигаюсь дальше. Что я еще могу?

– Но Гарвард? Я все равно считаю, что это для тебя перебор.

Слова матери задели за живое. В глубине души Кади не верила, что мать вообще задумывалась, что она способна поступить в такой университет, даже когда ее брат был жив. Мать считала сына гением, а дочь – труженицей. И сомнения матери выводили Кади из равновесия еще сильнее потому, что зачастую она сама их разделяла.

– Я справлюсь. Сегодня я отлично справилась с прослушиванием в хор, завела друга, а семинарский профессор сказал, что никогда не забудет мое имя. Так что вообще-то у меня все прекрасно.

– Хорошо. Я правда рада это слышать, поэтому и позвонила.

Кади старалась не выдать себя слезами.

– Просто пообещай мне кое-что, – добавила мать. – Не сиди там, чтобы что-то мне доказать. Если ты несчастна или, господи упаси, случится новый приступ, возвращайся домой. Я на твоей стороне.

– Мне так не кажется.

– Ну, я над этим поработаю. Но ты пообещаешь?

– Ладно, да, обещаю. Мне пора, люблю тебя, пока.

Кади сбросила звонок и задумалась, придется ли ей лгать матери еще четыре года.

Глава 7

Кади ненавидела, когда мать ссылалась на ее «приступ» – то, как она себя повела на церемонии развеивания праха Эрика. Ей казалось, будто мать тычет ее носом, хотя, возможно, ее просто-напросто с головой окунало в стыд, который она сама в тот день испытала.

Для церемонии родители выбрали озеро Валленпаупак, потому что, пока Эрик и Кади были маленькие, каждое лето арендовали там домик. Все в семье согласились, что этого хотел бы сам Эрик. Кади понятия не имела, что он бы хотел. Она до сих пор не могла представить, что он хотел умереть.

Кади не выпускала Эрика из рук всю трехчасовую дорогу к озеру. В деревянной урне, сундучке из гладкого ореха, который она крепко сжимала, но держала на некотором расстоянии от тела, скорее на коленях. Кади вся изнервничалась, и ее укачивало. Она пыталась смотреть в окно, однако взгляд упрямо падал на сундучок.

Их машина возглавляла караван близких родственников: сразу за ними двигался «Сааб» с дедулей, отцом матери, и его второй женой, Виви; замыкали тетушка Лора и дядя Пит в своем фургоне. Отец Кади вел внедорожник, мать ехала на пассажирском, а рядом с Кади сидела бабушка Глория, или просто бабуля, мать отца, ей было восемьдесят семь, и она слабо слышала. Старость сделала ее маленькой и хрупкой, ремень безопасности задевал ей скулу. Бабуля вообще не хотела его застегивать, но отец Кади настоял. И теперь она сидела тихая и неподвижная – разве что временами оттягивала ремень от высокой тонкой шеи дрожащей рукой, а он упрямо подползал обратно.

Кади ощутила укол боли, думая о том, сколько еще бабуле суждено прожить. Та сидела рядом, и единственным раздражителем, на который она реагировала, был досаждающий ей нейлоновый ремень. В остальном ее тело съеживалось, истончалось, искривлялось, исчезало прямо у них на глазах. Ее жизненная сила была угасающим угольком, но в пепел превратился Эрик.

– Как там дела? – поинтересовалась с переднего сиденья мать.

– Порядок, – машинально отозвалась Кади.

Бабуля не расслышала вопрос, но повернулась, стоило внучке заговорить, и с улыбкой коснулась ее запястья. Пальцы у бабули были узловатыми от артрита, а кожа на руках – тонкой и сухой, но жест оказался теплым, обнадеживающим, и Кади в этом нуждалась – про порядок она соврала.

Сельская местность Пенсильвании выглядела статичной, словно в этом пейзаже единственным движущимся объектом была их машина. Коровы мирно паслись, взмахивая хвостами, чтобы отпугнуть мух. Телята дремали, лежа в траве у ног матерей. Столбики бревенчатой изгороди мерно сменялись друг другом, словно что-то отсчитывали. Кади заметила на перекладине двух грифов-индеек: один сидел клювом к дороге, другой затылком, втянув лысую красную голову в черное тело. Когда внедорожник проезжал мимо, бусинки глаз птицы устремились прямо на Кади, словно гриф знал, что машина везет смерть. Кади сжалась. Она знала, это глупо, но случившееся показалось ей дурным знаком. В ретроспективе так и вышло.

– Правильно получилось.

– Говорил же, что помню короткий путь, – произнес отец.

– Нет, я про то, что мы сегодня делаем для Эрика. Наше решение так поступить с ним, для него. А озеро так много для нас всех значит, и это… это правильно.

Кади не была уверена, намекала ли мать таким образом, что простила поспешный выбор отца, или насильно заставила себя думать, что решение кремировать Эрика они приняли сообща.

– Согласен, – сказал отец.

– Что-что-о? – протянула бабуля.

– Я говорила, – повысила голос мать, – что мне полегчало… я смирилась с нашим решением.

Бабуля повернулась к Кади и медленно моргнула:

– Ничего не слышу, о чем она?

– Глория, наше РЕШЕНИЕ, – снова повысила голос мать, – про Эрика, что сделать с его… развеять… – Голос сорвался. – Черт побери, что ж она тот гребаный слуховой аппарат-то не носит!

– Карен, держи себя в руках! – рявкнул отец.

– Я пытаюсь! – заорала в ответ мать.

– Она пожилая женщина и… Черт!

Машина резко вильнула вправо, раздался визг тормозов, легкий глухой удар и треск гравия обочины под колесами, а потом все вдруг остановилось. И воцарилась гробовая тишина – все пытались отдышаться.

Затем оба родителя повернулись к заднему сиденью и одновременно заговорили.

– Мама, ты в порядке? – спросил отец бабулю.

– Кади, у тебя же урна, она ведь не упала, да? – уставилась на нее мать широко распахнутыми глазами. – Ох, слава богу.

Во время заноса Кади неосознанно прижала урну к животу.

Бабуля выглядела скорее сварливой, чем напуганной.

– Я в порядке, но этот проклятый ремень…

– Знаешь что, мама? Я вот сейчас очень рад, что мы тебя все же пристегнули.

Отец отстегнул свой ремень и, выбравшись наружу, хлопнул дверью. Кади думала, что он хочет проверить бабулю, но отец пошел прочь от машины.

Мать фыркнула:

– И куда это он собрался?

Кади обернулась и вытянула шею, пытаясь рассмотреть. «Сааб» дедули притормозил рядом, за ним остановился фургон Лоры и Пита, однако отец не собирался с ними заговаривать. Он стоял посреди дороги, между следами шин, и на что-то смотрел.

Кади осторожно опустила урну на сиденье, выбралась из машины и трусцой побежала к отцу. Замедлила ход, заметив, как он расстроен – лицо побагровело, глаза блестят.

– Пап, что там? Ты что-то сбил?

Отец не ответил, даже не поднял взгляд, только желваки заиграли от того, как он сжимал и разжимал челюсти. С кончика носа сорвалась слеза – и упала рядом с тельцем серой белки.

У Кади оборвалось сердце, но она скрыла тревогу.

– Ох, ты же не специально, ты пытался объехать.

Картина оказалась не такой уж страшной, и Кади вздохнула с облегчением. Белка лежала на боку, совершенно целая; шикарный мех хвоста подрагивал на легком ветру, черные глазки были открыты, но в том, что зверек погиб, сомневаться не приходилось.

«Погиб при ударе», – отдались в голове эхом знакомые слова.

Отец шмыгнул носом:

– Поверить не могу, что я ее убил.

Кади осторожно коснулась его плеча, тронутая, но удивленная слезами отца. Он не плакал с тех пор, как умер Эрик, по крайней мере на людях, даже на похоронах. Эмоции, которые он сдерживал, обычно прорывались наружу гневом, а потому Кади расценила происходящее как прогресс.

– У вас все в норме? – крикнул из окна своей машины дедуля.

Кади махнула в ответ и повернулась обратно к отцу:

– Пап, ничего страшного. Я уверена, она даже ничего не почувствовала.

Когда Кади вернулась на заднее сиденье, бабуля, все еще безжалостно прикованная к месту ремнем безопасности, разволновалась:

– Никто не говорит мне, что стряслось!

– Дорогу перебегала белка. Папа вильнул, чтобы ее объехать, и мы просто хотели проверить, все ли хорошо.

– Он ее сбил? – Брови бабули выпрыгнули из-за очков.

– Нет. – Кади накрыла бабулину ладонь своей. – Убежала.

Бабуля выдохнула и улыбнулась:

– О, ну ладушки.

Кади выглянула в окно и задумалась, ощутил ли что-нибудь Эрик.

Под шинами затрещали камешки, машина притормозила на небольшой парковке на северном берегу озера Валленпаупак. Семья Кади заранее обсудила детали церемонии со смотрителями парка и получила единственное условие: «развеивание должно проходить вдали от открытых мест, таких как дороги, тропинки, стоянки и так далее», иными словами, «никого не переполошите». Единственное же, что имело значение для Арчеров, – это провести все в воде. Так что они выбрали длинный причал, который редко использовался с тех пор, как основное место отдыха переехало на противоположную сторону озера много лет назад. Этот же берег зарос так, что осталась лишь узкая полоса каменистой суши и полянка вокруг причала. Оттуда, где они оставили машину, Кади едва различала их сквозь кусты.

Мать забрала у нее урну и отправилась первой. Дедуля помогал Виви в резиновых сапожках на каблуке преодолеть отрезок неровной почвы. Следом двинулся отец Кади, одной рукой он поддерживал бабулю, другой нес сложенное кресло Лоры, которую держал на руках, словно невесту, Пит. Кади некому было помогать, некого нести.

Как только они добрались до поляны, перед ними, словно чистая простынь на постели, раскинулось озеро; его поверхность шла легкой рябью волн. Кади вспомнила яркие летние деньки, когда голубое небо, клочки одиноких облачков и далекая граница леса отражались в глади воды, призрачно колеблясь, но сегодня все было иначе. Солнце скрылось за плотным саваном туч цвета серой акварели, полностью затянувшем горизонт. Поросшие деревьями темные холмы вздымались из дымки, словно бестелесные духи. Длинный узкий причал казался сходом в реку Стикс.

Кади на ум вдруг пришла старая походная байка, которую ей рассказали каким-то летом. Озеро Валленпаупак раньше было городком, который назывался Вилсонвиль, но потом некая электроэнергетическая компания скупила всю землю и намеренно ее затопила. Теперь воды мутные, темные, но говорят, что в первое время под ними было видно весь город, и по сей день, во время особенно засушливого лета, можно заметить, как из-под поверхности, пробиваясь наружу, поблескивает шпиль церкви, хотя Кади никогда его не замечала. Часть, которая пугала маленькую Кади больше всего, касалась старого вилсонвильского кладбища. Прежде чем его затопить, останки выкопали и перезахоронили на возвышенности, однако их оказалось гораздо больше, чем ожидалось, и многие принадлежали детям. Легенда гласила, что, если проплыть над могилами, призраки ухватят за ноги и утянут на дно. Хорошая страшилка, ведь никто не знал, где это кладбище, оно могло быть везде и всюду, а в озере вечно что-то да коснется ступни. Чаще всего это Эрик пытался ее напугать. Всегда срабатывало.

Семья собралась у ближнего края причала, единственного достаточно широкого места на нем. Кади держалась позади, ежась от прохладного ветерка.

Первой заговорила тетушка Лора:

– Итак. – Она глубоко вздохнула. – Эндрю и Карен попросили меня провести церемонию этим печальным-печальным днем. Мы втроем долго обсуждали его цель и надеемся, что он позволит всем нам проститься и, как хотелось бы, поможет отчасти примириться с трагедией. Мы будем прощаться по очереди. Здесь нет верного или неверного способа. Если захочется что-то сказать или поделиться воспоминанием, то, разумеется, мы только рады. Но если нужна минутка тишины наедине с Эриком, своими мыслями, молитвами, пожалуйста, не стесняйтесь и просто… разожмите руку. Нет правильного или неправильного способа попрощаться. Просто дайте волю сердцу. Кто хочет начать?

– Я начну, – отозвался, к удивлению Кади, ее отец; он забрал из рук жены урну и опустил взгляд, раздувая ноздри, словно бык. – Этого не должно было случиться. Не уверен, что когда-либо пойму, как так вышло. Я знаю, мы души в нем не чаяли, и мы бы поддержали его в чем угодно. Знаю, что мы помогли бы ему справиться, будь у нас больше времени. Он должен быть тут.

Отец потер глаза, а когда снова их открыл, они были полны слез, искренних и беззащитных, злость, которая помогала ему держаться, рассеялась. Когда отец продолжил, его голос надломился, надламывая вместе с собой и сердце Кади:

– Однако он был болен. И эта болезнь – не мой сын. Я запомню его потрясающим мальчиком, любившим чтение, природу, это озеро и холмы, радовавшим свою семью, моим другом. И всегда буду скорбеть о блестящем будущем, которое он и мы вместе с ним утратили навсегда.

Бабуля коснулась его предплечья. Он крепко прижал ее к себе. Мать Кади тоже притянула его и дочь в объятия. Он поцеловал Кади в лоб, затем высвободился и один ушел на край причала. Стоя к ним спиной, отец набрал горсть пепла и позволил единственному сыну утечь сквозь пальцы в воду.

Отец вернулся, и так как мать Кади плакала, следующей слово взяла тетушка Лора:

– Я помню день, когда Эрик родился. – К ее глазам подступили слезы. – Он был таким красивым. Совершенный и розовенький. Эрик наполнил мое сердце счастьем, какое приносит ребенок. – Лора перевела взгляд на Кади: – И ты. Благодаря вам обоим я никогда не жалела, что у меня нет своих детей. И я была так горда и счастлива, что Эрик – часть нашей семьи. Мои чувства до сих пор не изменились.

Пит кашлянул, пряча слезы, и грубо потер глаза, прежде чем добавить:

– Было честью видеть, как ты растешь, паренек. Люблю тебя, мне повезло с тобой познакомиться.

– Нам всем повезло. Мы будем скучать, Эрик.

Лора похлопала Пита по руке, и он прокатил ее кресло к краю причала. Они обнялись, произнесли что-то, но Кади не расслышала. Они всегда друг друга поддерживали. Нужен всего один человек, думала Кади. Ее одним был Эрик. Поддерживала ли она его?

– Мам, – срывающимся голосом позвал отец. – Скажешь что-нибудь?

На лице бабули, в каждой морщине, застыла печаль. Ее блекло-голубые глаза смотрели вдаль, искали что-то. Бабуля стиснула руку сына и потрясла головой:

– Это неправильно. Он был хорошим мальчиком!

Ее рот остался приоткрыт, давая разглядеть тяжело ворочающийся от горя язык, – в этот момент Кади увидела искру того же гнева, что вспыхивал в последнее время у отца. Но ее энергия так же быстро иссякла, лицо обрело более привычное смиренное выражение, мягкое, грустное. Бабуля снова заговорила:

– Я стара. Почему я не прах, а ладонь, его держащая, я не знаю. Я поменялась бы с ним местами, будь это возможно. Но пути Господни неисповедимы, и Он всех нас любит. Надеюсь, это дитя обретет покой с Ним рядом.

– Готова? – спустя мгновение спросил отец.

Бабуля кивнула, и он с урной в руках помог ей пройти по причалу. Она держалась на ногах с большим трудом, чем обычно, поэтому они не стали отходить так далеко, как остальные, всего футов на пятнадцать, к стороне по ветру. Кади видела, как бабуля запустила дрожащую руку в урну, расслышала ее слова:

– И возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, который дал его[2]. Скоро увидимся, милое дитя.

Кади моргнула и вдруг поняла, что все взгляды с ожиданием устремились на нее. Настал ее черед.

– Я не знаю, что делать, – пробормотала она, чувствуя, как губы прилипают к зубам.

Семейство сочувственно закивало, хотя Кади говорила отнюдь не в переносном смысле. Ее охватывала паника, взгляд метался от лица к лицу в поисках подсказки.

– Не обязательно что-то говорить, милая, – произнесла тетушка Лора. – Не спеши, дай себе попрощаться.

Кади неохотно взяла ящик со своим братом, каждым шагом по причалу ее страх усиливался. Дойдя до самого края, Кади опустилась на колени, поставила урну рядом с собой. Среди деревянных завитков была вырезана маленькая замочная скважина, в ней торчал крошечный золотистый ключик, подвязанный алыми шелковыми шнурочками. Кади провернула его дрожащей рукой.

Внутри лежал серый песок. С гулко бьющимся сердцем Кади выискивала в нем взглядом хоть что-нибудь узнаваемое – зуб, костяшку пальца. Любой признак человечности Эрика, пусть жуткий, утешил бы ее, однако она ничего не нашла. Лишь груда крупиц, иногда размером с кусочек гравия, иногда с зернышко песка, но все серые, мертвые. Когда Кади впервые коснулась растертых в порошок костей, то невольно отдернула ладонь – указательный и средний пальцы остались покрыты пеплом, словно стали такими же безжизненными. Кади попыталась снова, и на этот раз руку затянуло вглубь, будто в зыбучий песок, как если бы кости обладали некой силой.

Зрение затуманилось плотной пеленой воспоминаний. Образы брата в разном возрасте и состоянии поочередно мелькали, образы, которые Кади видела тысячу раз и которые могла только вообразить: его профиль, когда еще подростком он ее куда-то отвозил; как еще маленьким он стоял спиной к ней, лицом к озеру, и ветерок шевелил тонкие волоски на его большеватой голове; и выдуманное воспоминание, как он лежал на земле, мертвый, с открытыми глазами, с закрытыми – Кади не знала наверняка, поэтому видела его и так, и так, словно он моргал, глядя на нее. И вот все, чем он стал – прахом в коробке, мелким настолько, что забивался под ногти.

Попрощаться. Сюрреализм какой-то. Кади утратила связь с реальностью, когда та стала столь пугающе нереальной. Ее брат, ее ориентир в этом мире, был мертв. И Кади начала воспринимать реальность со слов других. Однако слова людей ее мучили. Все твердили одно и то же, повторяли так часто, что все сливалось в единую неразбериху – какая жалось, такие задатки, мог бы столько, как он это сделал? он был таким умным, спрыгнул, мы слышали, и в Гарварде, все обрушилось, вы знали? вся жизнь впереди, чего он мог достичь, погиб при ударе, в начале своей, ужасно, могли бы хоть что-то сделать, блестящее будущее, какая потеря, задатки, утрата… – непрерывное бормотание раз за разом проигрывалось у Кади в голове, поток отупляющих банальностей, что перемежались случайным невинным, небрежным замечанием, от которого у нее разрывалось сердце. Оцепенение и надрыв. Сейчас Кади ощущала и то, и другое.

Она подняла горсть останков брата, излишки просочились сквозь пальцы обратно в урну, невесомые частички костей защекотали внутреннюю сторону запястья. Затем Кади вытянула руку над водой и замерла. Всю ладонь покрывал пепел, но уже не делал ее безжизненной, а словно она вдыхала в него жизнь, воскрешала брата. Сердце забилось до боли часто. Происходящее не походило на прощание, а лишь как попытка избавиться, и Кади не была готова так поступить. Она не хотела его отпускать. Она хотела собрать его заново.

Кади стиснула кулак, из него просыпалось немного праха. Она уставилась на воду, проследила, как более тяжелые частички тонут, а пепел кружится на ее отражении, подернутом рябью. Кади поднесла горсть ко рту – наверное, хотела поцеловать на прощание или что-то типа того, она не помнила, потому что, когда поддалась порыву, в ее голове было пусто. Кади помнила лишь то, каким шероховатым оказался прах Эрика, когда она размазывала его по лицу, как он щипал глаза, прилипал к влажным щекам и губам, давая почувствовать вкус, и как она втирала его все сильнее и сильнее, пока прах не въелся в щеки, но ей все не хватало ощущения, что он останется с ней навсегда.

Кади оторвала руки от лица – они были белыми, но пустыми, и страшно дрожали. В ужасе от того, что натворила, она тихо вскрикнула, с дыханием сорвалось еще немного пепла. Кади развернулась к голосам, громко зовущим ее по имени. Сперва она увидела разинутый рот отца, осевшую в его руках бабулю. Тетушка Лора сильно подалась вперед в кресле, а Пит обхватил ее рукой, то ли утешая, то ли удерживая. Но хуже всех выглядела мать – с дикими глазами, с ощерившимся в гримасе ужаса ртом, с вытянутыми вперед руками. А потом они все ринулись к Кади, перепуганные и пугающие одновременно.

Ее охватила паника. Кади не думала. Она, развернувшись, бросилась в воду.

Глава 8

Обед с Ранджу Кади пропустила и, усаживаясь в следующей аудитории в ожидании начала лекции небольшого курса «Средневековое творческое мышление» от кафедры истории, ощутила, как забурчало в желудке. Материал для прочтения оказался невероятно сложным – библейские апокрифы, писания Августина и другие мудреные тексты, – однако Кади поставила перед собой задачу успевать с заданиями, в основном потому, насколько ей нравился профессор Уоткинс. Он был дружелюбным и чудны́м пятидесяти-с-хвостом-летним англичанином с длинными волосами и сережкой в ухе, эдаким хиппи-спецом по Средним векам. Совсем не похожим на профессора Хайнса. Когда на эту лекцию вошла опоздавшая студентка, он просто отмахнулся:

– Ничего страшного, дорогая. Не мне вас винить, раз уж я сам малость припозднился, как подтвердят все эти более пунктуальные студенты. Поэтому я говорю – O Tosco, ch’al collegio de l’ipocriti tristi se’ venuto. Перевод: «Тосканец, здесь, среди совета унылых лицемеров»[3]. Я же, однако, оказаться в их числе не стремлюсь. Кто-нибудь знает, откуда цитата?

На передних рядах кто-то даже поднял руку. Кади вытянула шею, чтобы разглядеть, кто же такой знаток. Профессор Уоткинс кивнул девушку с розовыми на концах волосами, и та ответила:

– «Ад» Данте.

– Верно! А на дополнительный балл: какая песнь?

Девушка задумалась.

– Пятая?

– Двадцать третья. Но очень хорошо. Вскоре все мы познакомимся с Данте столь же хорошо, как…

– Джессика, – подсказала девушка.

– …как наша Джессика, но позже. А сегодня мы изучим «Страсти святой Перпетуи», один из важнейших, пусть и малоизвестных, текстов раннего христианства. Текст примечателен потому, что был написал, по крайней мере частью – до-мученической частью, – самой Перпетуей. В истории около двухсотого года нашей эры сохранилось крайне мало женских голосов, и мне думается, ее вы найдете одним из наиболее убедительных…

Кади устало вздохнула. Она знала, что ей придется работать упорнее, чтобы угнаться за однокурсниками, но тот, кто способен мгновенно узнать случайную цитату – да еще и на итальянском, – стоит на ступень выше. Кади уныло откинулась на спинку стула.

– Не стоит слишком впечатляться, – прошептал голос у ее уха.

Она глянула через плечо на парту сзади, за которой сидел, растекшись по стулу, парень; вряд ли это он заговорил. Кади осмотрелась. Девушка рядом с ней прилежно конспектировала лекцию в блокноте, парень слева украдкой настукивал сообщения в телефоне, который держал у коленей. Откуда звучал голос?..

– Ты и так знаешь.

Внутри вскипела тревога – неужели Кади одна его слышит?

– Ты знаешь, как она процитировала «Ад», сама же упомянула подсказку. Все просто.

Она чуть не подскочила на месте, чуть из собственной шкуры не выскочила, но привлекать внимание к происходящему с ней было ни к чему. А что вообще с ней происходит? Она говорила сама с собой? Но голос был мужским. И он не умолкал.

– Цитата на итальянском. А сколько у вас в программе книг на итальянском? Проверь.

Кади послушно вытащила лист из-под тетради. Единственным текстом с итальянским названием оказался «Ад». Голос определенно разговаривал именно с ней.

И он был прав.

– Сказал же. Она правильно предположила, что профессор сошлется на что-нибудь из курса. Готов спорить, она и слова из La Divina Comedia[4] не читала. Любой хоть отдаленно знакомый с Данте прекрасно понимает, что грех уровня лицемерия появится куда позже пятой песни. И между тем песня пятая – это Паоло и Франческа, это все знают.

Кади не знала.

– Серьезно?

Она расслышала сдавленный смешок.

– Ты поймешь, что многие здесь скорее талантливо кажутся умными, чем на самом деле таковыми являются. По большей части они дурачье.

Кади запустила пальцы в волосы, потом крепко зажала уши, чтобы остановить этот голос.

– Не расстраивайся. Я не имел в виду тебя. Неужто так прозвучало? Прости.

«Почему это происходит? – подумала Кади. – Прекрати».

– Извини, я пойду.

– Сегодня мы назвали бы их галлюцинациями, – произнес профессор Уоткинс, и Кади на мгновение посчитала, что он отвечает именно ей. – Однако в те времена при определенных обстоятельствах «духовному видению» действительно доверяли. Когда Перпетуя осталась в тюрьме дожидаться неминуемой казни, понимая, что вскоре станет христианской мученицей или игрушкой для льва, она была готова обрести подобное видение.