Призраки Гарварда

Кади хотела коснуться матери, погладить ее по спине, чем-нибудь помочь, но как будто примерзла к месту. Она боялась, что, чем бы ни попыталась утешить мать, выйдет неправильно, только хуже. Эрик был ее любимчиком, но Кади ее в этом не винила – ведь сама относилась к нему так же. Если она не получала от матери столько же внимания, Эрик возмещал все, тайком закатывая глаза и нарочито покладисто улыбаясь так, что замечала только Кади. Они были заговорщиками, а родители – их мишенью.

Пока Кади с ее матерью оставались в шоке, на выручку пришел отец, который занялся всеми сопутствующими смерти ее брата делами – уведомил родственников, связался с похоронным бюро, организовал кремацию Эрика. Последнее огорчало мать, и Кади втайне тоже, но ей не хотелось становиться между родителями. Ее ужасала мысль о том, как Эрика сжигают в печи, а потом растирают в порошок, особенно когда представлять его мертвым и без того так тяжело.

Кади была наверху, в своей комнате, когда отец сказал матери о решении кремировать Эрика; она слышала, как мать грохотала кастрюлями, хлопала дверцами и кричала на отца: «Как ты мог?! Я хотела его увидеть, поцеловать его лицо в последний раз, поцеловать на прощание! Разве это не мое право, как его матери, или я и от этого должна отказаться? Это что, наказание для меня такое?!» Кади не различала приглушенные ответы отца, но понимала, что он остается спокоен, разъяряя мать еще сильнее. Кади, подслушивая разговоры родителей, обычно становилась на сторону отца, но даже она в ту ночь его слегка возненавидела.

Кади представляла, как он тогда держался примерно как сейчас, поджав нижнюю губу, отчего на подбородке залегли маленькие извилистые морщинки. Его виски давно припорошило серым, но теперь холодные нити серебра виднелись и в темных волосах. В дряблую кожу шеи вжимался воротник рубашки, над ним виднелся пузырек засохшей крови – должно быть, порезался во время бритья. Отцу было всего пятьдесят шесть, но сегодня казалось, что все в нем сереет, старее, высыхает. В то время как скорбь делала мать странно оживленной, с отцом происходило обратное. Он обратился в камень.

Проповедник прервал монотонную речь, и Кади, подняв взгляд, успела увидеть, как он опустил голову и произнес:

– Помолимся.

Кади вернулась к воспоминаниям о богомолке. После мучительной смерти насекомого Эрик выдал самую длинную шифрованную записку, план возмездия, который назывался «Миссия: месть мамы-богомолки». Указания, которые Кади перевела, направляли ее сперва вспороть все игрушки их старой кошки Бути и высыпать кошачью мяту в пакет с застежкой, потом дождаться трех ночи (Кади пришлось завести будильник в наручных часах), прокрасться в подвал за лестницей и, никого не разбудив, отнести ее к дому Джереми, а затем забраться на его гараж. Кади еще никогда не чувствовала столько беспокойства и собственной важности, как в ту ночь. И, само собой, когда она все выполнила и вскарабкалась по лестнице, на крыше гаража ждал Эрик, сидя скрестив ноги перед собой. Кади помнила, как он был рад ее видеть, но не удивлен – лучшая его черта, он всегда был уверен, что младшая сестренка все для него преодолеет.

Она замерзла, сидя на корточках и придерживаясь руками; поодаль поблескивали в лунном свете кедры, влажные от недавнего дождя. Эрик прошелся по наклонной крыше как ни в чем не бывало. Он сказал Кади не волноваться, он массу раз видел, как Джереми вылезал на эту крышу, но Кади взвизгнула, когда его кед со скрипом соскользнул на дюйм. Она проследила, как Эрик быстро взобрался на вершину и прошел по хребту к стене дома. Потом он наклонился и потянул за самую крайнюю дранку. Она легко поднялась, и Эрик достал спрятанный под ней пакет с очень похожим на кошачью мяту содержимым. Когда брат спросил Кади, известно ли ей, что это, она кивнула, чтобы его не разочаровать. Эрик рассмеялся и подменил пакет.

Кади услышала его смех как наяву, и он слился со звуками, заполняющими церковь, – Дженни Парк, стоя за аналоем, печально хмыкнула, тем самым разрешая остальным скорбящим последовать ее примеру. Она встречалась с Эриком в старшей школе. Они были звездной в учебе парой в Диксон-Портер-Хай, первый и второй выпускники в рейтинге, элита среди ботанов – пока Дженни не бросила Эрика летом перед отъездом в университет, когда она не попала в Гарвард, но поступила в Стэнфорд, а он отказался идти в Калифорнийский технический, чтобы держаться к ней поближе. Кади грустила, когда они расстались, но теперь была рада, что Дженни знала Эрика в его лучшую пору, прежде чем против него обернулся собственный разум.

Шелковые волосы Дженни, иссиня-черные, словно вороново крыло, падали вперед, пока она читала текст с мятого тетрадного листка:

– Эрик был милейшим, умнейшим парнем, но романтика ему не давалась, – произнесла Дженни – из толпы снова донеслись тихие смешки. – Я говорила ему за несколько месяцев до выпускного, что мое платье будет красным, постоянно напоминала, что ему придется дарить мне цветы, браслет-бутоньерку или букет или что-то подходящее. И вот наступает день икс, Эрик стоит у меня на пороге, и в руках у него… ничего. А на лице – широченная улыбка, и он ведет меня к своему старенькому «Гольфу», оббегает его – и та-да! «Вот твои цветы!» – говорит Эрик. И внутри машины три больших глиняных горшка с зелеными, лиственными, похожими на кустарник штуковинами. И не видать ни одного бутончика.

Кади прекрасно это помнила. Мать предупреждала, что задумка ужасна, но Эрик уперся.

– И тут он начинает: «Это гортензии! Голубые. Ну, должны быть. К середине июня по крайней мере одна даст безупречный цвет». Помню, как он весь светился и как поник, заметив мою далеко не любезную реакцию. Я была в ярости. Что мне делать с тремя огромными горшками? Я практически швырнула в Эрика его идеально красной бутоньеркой-розой. Вся машина пропахла болотным мхом, и на выпускной мы ехали в полном молчании.

Дженни глянула на Кади и улыбнулась:

– К сожалению, тогда я не осознавала старания и трогательность его жеста. Позже я узнала, из различных источников, что Эрик был одержим целью найти мне голубую бутоньерку, ведь это мой любимый цвет. Но найти живые голубые цветы очень тяжело, и потому Эрик решил их вырастить. Он узнал, что цвет гортензии определяется кислотно-щелочным балансом почвы, и голубой цвет дает как раз высокое содержание кислоты. Он купил гортензии, пересадил в торфяной мох и хвойные иголки, а потом ежедневно поливал особым раствором сульфата алюминия и железного купороса. Чтобы убедиться, правильно ли он подобрал баланс, Эрик сделал три попытки, отсюда и количество горшков. Он, должно быть, планировал затею больше месяца.

Дженни глубоко вздохнула. Вытерла глаза, убрала волосы за уши. Ее голос дрожал, но она улыбалась.

– Так что на выпускном вечере я осталась без цветов. Но сейчас у нас на заднем дворике растут три великолепных гортензии – и цветут каждый июнь. И, Эрик, надеюсь, ты видишь, что каждая идеально голубая. Спасибо.

Дженни отошла от кафедры, спустилась по ступенькам. Когда она проходила мимо их ряда, мать Кади поднялась ее обнять. А потом Дженни удивила Кади, наклонилась и обняла за шею и ее.

– Мне так жаль, – Дженни шмыгнула носом.

Кади кивнула и коснулась ее спины, но не нашла, что ответить. Все, о чем она могла думать, – это какими прохладными казались волосы Дженни, коснувшиеся ее щеки. Словно вода.

В передней части церкви грянул орган, и Кади закрыла глаза. Когда была отпущена последняя клавиша, звук задержался в воздухе, прежде чем улететь ввысь. Кади уставилась на сводчатый потолок.

Она помнила, как смотрела снизу вверх на Эрика, стоящего во весь рост на самом верху крыши гаража, темный силуэт на фоне лунного света, словно волк на горном хребте. Эрик жестом позвал Кади, протянул руку, чтобы помочь ей забраться к нему. Он указал на окно родительской спальни, потом своей – то, откуда наблюдал, как Джереми тайком вылезает на крышу покурить. Эрик сказал, что в его окне сидит Бути, но Кади не увидела кошку, и он взял ее за плечи, чтобы развернуть и дать посмотреть со своего ракурса. Силясь разглядеть, Кади приподнялась на цыпочки. Вдруг в спальне родителей вспыхнул свет. Эрик нырнул вниз, прячась, чем сбил Кади с равновесия. Ее нога соскользнула.

Кади полетела лицом вперед, слишком быстро, чтобы чувствовать, как дранки обжигают распростертые руки, царапают щеку, дергают ночную рубашку, бьют по коленям. Но прежде чем крыша под ней кончилась, вокруг ее лодыжки крепко сомкнулась рука, вторая дернула за край ночнушки: Эрик поймал ее за все, что только смог ухватить. Он упирался ногами в крышу, пытаясь замедлить падение, пока не ткнулся пятками в водосток. Металлическая труба прогнулась под давлением, но удержалась. Эрик спас Кади.

Кто спасет ее теперь, когда его не стало? Кади глянула на родителей, непроницаемого отца и дрожащую мать, но никто не ощутил ее взгляд. Эрик был центром семьи; когда он был здоров, они его любили, гордились им, планировали для него, а когда он заболел, они стали его лечить, спорить и беспокоиться о нем. Кади чувствовала, как они уплывают все дальше друг от друга, цепляясь за воспоминания об Эрике, словно за обломки потерпевшего крушение корабля. Кади хотелось дотянуться до родителей, но отпустить означало утонуть.

Эрик считал «Месть мамы-богомолки» величайшей их миссией, потому что они до самого конца лета имели удовольствие наблюдать, как Джереми изображает, что ловит кайф от кошачьей мяты. Эрик множество раз пересказывал эту историю друзьям, и Кади постоянно приходилось добавлять, что той ночью он спас ей жизнь, а брат лишь отмахивался. Она как наяву слышала его привычный ответ: «А ты дала бы мне упасть?»

Но в конечном итоге Кади не оказалась рядом, чтобы его остановить. Она дала ему упасть. Как и остальные.

Глава 3

– Думаю, пора нам в дорогу, пирожочек, – произнес отец, тут же вызывав у Кади приступ ностальгии по прозвищу.

Они разгрузили все ее вещи, перепарковали машину и отлично пообедали в ресторане под названием «Графтон-стрит» напротив библиотеки Ламонта. А теперь вернулись в комнату Кади, и у нее иссякли причины затягивать их отъезд.

– Но сперва скажи, ты уверена, что тебе больше ничего не нужно? – добавила тетушка Лора.

Кади не хотелось, чтобы они уезжали, но она не хотела и дольше нужного держать отца заложником в кампусе.

– Нет, спасибо, дальше я справлюсь сама. А вам еще предстоит долгий путь домой.

Отец и Лора собрали свои вещи и пустые чемоданы, которые увозили с собой, потом Кади проводила их к лифту. Она наклонилась обнять тетушку Лору, и та стиснула ее покрепче, показывая, что все понимает. Когда настал черед отца, Кади с удивлением впервые за день увидела на его лице массу чувств.

– Послушай, – произнес он, опуская ладони ей на плечи. – С тобой здесь все будет в порядке. Ты заслужила это место, и я тобой горжусь, и мама, в глубине души, тоже.

– Спасибо, – кивнула Кади. Она не поверила отцу, пусть и хотела.

Он погладил ее по волосам одной рукой, и в его глазах заблестели слезы.

– Ты создашь для нашей семьи новые воспоминания, верно?

От размаха этого испытания закружилась голова. Кади стиснула отца в объятиях изо всех сил.

Отец обхватил ее руками в ответ.

– Узнаю свою храбрую девочку.

Кади чувствовала себя какой угодно, но не храброй.

Она вернулась, вошла в пустую общую комнату и выдохнула. Остаться в одиночестве показалось ей облегчением. Однако удовольствие продлилось недолго, и его сменил вопрос: что теперь? Кади предстояло разобрать кучу вещей, так что, видимо, пора было браться за дело. Она расставляла и переставляла мебель в спальне, при этом сохраняя равенство, чтобы оба стола стояли напротив окна, а комоды бок о бок. Кади не хотелось, чтобы соседка посчитала ее эгоистичной, пусть она и заняла нижнюю кровать; она же не идиотка. Она убрала всю одежду, заправила кровать и установила мини-холодильник, то есть воткнула его в розетку.

Кади не была уверена, куда повесить дешевое зеркало в полный рост или, точнее, как это сделать, ведь в ознакомительной брошюре говорилось, что вбивать в стены гвозди здесь запрещено. Кади прислонила хлипкое зеркало к двери, смерила взглядом свое отражение. Увиденное ей не понравилось. Встать пришлось ужасно рано, макияжа на ней не было, кожа выглядела бледной, тусклой, без следа теплых веснушек, которые усыпали бы ее нос и щеки в конце более счастливого лета. На ней были леггинсы и футболка с группой «Vampire Weekend», а ведь они ей даже уже не нравились, и Кади жалела, что не выбрала что-то получше ради первого впечатления. Но еще можно успеть. Кади переоделась в джинсы поприличнее и синюю рубашку-хенли, а затем ее внимание вернулось к нижнему ящику комода.

Кади опустилась на колени, достала гарвардскую толстовку, помедлила, натянула ее через голову. Снова посмотрела в зеркало. Поднесла руку к груди, пробежала по алым выпуклым буквам. Прочесала пальцами пряди хвоста. В детстве Кади ненавидела выделяться рыжим цветом, но у нее был тот же каштановый перелив, как и у Эрика, что не встречалось больше ни у одного их родственника. Так что теперь ее волосы считались не столько рыжими, сколько как у брата. Кади улыбнулась. Ей всегда об этом говорили, но до сегодняшнего дня она никогда не соглашалась, что выглядела его копией.

Дверь спальни вдруг распахнулась, толкая зеркало вперед. Кади бросилась его ловить, но уголок успел удариться о столбик кровати, и вверху пробежала трещина.

На пороге стояла индианка средних лет в нежно-розовой тунике.

– Ох, извини, я не думала, что тут кто-то есть.

Она опустила на пол коробку, которую держала, и наклонилась помочь Кади поднять зеркало.

– Ничего страшного, это я виновата.

Из-за женщины высунулась девчонка с темными волосами, ниспадающими вдоль изящной шеи, длинными ресницами и блестящим гвоздиком пирсинга в аристократическом носу.

– Ма-ам, ты что натворила?

– Я случайно! – воскликнула та и, глядя на Кади, добавила: – Мне очень жаль, я заплачу за зеркало…

– Прошу, не стоит…

– Отличное начало соседских отношений, мам! – проходя в комнату, шутливо заявила девчонка.

Она была стройной, гибкой, одетой в клевые мешковатые джинсы и укороченную белую футболку, открывающую плоский смуглый живот. Повернувшись к Кади, девчонка широко улыбнулась:

– Я Ранджу, ты уже меня ненавидишь?

– Только за кубики пресса, – рассмеялась Кади. – Нет, рада знакомству, я – Кади.

Они обнялись, у Ранджу даже волосы пахли приятно.

– А я – доктор Васан, но можешь звать меня При. – Ее мать тоже обняла Кади. – И позволь мне заменить зеркало, я настаиваю.

– Все в порядке, правда, от него, кажется, ничего не отвалилось.

– Нельзя использовать разбитое зеркало, это не к добру! Я привезла свое, будем в него смотреться.

– Ранджу, ты приехала сюда изучать науку, а не суеверия.

– Я изучаю искусство, а теперь все будет плохо, и я навеки останусь безработной. Только подумай, мам, без работы и без докторской степени – что ж ты тетушкам скажешь?

– Прекрати, ужасная ты дочь! – Мать обхватила ее щеки ладонями и расцеловала сморщившую нос Ранджу. – Ты же знаешь, что бы ты ни решила, мы ужасно тобой гордимся.

Кади ощутила укол зависти.

– Ты не против делить комнату? Наша третья соседка, Андреа, просила отдельную спальню, у нее чуткий сон.

Ранджу закатила глаза:

– Тоже получила ее письмо? Насколько я знаю, высокие запросы – не медицинский диагноз. Но ты куда милее меня. Заявись я сюда первой, закинула бы свое барахло прямиком в ту спальню.

– Ты все еще, наверное, можешь.

– Нет, ты права, надо быть милой. Плюс я не собираюсь бросать тебя наедине с чокнутой соседкой.

Улыбка Кади померкла. «Чокнутый» – еще одно слово, которое больше никогда не станет прежним.

Вскоре в комнате 23 воцарилась суета. Приехал отец Ранджу, еще один доктор Васан, и Кади помогла им перенести наверх множество коробок. Ранджу была из Калифорнии, а потому большую часть вещей ей отправили заранее, что показалось Кади роскошью – правда, разбирать такую гору очень уж мучительно. Они все оказались по колено в картоне, когда дверь вновь открылась, являя их третью соседку, Андреа Краус-Фельдман, с семьей.

– Тук-тук, есть кто? – нараспев позвал мистер Краус-Фельдман.

У него была широкая улыбка и кустистые усы. Голову венчала кепка гарвардского выпуска 88-го года.

Следом вошла миссис Краус-Фельдман, мечтательно оглядываясь.

– О, все как я и помню!

Следом показалась сама Андреа.

– Кади, я так рада наконец встретиться! – воскликнула она, обхватывая Кади тонкими ручонками.

Кади обняла ее столь же пылко, чувствуя себя обманщицей лишь самую малость. Затем Андреа поприветствовала и Ранджу, но куда прохладнее – в наказание за неотвеченное послание.

Андреа оказалась миниатюрной и болезненно-тонкой, отчего казалась младше своих восемнадцати. Большие голубые глаза прятались за винтажными очками в тонкой оправе, светло-каштановые волосы, зачесанные назад, стягивали заколки. Светлая кожа была безупречной, но такой натянутой, что на висках виднелись крошечные голубые венки. Ее молчаливая младшая сестра выглядела точно так же, только не так волновалась. Вся семья принялась распаковывать вещи в маленькой одиночной спальне, оставив саму Андреа без дела, и та предложила новым соседкам сравнить их учебную программу в общей комнате. Кади была рада узнать, что Ранджу окажется с ней на курсе Психо 100. С безжалостным графиком медподготовки у Андреа не совпадал ни один предмет ни у Кади, ни у Раджу. Кади молча пялилась, как Андреа мучительно пытается решить, взять ли ей курс Хим 17 осенью или весной, пока не прозвучало имя некоего профессора Кесслера.

– Бери тот, где Кесслер, – сказала Кади. – Он строгий, но ведет интересно. Весной другой преподаватель, и по сравнению с Кесслером он полный отстой.

– Правда? Хорошо, спасибо, решила – и прямо камень с души. – Андреа с облегчением вздохнула. – Погоди, а откуда ты знаешь?

– А… – Потому что Эрик ходил на его занятия на первом курсе. – У него занимается старший брат моего друга, он и рассказал.

Кади боялась, что ложь проявится румянцем на лице, но Андреа ничего не заметила. Кади не то чтобы собиралась держать Эрика в тайне, но не хотела рассказывать соседкам все сразу. Лучше дождаться подходящего момента.

Когда Кади снова включилась в беседу, Ранджу рассуждала о подаче портфолио для художественных курсов. Она показывала на телефоне фотографии фрески, которую сделала на стене старого склада в родном городе.

– Разрешения мне никто не давал, я просто взяла и нарисовала ее за три ночи. Но людям понравилось, так что мне разрешили сделать еще две, видите?

– Потрясающе, – искренне сказала Кади. – И как я только попала сюда вместе с тобой?

– И родители тебя поддерживают? – поинтересовалась Андреа.

– Что я выбрала специальностью изобразительное искусство или что рисую граффити?

– И то, и другое. В смысле, они же доктора.

– Точняк! Взамен придется дать им устроить мне брак.

Кади рассмеялась вместе с Ранджу, а вот Андреа нахмурилась:

– Ты серьезно?

– Нет, шучу! Постскриптум: если не поняла шутку, ты расистка.

– Я не расистка, – совсем растерялась Андреа. – Я просто не стала бы навязывать семье стереотипы шутки ради.

– Божечки, да я просто прикалываюсь. И вообще, моя же семья, так что шутить о них – мое право, не так ли?

Андреа вскинула брови.

– Что за взгляд? – парировала Ранджу.

Улыбка на лице Андреа осталась безмятежной, как у куклы.

– Здесь учились оба моих родителя, тут они и познакомились. По правде говоря, в первый год обучения моя мама жила именно в этой комнате.

– Серьезно? Ого, чтобы вот так повезло! – встряла Кади в попытке разрядить обстановку.

– Слышала, так иногда делают для тех, кто поступает по наследству, – заметила Ранджу. – Дают тебе ощущение, что ты часть живой истории Гарварда. Одна из многих уловок, чтобы заручиться выпускниками.

– Тем не менее, – нахмурилась Андреа, – я горжусь, что могу оправдать ожидания своей семьи, пусть их планка и высока. И я не стала бы чернить собственных родителей, словно каких-то незнакомцев, но это всего лишь мое мнение.

– Она же просто шутила, – вступилась Кади.

Андреа глубоко вздохнула:

– Ты права. Я действительно не знаю твоей ситуации. Прошу прощения, если задела.

– Да ладно, норм, – едко отозвалась Ранджу.

– Друзья?

– Ага, друзья, – согласилась она с натянутой улыбкой.

– А теперь, если позволите, мне нужно в уборную, – и Андреа вышла в коридор.

Как только дверь щелкнула замком, Ранджу развернулась к Кади:

– Нет, ну как тебе она?

– Странно, конечно, – согласилась Кади, горя желанием доказать свою преданность. Однако в глубине ее души все же засели слова Ранджу про уловки для наследников. Да, родители Кади не были здешними выпускниками, но брат в Гарварде, как думалось ей, тоже считался. А мертвый?

– В смысле, мы только встретились, а она уже вся из себя, меня осуждает. Нам, ну, жить тут вместе вообще-то, нельзя повежливее, что ли?

– Вот да.

Раньше Кади считала, что студентов расселяют случайным образом, но если Андреа намеренно разместили в Уэлд-холл, то Кади ведь могли намеренно отправить подальше от Грэйса, общежития Эрика на первом году его обучения?

– И по правде, я шучу про родителей, да, но они мои родители. Я все понимаю, они все понимают, и мне не нужно объяснять это какой-то первой встречной.

И она не попала в Принстон или Йель. Просто потому, что подала документы в Гарвард, когда брат был на третьем курсе, и поступила через три недели после того, как он выпрыгнул из окна своей комнаты в общежитии. Может, ее приняли в качестве эдакой подстраховки а-ля «не подавайте на нас в суд»? Или из жалости?

– Нельзя судить привычки чужой семьи, понимаешь?

Кади снова сосредоточилась на Ранджу:

– Мне очень нравятся твои родители. И по вам видно, насколько вы друг друга любите.

– Спасибо. Они у меня клевые. Жаль, что я не застала твоих маму с папой.

– Ага, ну, по правде, ты не застала моих папу с тетей, но не суть, – отмахнулась Кади, но что-то в ее лице, должно быть, выдало боль, потому как Ранджу смущенно вскинула брови:

– Ой, прости, пожалуйста. Твоя мама?..

– Умерла? Нет, нет. – Брат умер. – Маме просто не до поездки.

Отговорка вышла достаточно сносной и расплывчатой – если не знать, что родственник, который таки отправился в поездку, прикован к инвалидному креслу.

Отец Ранджу, относивший свернутые коробки на цокольный этаж, вернулся и сообщил, что мусор уже почти расчистили, а потом добавил:

– А, и пока не забыл, Кади, скажи, пожалуйста, где ты купила толстовку?

Кади оцепенела – совсем забыла, что так ее и не сняла.

– О нет, не говори! – крикнула Ранджу из их спальни. – Он закупит их на всю семью. В магазине кампуса ничего не останется.

Кади дернула толстовку через голову, заглушая свое слабое восклицание о том, что как-то жарковато.

– Мое единственное дитя поступает в Гарвард, и ты думаешь, я стану это скрывать?! – крикнул отец в ответ.

Ранджу вышла из комнаты, по-прежнему его подкалывая:

– Знаешь, готова спорить, что Гарвард производит их и в Индии, скажи нашим, пусть закупятся прямиком на фабрике, сэкономите на доставке.

Кади метнулась за ее спиной в спальню, бросила скомканную толстовку на свою кровать, потом нырнула обратно в общую комнату.

– Какая умная штучка, – произнес доктор Васан. – Скажи мне, Кади, разве может хорошая дочь так упрекать отца?

Кади хмыкнула, пряча в смехе тревогу:

– Вопрос, скорее, к моему отцу.

Глава 4

Когда Кади вновь оказалась одна, успел наступить вечер. И Ранджу, и Андреа отправились поужинать с родителями. Кади взяла себе салат из ресторанной сети на Гарвардской площади, а съела его в комнате, сидя на матрасе и склонившись над страницами Эриковой тетради.

Снаружи донесся шум; Кади пересекла комнату и выглянула в окно. Она проследила, как шумные компании первокурсников носятся по окутанному темнотой Гарвард-ярду, их смех отражался от периметра старых кирпичных стен, дубов и плюща. Кади захлестнула волна одиночества. Она думала, что раз она и новые одноклассники все незнакомцы, развеселый дух общей потребности в общении утащит ее в расцветающую компанию, словно светский прибой. Она надеялась, что сможет, по крайней мере, зависать со своими соседками – или что дело будет обстоять проще, чем сейчас. Она смотрела в окно, и ей казалось, что для многих все так и есть. Ей хотелось погрузиться в бурный водоворот общения, но весь этот день Кади чувствовала себя отрезанной от остальных. Спасибо тайнам за это.

Способность хранить секреты – это у них, Арчеров, семейное. Кади помнила день, когда получила ответы от первой партии университетов. Письма о зачислении в Гарвард среди конвертов, которые Кади вытащила после школы из почтового ящика, не было. Потому что мать успела первой проверить ящик, забрать письмо и спрятать. Чего мать не знала, так это что Кади подписалась на уведомление и по электронной почте. Слова первой строки: «Поздравляем! С радостью сообщаем, что вы зачислены в Гарвард…» – клокотали в сердце Кади еще с обеда. Только позже, днем, когда она сообщила матери, что ее приняли, та выдала ей бумажную версию. Мать сказала, что думала, мол, Кади расстроится, увидев письмо, и это звучало правдоподобно, ведь Кади сама скрывала от нее причину, по которой на самом деле хотела туда поступить.