Заманали!

Педикюр у неё отменный, без балды. Сквозь прозрачные колготки чётко видны ухоженные ногти, похожие на пурпурные зёрнышки граната. Они аккуратно выстроены по росту как матрёшки. Если тётя Люба шевелит пальцами ног, по лайкре разбегаются искорки, будто от ножа на точильном камне. Искорки кончают свой путь на кромке гранатовых ногтей, где по колготкам идёт двойной плоский шов.

– Извиняюсь за бестактный вопрос, Любовь Петровна, – говорит дядя Боря. – Вы не замужем?

Лежащая Любовь Петровна деланно вздыхает, неуклюже водит за спиной связанными руками, но ремень не хочет ослабляться. Бутылочные икры тоже крепко стянуты ремнём. Шов колготок между ног впивается в попу арестантки длинной цепочкой японских иероглифов, деля куполообразный зад на равные половинки. Похоже, он раздражает и сдавливает тёте Любе те части тела, которыми женщины особо дорожат и бережно прячут под нижним бельём.

Усмехнувшись, тётя Люба грациозно откидывает голову. Башня из белоснежных волос превращается в звёздную метель и рассыпается вокруг миловидного лица морскими гребешками.

– Вакансия свободна, – игриво говорит она дяде Боре. – А чо, посватать хочешь, ха-ха-ха? Неси заявление, рассмотрим. Только руки развяжи сначала.

Дядя Боря приободряется, поправляет пиджак.

– Я понимаю ваш сарказм, но вы с самого начала произвели на меня неизгладимое впечатление, дорогая Любовь Петровна. На фоне остальных гостей – и вдруг такая яркая представительная дама…

– Забыла сказать, – забавляется Любовь Петровна, неуклюже потягиваясь в своих путах. – Я дважды вдова. Первый муж разбился, второй запился. Ну как, третьим будешь? Ха-ха-ха!

Она от души смеётся, наблюдая за реакцией дяди Бори. Он несколько смешался.

– Хорош шутки шутить над пьяной бабой, – уже серьёзно говорит тётя Люба. – Лучше развяжи меня, надоело. Руки болят и в колготках чешется, как горячего песку туда насыпали. Жарко…

Дядя Боря поспешно кивает.

– Одну секунду, Любовь Петровна. Надо убедиться, ушла ли домой Стелла Михайловна? Чтобы, знаете, исключить повторный инцидент… Да и платок смочить пора. Вы мне, извиняюсь, не хуже Майка Тайсона вкатили, – он трогает лиловое подглазье.

– Иди-иди, малахольный! – величаво разрешает тётя Люба. – Стелку я всё равно как-нибудь прибью, так и передай. Она меня жирной б…. назвала. Журавлёва такого не прощает, поняли?

Дядя Боря в последний раз оглядывается на обширные сверкающие бёдра пленницы, на утопающую в подушке голую грудь и торчащий сосок, напоминающий твёрдую бусину в розовом обводе. И улетучивается за дверь. В коридоре гремит музыка – гости включили старенький альбом «Пет шоп бойз». Крис Лоу мурлычет хит «I Wouldn't Normally Do This Kind Of Thing» – «Обычно я бы так не поступил». Прикольное совпадение.

– Выпить мне притащи! – велит вдогонку Любовь Петровна. – Водочки охота! Плясать охота! Я на день рождения пришла, или связанной тут валяться?

Прячась за шторкой, я предвкушаю, что дядя Боря сейчас вернётся, распутает Любовь Петровну и выручит меня из двусмысленного нелегального положения. Сколько мне ещё таиться в шпионской ловушке на подоконнике? Пора бы идти гамать в «Героев меча» и отбивать наезды Балбита.

На радостях я откусываю большой кусок торта, начинаю жевать. Крем блестит и тает на языке прямо как капроновые ноги тёти Любы.

Проходит минута, другая, но дяди Бори всё нет. Любовь Петровна проявляет признаки беспокойства. Она барахтается в бамбуковой перине, трётся потным лбом о постель, трясёт за спиной скрученными кистями рук.

– Где он там, тошнотик? За Стелкой, что ли, ухлёстывает? Вот и верь мужикам!

Изгибаясь, Любовь Петровна беспомощно потирает друг о друга круглые пушечные колени, насколько позволяет стягивающий лодыжки ремень. Лимонадные колготки отзываются на трение чистым снежным хрустом, будто корабельный такелаж во время восьмибалльного шторма. Я предполагаю, что у тёти Любы чешется нижняя грузная часть тела, плотно обтянутая капроном и трусиками. Со связанными руками там, ясное дело, не почешешь.

– Заманали! – сердито выплёвывает белокурая пленница любимое словечко. – Как на грех, трусы к мокрому прильнули. Поцарапаться бы!

В самый разгар её попыток почесать в недосягаемых скобках-трусиках дверь отворяется.

***

Тётя Люба первой видит, кто там вошёл, потому что моя наблюдательная щель очень узкая. И я понимаю, что неведомый визитёр не приподнял ей настроения. Тётя Люба меняется в лице, пытается втянуть свою мега-макро-грудь в атласный корсет, целомудренно подгибает связанные ноги, чтоб колени загораживали пах, благоухающий жасмином и весенним дождём.

– Кострецкий!… – разочарованно стонет она. – Вот уж кого не думала здесь встретить! Чего припёрся, гнида?

Вместо элегантного дяди Бори в спальню просачивается сутулый, ехидный дядя Женя. Тот самый, что лез ей под юбку возле туалета, а потом хватал за ягодицы, когда буйную гостью связывали. Дядя Женя уже гораздо пьянее, чем был недавно.

– Удивлена? – хихикает он. – Мы с Наташкиным мужем вместе на техническом учились. Тачками я уже не занимаюсь, но старая дружба – она навсегда, верно? А ты за этот год ещё больше расцвела, Люба… Заневестилась.

– Вдали от г@вна женщина всегда цветёт! – хмуро парирует Любовь Петровна.

Она настороженно сопит и явно ждёт какого-то подвоха. Её голая спина напряжена, заломленные назад руки бешено вращаются в ременных кольцах. Параллельно она елозит бёдрами по кровати, заставляя вернуться на место задранную в схватке мини-юбку. Перед дядей Борей Любовь Петровна так не волновалась.

– А ты, Кострецкий, как был козлом год назад, так и остался! – выпаливает она. – Вовремя меня люди надоумили, пока глупостей не наделала! И сегодня – сразу мне под юбку суётся, как ни в чём не бывало. Рыло бесстыжее! Знала бы, что Наташка тебя пригласила, – сроду бы сюда не пошла!

– Под юбкой у тебя всё по-прежнему на уровне, Люба! – щерится дядя Женя. – А когда ты лежишь связанной – то вообще царица секса. Смотрела фильм «Западня для белой волчицы»?

– Порнуха какая-нибудь? – презрительно отрезает тётя Люба. – Извини,  извращенские сказочки для онанистов не смотрю.

– Ах да! Ты же всегда по бразильским сериалам угорала, – дядя Женя плотно захлопывает дверь. – Любовь-морковь, Хосе-Кончита, шерше ля фам… Кстати, про волчицу – без дураков ляшистое кинишко. Там латиноамериканская охотница лежит в плену у главного злодея. На большой-большой кровати, вот как ты сейчас. И руки-ноги тоже ремнями связаны…

Говоря это, он постепенно приближается к кровати, а массивная тётя Люба пытается отползти от него на локтях и уже не заботится о задранном «мини»  и выпавшей груди.

– А из одежды на девушке – только бусы и кожаная юбочка, – загробным голосом вещает дядя Женя. – Она лежит и молится своему охотничьему богу, потом заходит главный злодей – и … угадай, что с ней делает?

Он садится на кровать и жадно трогает тётю Любу за ноги, облитые колготками. Капрон издаёт восхитительное, чуть слышное потрескивание, на грани того, что способно уловить человеческое ухо. От этого звука у меня по животу бегут тёплые мурашки. Рука дяди Жени воровато скользит тёте Любе в ложбинку между сомкнутых бёдер, ползёт прямо к трусикам, где у женщин «запретное место».

Тётя Люба набрала воздуху, но не крикнула, только предупредила вполголоса:

– Куда, блин? Не распускай лапы! Отвали к своей суходранке! Кострецкий?… Чо неясно? Я заору! Заманали!

– Да! Ещё одна немаловажная деталь, – ласково сказал дядя Женя. – У девушки из кино в рот был вставлен кляп. Хоть это и не цивилизованно, но в некоторых случаях изумительно работает.

Он резко поднял тёте Любе голову за волосы, взял с кресла мамины лосины и комком запихал в шоколадные размазанные губы. Теперь тётя Люба не могла обзываться, зато побагровела от злости и урчала: «Хрр-рр, хрр-рр», как неисправный холодильник.

Любовь Петровна взбрыкнула связанными ногами. Похоже, ей абсолютно не нравилось, как дядя Женя гладит ей колготки, затыкает рот и тянется к «запретному месту». Но дать отпор она не могла при всём желании. Чувствуя свою безнаказанность, дядя Женя улёгся сверху на толстую связанную пленницу, шаркал пятернёй по капроновой попе и хватал её за оголённую грудь с торчащим камушком-соском.

– Надёжно тебя скрутили, Любочка-тумбочка? – он хихикал и тискал разъярённую тётю Любу за ароматные чёрные трусики. – Лежи смирно, всё равно не вырвешься. Наконец-то мы одни. Романтика, да? Слушай, я же знаю, как ты с Трофимовым в Питер ездила. Я всё знаю! И про новогодний корпоратив тоже… Так почему, сука, Трофимову можно, а Кострецкому нельзя?

Любовь Петровна громко дышала, уворачивалась на постели от дяди Жени и приглушённо взвизгивала, когда её мяли слишком сильно.

– О, какие мы сырые между ног! – бормотал дядя Женя. – Нечего себе цену набивать, поняла? Может, ты в рот хочешь? Сейчас мы друг другу сделаем приятно…

По-моему, тётя Люба не хотела, чтобы дядя Женя делал ей «приятно». Я не совсем понял, о чём говорит дядя Женя про «хочешь в рот», ведь во рту у неё уже были лосины. Вряд ли туда поместится ещё что-то.

Тётя Люба морщилась и часто моргала, стряхивая с ресниц капли пота, мычала и пыталась отползти от дяди Жени, который шарил ей по голой груди, бёдрам и трусикам с «запретным местом». Ползти у неё получалось неважно. Дядя Женя крепко придавил её к перине и искал под мини-юбкой резинку мокрых колготок, которые сверкали будто склеенные из множества кусочков зеркального пазла.

Я случайно вспомнил, как два месяца назад шёл ночью по коридору пописать, а дверь в спальню была открыта. Тогда я тоже увидел странную штуку. Почти как у Егора на фото из «интим-фетиш». Мама лежала на той же постели, где теперь катается тётя Люба, только руки у неё были связаны не сзади, а за головой, и на ноги были натянуты тёмные чулки. Папа нависал сверху и держал её за разведённые бёдра. Утром я решил, что мне всё приснилось.

Возможно, дядя Женя пользуется удобным моментом, чтобы погладить тёте Любе чудесные капроновые колготки, раз она крепко связана и не может сопротивляться? Я бы, признаться, тоже с удовольствием погладил. Но зачем он упорно трогает её за трусики, если место там – запретное? Странные эти взрослые.

Тётя Люба фыркала как стадо мамонтов, стонала и извивалась, окончательно приводя в беспорядок нарядную праздничную одежду, а дядя Женя вдруг потащил с себя брюки, но замер, прислушался, чертыхнулся и быстро отскочил от истерзанной пленницы.

– Евгений Георгиевич, ты куда пропал? – закричала в коридоре тётя Мила. – В уборной замечтался, что ли?

Недоговорив, она вошла в комнату и подозрительно уставилась на них обоих. Дядя Женя уже поправил рубашку с брюками и сделал невинное лицо.

– Мы с уважаемой Любовью Петровной проводим приватную воспитательную беседу, – заявил он. – О нормах и культуре поведения на вечеринках. Верно, Люба?

Тётя Люба, надрываясь, забубнила с заткнутым ртом. Видимо, надеялась пожаловаться тёте Миле, как дядя Женя цапает её за соски, за ляжки в колготках и «запретное место». Но кляп из лосин мешал тёте Любе излить наболевшее. Тётя Мила недовольно оглядела пышную пленницу с выставленной напоказ попой, брезгливо одёрнула ей мини-юбку и вытолкала дядю Женю прочь.

– Кострецкий, ты не охренел – со связанными шлюхами по чужим спальням зависать? – строго сказала она и тоже вышла.

Тётя Мила – не настоящая жена дяде Жене. Мама говорила, что они «то живут, то разбегаются, потому что Милка стерва, а Женька гулёвый». Но к нам в гости они постоянно приходят вместе.

***

Они исчезли, а у нас в спальне всё осталось по-старому, только во рту у тёти  Любы теперь торчал упругий кляп из маминых лосин. И она швыркала носом, бубнила в синтетическую ткань, пыталась сесть и трепыхала за спиной растопыренными пальцами. А лимонадные колготки влажно шелестели на её убойных ляжках, ярко поблёскивали, вспыхивали и переливались при свете ночника, словно под ними шло лазерное шоу.

Дверь открылась в третий раз. Но это опять оказался не пропавший дядя Боря. В комнату заглянула давняя соперница Журавлёвой, недодушенная тётя Стелла. Нынешним вечером связанная полуобнажённая тётя Люба, похоже, пользовалась повышенным спросом.

– Лежишь, пьяная тварь? – удовлетворённо заметила тётя Стелла. – О, и пасть твою вонючую заткнули? Правильно! Я зашла снова сообщить тебе, что ты – мразь и жирная б…! И в своих словах не раскаиваюсь.

На побагровевшем лице Любови Петровны отразилась целая буря эмоций. Пожалуй, она бы дорого дала, чтобы иметь свободный рот и ответить обидчице как полагается. Изнемогая от собственной беспомощности тётя Люба забилась на кровати, посылая в тётю Стеллу воображаемые громы и молнии. Юбка, небрежно одёрнутая тётей Милой, моментально задралась пленнице обратно на спину, открыв спрятанные было трусики, похожие на чёрную запятую с кружевными завитушками.

Тётя Стелла прекрасно понимала, что неуязвима для большой и грозной Журавлёвой, пока та лежит связанной, и с издёвкой промурлыкала:

– Да, ты жирная б….! Подлюга! Корова деревенская! Жаба нестроевая! Ещё и мини-юбки носит, давалка кривоногая, ха-ха-ха, посмотрите на неё!

Последнее заявление было вопиющим враньём. Ноги у Любови Петровны ничуть не кривые, они полные, гладкие и ровные. Недаром тётя Люба смело рассекает в лосинах и микроскопических юбках.

– Бррр-ммм! – прогудела Любовь Петровна сквозь затычку из лосин и заработала связанными руками как сумасшедшая. Не будь дяди Борин ремень таким прочным, вырвись из пут тётя Люба – и я наверняка стал бы свидетелем убийства, потому что тётя Стелла говорила ей очень плохие, обидные вещи. Даже задушить за них мало.

Коварная тётя Стелла, лёгкая и стройная, в бежевых джинсах, мрачно улыбнулась потугам тёти Любы вырваться из кожаных кандалов.

– Предвидела бы я, что Наташка тебя пригласит – в жизнь бы не пришла! Чего бы тебе такого на добрую память оставить, госпожа Журавлёва? Чего бы с тобой интересного сделать, пока ручонки у тебя скручены?

Я подумал, что тёте Любе сегодня стопудово не везёт. Пьяного дядю Женю с его поползновениями отогнала тётя Мила, но эстафету приняла изобретательная тётя Стелла. Неужели она тоже недавно видела какое-нибудь взрослое кино с пытками и хочет жестоко помучить связанную тётю Любу?

– Хо, у меня же есть клипсы! – тётя Стелла потащила из уха пластмассовую бутафорскую пуговицу. – Эврика! Давай, защемим тебе соски клипсами и к цепочке за шею пристегнём? Они у тебя сами выпали и на приключения напрашиваются. Обещаю: будет не смертельно, но больно и сексуально… Ты же опытная проститутка, да? Пробовала?

– Бвв-нну! – с ненавистью ответила сквозь кляп Любовь Петровна и поскорее отвернула беззащитную грудь к стенке, будто здесь никто не мог достать до её сосков.

К счастью, до пыток дело не дошло. Тётя Стелла уже встала у кровати, уже примерилась защёлкнуть тугую клипсу на груди тёти Любы, когда в кармане у неё внезапно и настойчиво зачирикал брелок автомобильной сигнализации.

– Чёрт! – спохватилась тётя Стелла. – Хулиганы, что ли, в мою «ласточку» лезут?

Повернувшись на пятках, она бросилась прямёхонько к моему окну.

От страха я обмер за шторой. Попался! Но тётя Стелла лишь мельком глянула в просвет между шторами и сообразила, что это окно выходит на проспект и парк, а «ласточка» припаркована с противоположной стороны дома, во дворе. И Стелла Михайловна с визгом умчалась спасать свою новую машину, совсем забыв про тётю Любу.

***

Я перевёл дух, лизнул поплывший остаток торта. Что-то многовато получается приключений для одного вечера. Стоило уложить тётю Любу в спальне связанной – и к ней наведалась чуть не половина именинных гостей! Кто за столом-то у мамы сидит?

Тётя Люба, наверное, тоже еле успела перевести дух, а наша дверь опять открылась (в комнату ворвалась дискотечная музыка) и закрылась (музыка стала тише).

Я посмотрел в щель на тётю Любу – хотел по её реакции понять, кто к нам  пожаловал? Но она утомлённо возвышалась на постели пышным калачиком, сосала кляп, и ей уже всё было по фиг.

Кого же принесло на этот раз? Пора тотализатор тут устраивать.

– Любовь Петровна!… – тихо позвали от дверей. Это был мой папа. Тоже очень пьяный.

С полузакрытыми глазами папа остановился над Любовью Петровной и с чувством продекламировал куда-то в потолок:

– Меня сделали счастливым

от негаданной любви

твои серые с отливом,

непонятные твои.

Может, этого не надо –

что-то следует блюсти.

Может, будешь ты не рада –

так, пожалуйста, прости…

– Великолепно писал Евтушенко, – сказал пьяный папа.  – Люба, я никогда не читал тебе Евтушенко?

Вообще-то глаза у тёти Любы голубые, однако при ночнике они казались глубокими и серыми, как в неизвестном мне стихотворении. Тоже непонятные и с отливом. Этими самыми глазами связанная Любовь Петровна с лимонадными ногами сейчас воззрилась на папу как на идиота.

– Бррр-ммм! – хрюкнула она в сырой кляп. Шоколадная помада неровными мазками обрамляла её роскошный заткнутый рот.

– Низменные люди, варвары! – выспренно воскликнул папа, имея в виду, как я догадался, маминых гостей. – Они пьянствуют и предаются пороку, пока женщина томится в неволе?

Боюсь, он позабыл, что буквально час назад лично помогал крутить руки тёте Любе.

Одержимый раскаянием, папа упал на колени перед кроватью и вырвал кляп изо рта Любови Петровны. Но та почему-то совсем не обрадовалась спасителю и отпрянула от коленопреклонённого папы.

– Илья, уйди ради Бога, ты же ужрался в дым! – тихо и быстро заговорила она. – Сгинь от меня, нечистый дух!… Твоя Наташка нас обоих грохнет.

Отметая все возражения, папа клещом впился в губы ошарашенной Любови Петровны и принялся целовать её взасос.

Я за шторкой был ошарашен не меньше тёти Любы. Папино поведение не лезло ни в какие ворота.

Это длилось несколько секунд, потом тётя Люба пришла в себя, собралась с силами и покатилась от моего папы в дальний конец кровати, взбивая бархатное покрывало, бултыхая грудью и сверкая коленками.

– Навязался ты на мою голову! – горестно запричитала она. – Лежу, никого не трогаю, и третий мужик подряд меня домогается! Отстань, Илья!

Но папа по пьянке проявляет чудеса упрямства.

– Это мне понятно, ибо

часто, будто нездоров,

я не выглядел счастливо

после громких вечеров…

– навзрыд проревел папа и словно луноход пополз к тёте Любе на четвереньках – ловить её соблазнительные лимонадные ляжки.

– Люба, я же давно тебя!… Я же ещё с Пролетарской тебя!… – выкрикивал он, глотая слова. – На кухне караулил! С твоим именем спать ложился! Люба… Жизнь моя!…

Тётя Люба явно хотела заткнуть уши, чтоб не слышать папиного бреда, но руки у неё были связаны за спиной. Поэтому она жмурилась как от зубной боли, мотала головой и громко твердила:

– Уйди, Илья! Забудь! Не твоя! Уйди! Уйди!…  – мне даже показалось, что она плачет. Или это всё струйки пота и текущий макияж Марселы Бовио из «Stream of Passion»?

– Я тебя люблю, Любушка! – рыдал папа и опять хватал Любовь Петровну за плечи, за ноги, за что попадёт.

– Уйди, не трави! Уйди и забудь! У тебя жена и ребёнок! – полуобморочно откликалась тётя Люба и винтом выкручивалась из-под папы.

– Люблю! Одно твоё слово ещё там, на Пролетарской – и я бы их бросил! – отчётливо сказал папа, и в этот миг грянул гром.

Вернее, это был не гром, а я от неожиданности уронил с колена пустое блюдечко. Оно мазнуло по шторке и разбилось на полу вдребезги.

Блямс!

Звук бьющегося фарфора заставил обоих взрослых подпрыгнуть на кровати как ошпаренных.

– Кто там? – спросила тётя Люба и отодвинулась от обмякшего отца, насколько ей позволяли скрученные назад руки.

Как в замедленной съёмке я вылез из-за шторы. Я демаскировался, прятки потеряли смысл. С кровати на меня смотрели два лица. Туповато-пьяное – папино и испуганно-усталое – тёти Любино.

– Я всего-то торт залез сюда поесть! – пояснил я, хотя меня никто не спрашивал.

По-моему, папа даже не въехал, откуда я взялся. На автопилоте он мутно моргнул и сурово погрозил мне пальцем.

– Витал-лий! Закрой дверь с той стороны! В-видишь, Любовь Петровна не одета? Видишь, мы разговариваем?

– Вижу, – грустно сказал я. – Разговариваете. Папа, ты же носишь в кошельке вашу с мамой свадебную фотографию! И ты хотел нас бросить? Из-за тёти Любы? Насовсем?

– Да что ты! – неуверенно промямлил папа и мгновенно притворился спящим.

Я поплёлся к выходу, чувствуя, что сейчас разревусь. Но меня остановили.

– Не уходи, Виталий Ильич! – опомнилась тётя Люба. – На окошке сидел, на нас глядел, ха-ха-ха? Я и не знала! Молодец, настоящий разведчик! Будь умничкой, Виталик, развяжи меня? Ты ж единственный трезвый мужик во всём доме остался! Развяжи старуху.

– Никакая вы не старуха, – сказал я. – Вы красивая, я бы сам на вас женился. И папа вон тоже хотел…

***

Косясь на притихшего папу, я обогнул кровать, и тётя Люба поспешно подставила мне раскалённую голую спину со связанными руками. На её красивой спине нервно подёргивались возбуждённые мышцы и трепетали сочные складки жировой ткани, похожие на непропечённые беляши. От Любови Петровны пахло черносмородиновым ликёром, дождём и крепко просоленным телом. Я распутал ей затёкшие руки. Узел дяди Стаса на пухлых запястьях был несложным, просто сама она его вряд ли достала бы.

Получив свободу, Любовь Петровна как юная девочка вспорхнула с опостылевшей кровати и стала приводить себя в порядок. Зато папа ткнулся носом в покрывало и отключился по-настоящему. Водка его догнала.

– Он правда хотел от нас уйти? – спросил я, кивая на папу.

Тётя Люба поддёрнула сырые лимонадные колготки, расправила юбку и укладывала необъятную грудь в атласный балконет. Словно два переспелых арбуза сорта «рафинад» водрузили на плоские чашечки рыночных весов.

– Было, Виталик, – честно сказала она мне, как взрослому. – Хотел Илья из семьи уйти, да я запретила. Мне чужого не надо. Твой папка парень неплохой, ты на него не обижайся. Получше некоторых. А меня зря шлюхой величают, сам же с окна сегодня видел? Я лежу, а они как мухи липнут! Идут и идут, трое мужиков за вечер! Заманали! У всех шифер полетел, что ли? Один – в Италию звал, другой – чуть не изнасиловал, третий – твой папаша – Евтушенко читал и в любви клялся… Эх, должно быть, сладкая я девка! – невесело рассмеялась она.

– А эти… «интим-фетиш-порно-сессии» у вас с папой тоже были? – напрямик спросил я, не знаю зачем.

– Ха-ха-ха! Ну и Виталик-дознаватель! – кокетливо удивилась тётя Люба. – Запомни на будущее, Виталий Ильич: дамам таких вопросов не задают!

Причесав волнистые волосы маминой щёткой, Любовь Петровна наконец-то уместила свои мега-макро-груди в корсет, как им надлежало, и дружески подмигнула мне.

– Мамке своей о сегодняшнем не болтай, Виталик? Лады? Расслабился твой папа. Это будет наш общий секрет! А я тебе куплю… чего ты хочешь?

***

– Что тут происходит? – вдруг донеслось от дверей.

На пороге спальни стояли мама и дядя Боря, за ними толпились остальные гости – тётя Надя, дядя Гена, тётя Вера, дядя Стас… Все с любопытством пялились на нас с развязанной Любовью Петровной и на отрубившегося в кровати храпящего папу.

– Что происходит? – повторила моя мама.

Она тоже была сильно закосевшая. У неё был день рождения. И на ней было дорогое золотистое платье, с утра подаренное папой.

Я вздохнул, мы с тётей Любой присели у окна и стали собирать осколки блюдечка.

– Ничего, мамочка, всё нормально, – сказал я. – Просто заманали вы…