Заманали!

Дмитрий Спиридонов

Заманали!

На мамин день рождения пришло много взрослых. Тётя Стелла, тётя Мила, дядя Гена и другие знакомые – человек пятнадцать. Все они пришли без детей. Может, это и к лучшему. А то навяжут какую-нибудь мелкую соску, и развлекай её весь вечер как вшивый бимбо.

Но сидеть за столом со взрослыми мне тоже быстро наскучило. Все поздравляли маму, и тётки трепались о мелировании волос, а мужчины – о новом «Гюнтере» дяди Бори. Папа смешивал дамам коктейли, разливал коньяк и водку с двух рук – «по-македонски», – гости закусывали салатами, пирогом и копчёной скумбрией. И я видел, что дядя Женя с дядей Борей стесняются рассказывать при мне эротические анекдоты. Вот батхеды. Они просто не в теме, какую пошлятину пацаны несут на перемене в нашем школьном туалете.

– Виталик, может, к себе пойдёшь? – тактично сказала выпившая мама.

Я согласился, что пойду. Тётя Надя отрезала мне на кухне кусок торта и насыпала целый карман конфет. На ней были чёрные блестящие шёлковые брюки, очень тесные. Когда тётя Надя поворачивалась задом, сквозь брюки проступали классные трусики-верёвочки, будто в стринги запихали два чёрных воздушных шара, они раздулись и рвутся наружу. Дотронешься – взорвутся.

Я хотел сказать об этом тёте Наде, но на кухню заглянул дядя Стас и тоже увидел отпечаток трусиков под брюками, звонко шлёпнул тётю Надю и засмеялся. Попа у тёти Нади не взорвалась, но загудела как индейский бубен. Она сказала:

– Дурак, не при Витальке же!

Ой, будто я не видал, как женщин по заднице шлёпают! Всего минуту назад дядя Женя подмигивал мне и хватал за попу выходящую из туалета тётю Любу Журавлёву.

Тётя Люба очень красивая. Лицо у неё накрашено как у западной рок-звезды, на манер Марселы Бовио, солистки готов «Stream of Passion». Ресницы обведены объёмной тушью, рисунок бровей копирует ночные молнии, на щеках лежат персиково-матовые румяна. Белые волосы сложены в башню, губы облиты тёмно-вишнёвой помадой и похожи на две шоколадных конфеты.

У тёти Любы чёрная искристая блузка-корсет, на полных ногах – короткая рыжеватая полушерстяная юбка в облипку и капроновые колготки светло-лимонадного цвета. Колготки сидят плотно, без единой складки, коленки и ляжки тёти Любы сверкают от лайкры как большие стеклянные бутылки. Я чуть-чуть позавидовал нахальному дяде Жене. Женские колготки здорово скользят под рукой, их интересно гладить.

Дядя Женя влез Любови Петровне высоко под юбку, но она сказала ему плохое слово. То есть Любовь Петровна сказала, а не юбка. «Отвали, Евгений Георгиевич, иди приставай к своей суходранке».

Что такое «суходранка», я не знаю. С конфетами и тортом я ушёл в папину с мамой спальню, включил ночник, завесил штору и уселся за ней на подоконник.

Прошлыми вечерами я гамал в онлайне в «Героев меча и магии», но сегодня чувак под ником Балбит захватил у меня сразу два города, поджёг верфь и вдобавок проклял мой ударный отряд демонов. Снимать проклятие, отбивать города и восстанавливать всё заново – это, доложу вам, такая волынка… Даже вталово браться.

Я поставил на колено блюдечко с тортом, слизнул тающий крем. Люблю тут сидеть, потому что эта сторона дома выходит на проспект, а за ним парк. Ходят трамваи, гуляют люди. Меня никто не видит, а я за всеми пасу из укрытия.

В соседней комнате, где гости, открыли окно. Все звенели посудой, смеялись и поздравляли маму. Потом кто-то закричал «недогон!», и папа с дядей Геной сбегали ещё за водкой. Потом была музыка, шум и ничего не разобрать, но я понял, что взрослые уже ссорятся. Значит, водка начала действовать.

Скандал устроили тётя Люба с тётей Стеллой. Они орали друг на друга, а остальные орали на них. Вдруг кто-то завизжал, со стола посыпались тарелки, гости сцепились между собой и выкатились в коридор.

– Врежь этой потаскухе! – кричала тётя Надя, а дядя Стас и тётя Вера страшно матерились. Судя по топоту, в коридоре сражался легион римских гладиаторов и пара медведей.

– Господа, я полагаю, надо всё-таки цивилизованно… – убеждал дядя Боря, но в общей свалке его было почти не слышно.

– Уберите от меня эту проститутку! Свяжите её, она мне глаз чуть не выбила! – откуда-то подзуживала тётя Стелла и выла с безопасного расстояния.

Громкие голоса приблизились. Дверь в комнату с треском распахнулась, и гости втащили пьяную тётю Любу Журавлёву в короткой юбке. Её лицо было перекошено от ярости, зато ноги в капроновых колготках лимонадного цвета по-прежнему сверкали как большие стеклянные бутылки. Благородная высокая причёска разлохматилась и падала ей на ресницы тяжёлыми сосульками.

Я уже говорил, что тётя Люба пришла к нам в чёрной атласной блузке, имитирующей старинный корсет. Блузка оставляла плечи голыми, сзади между лопаток у неё шла фальшивая шнуровка, а груди размером с французскую уличную баррикаду тяжело перекатывались в жёстких поддерживающих полусферах, которые называются «балконет». Теперь тёти Любина грудь кипела, бурлила и лезла из балконета наружу, словно стиральная пена из ушата. От зычного матерного крика дребезжали стёкла и закладывало уши.

– Заманали! Пустите! Стелка, я тебя как тряпку порву! – орала тётя Люба и пыталась прорваться к тёте Стелле сквозь оцепление. Она отбросила моего папу под торшер, врезала тёте Наде в лоб, попала коленом в пах кому-то из мужчин.

– Любовь Петровна, это уже не шутки! – тонко пискнул дядя Гена. Я понял, что пнутый пах принадлежал ему.

– Господа, я полагаю, нам надо цивилизованно… – опять высокопарно заладил дядя Боря.

С разворота, прямо как Ван Дамм, тётя Люба дала ему кулаком в торец, дядя Боря охнул и схватился за челюсть. Тут он отбросил талдычить про «цивилизованность», выставил плечо и хоккейным приёмом взял Любовь Петровну на таран.

Тётя Люба прозевала опасный момент, потому что слева в неё вцепилась тётя Вера. Толчок дяди Бори заставил её потерять равновесие и отступить, она пошатнулась, открывая брешь в своей обороне. Гости плотно обступили драчунью в корсете, поймали под локти и начали скручивать.

***

Через щёлку между шторами я смотрел, как вокруг Любови Петровны вьются трое или четверо добровольцев, и загибают ей руки за спину – словно готовятся сложить тётю Любу в чемодан, чтоб она занимала поменьше места. Но фигуристая тётя Люба всё равно занимала много места, топталась в проходе как борец сумо, не сдавалась и грозила всем набить морду. Когда гости повисли у неё на руках мёртвым грузом, она начала рычать, плакать и бодаться. Её оттеснили к кровати.

– Чуть праздник не испортила, – сказал кто-то.

– Не надо было коньяк с водкой мешать, – сказал дядя Стас.

– Заманали! – жалобно и зло крикнула тётя Люба. – Вообще уже, что ли?  Заманали! Верка, отпусти руки, сейчас же!

Тётю Любу не отпустили, а плашмя уронили на кровать, и она зарылась носом в бархатные волны покрывала. Её попа в задравшейся рыжеватой мини-юбке торчала выше подушки. Ляжки тёти Любы в лимонадных колготках блестели, будто склеенные из множества кусочков зеркального пазла.

Под колготками её крупную попу сжимали тонкие чёрные трусики, похожие на полукруглые математические скобки. Дядя Женя в суматохе украдкой положил ладонь на эти скобки-трусики и сжал в горсти. Капрон тёти Любы снежно хрустнул, я даже с окошка услышал.

Или мне померещилось? На самом деле в комнате стоял жуткий гвалт. Все кричали, а тётя Вера и папа держали тётю Любу за руки и выворачивали назад.

– Заманали! Я не хочу! Пустите, суки, больно! – бубнила она, пока ей крутили за спину руки, а дядя Боря вытаскивал у себя из брюк кожаный ремень. Ремень был как толстая длинная змея и заканчивался металлической пряжкой.

Мне стало забавно. Неужели пьяную взрослую тётю Любу сейчас отшлёпают ремнём, будто капризную дошкольницу, пока она лежит кверху попой и не может сопротивляться?

Я, конечно, ошибся. Её просто связали. Дядя Стас прыгнул на тётю Любу верхом, словно она была лошадью, и долго, тщательно связывал ей заломанные руки. Я знаю, это очень больно. Человеческие руки не приспособлены сильно загибаться за спину, тем более тётя Люба довольно толстая, и суставы у неё заплыли жиром. Мне в школе Егор Усачёв как-то заломил назад локоть, и я здорово орал на всё фойе.

Пленная тётя Люба без конца повторяла, что её «заманали» и похабно ругалась на тётю Стеллу, хотя той даже не было в комнате. Соперница тёти Любы попискивала где-то в коридоре, предлагая вызвать для «ненормальной Журавлёвой» милицию с наручниками или санитаров со смирительной рубашкой.

– Сами справимся, – сказал дядя Стас и налёг на руки тёти Любы, чтоб ей было больнее.

Плечи и локти скрученной тёти Любы Журавлёвой топорщились кверху, словно крылья сказочной птицы Рух. Дядя Стас продевал ей концы ремня между запястьями и каждый раз поддёргивал, чтобы схватилось потуже, а тётя Люба визжала до хрипоты и болтала в воздухе ногами.

Будь она худенькой как тётя Настя, ей бы, наверное, удалось выскользнуть из-под дяди Стаса. Но тётя Люба весит больше трактора и не умеет бороться в партере. Каждая её ляжка толщиной почти с меня. Лимонадные колготки тёти Любы Журавлёвой чудом не лопались на заду. По капроновой поверхности бегали яркие блики, упругая синтетика пела и поскрипывала, будто корабельный такелаж во время восьмибалльного шторма.

Гости цепко держали пленницу за скользкие икры, чтобы поменьше пиналась и не мешала себя связывать. Тётя Люба обзывала их свиньями, гадами и вообще неприличными словами. Тогда тётя Оля заявила:

– Да заткните пасть этой подстилке, надоело!

– Сама ты подстилка штопаная! – огрызнулась снизу тётя Люба. Тушь текла с потного лица на покрывало, оставляя угольные узоры на персиково-матовых щеках. В начале вечера тётя Люба походила на мексиканку Марселу Бовио со свежим макияжем перед выходом на сцену. Теперь же она походила на  Марселу Бовио, ударно отработавшую пятичасовой рок-концерт. С неё текло в три ручья.

Меня за шторой взрослые не заметили, им было не до этого. Они укрощали бешеную тётю Любу. Дядя Женя тайком лапал её за горячую капроновую попу в трусиках-скобках и думал, что никто не замечает, а я с окошка всё прекрасно видел.

– Она невменяемая. Ноги ей тоже надо смотать, и пошли уже выпьем, – сказал дядя Гена и достал из штанов свой ремень.

Вопреки рекомендации тёти Оли рот тёте Любе не заткнули. Дядя Боря убедил всех, что забивать женский рот кляпом – нецивилизованно и негуманно. Пленники имеют право на свободу слова и самовыражения.

Зато разбросанные жирные ноги тёти Любы свели вместе и тоже плотно связали в щиколотках дяди-Гениным ремешком, надёжно застегнув пряжку. Очевидно, вязка женщин по рукам и ногам укладывается в понятия о цивилизации и самовыражении. Лежи себе бревном и самовыражайся сколько хочешь.

Тогда дядя Стас наконец-то слез с Любови Петровны, и гости снова ушли за стол, а тётя Стелла на секунду забежала пнуть пленницу туфлей в лодыжку. По-моему, это нечестный приём – пинать связанную женщину, которая не может дать сдачи. Меня бы за такое отругали.

На блестящих колготках тёти Любы остался некрасивый пыльный оттиск. Пользуясь предоставленной свободой слова, она беспомощно проворчала:

– Заманали! Развяжусь – башку тебе об стену расколочу!

– Отдохни пока, стерва толстожопая, скоро вернусь и устрою тебе! – пригрозила тётя Стелла и убежала выпить.

Мы остались одни – связанная ремнями тётя Люба, лежащая кверху попой в блестящих колготках, и я – в укрытии за шторкой. За стеной наполнили стаканы и возобновили прерванный разговор, а тётя Люба ворочалась в кровати. Наверное, ремни ей везде больно жали, потому что дядя Стас затянул их на совесть. Он военный прапорщик в отставке.

Я вспомнил о торте и снова лизнул крем. Тётя Люба шевелила растопыренными пальцами за спиной и пыхтела на всю спальню. Лимонадные колготки поблёскивали кварцем, вспыхивали и переливались при свете ночника, словно под ними шло лазерное шоу. Шов между ног походил на длинную цепочку японских иероглифов и врезался в трусики посередине, деля куполообразную попу на равные половинки.

Мне до того захотелось погладить тёти Любины ляжки в хрустящих лазерных колготках – прямо ладошки зачесались. Но, конечно, делать этого нельзя, раз она мне чужая тётя, да вдобавок пьяная и связанная. Я иногда трусь щекой о мамины ноги, если она сидит в колготках у телевизора. Но это бывает нечасто. Обычно мама ходит в халате и с голыми ногами. Тереться о голые ноги совсем не прикольно.

Сложив пальцы в колечко, я прищурился и поглядел на тёти Любину попу, словно через объектив видеокамеры. Жалко, я влез на подоконник без телефона. Адидасно было бы снять видосик, как Любовь Петровну связывают и укладывают в нашей спальне. Пакостник и драчун Егорка Усачёв постоянно ищет в интернете картинки со взрослыми тётками в кожаных бикини и сетчатых чулках. Тётки показывают всякие части тела, надевают друг другу наручники и совершают другие штуки, которые в обычной жизни демонстрировать неприлично.

Такие фотки называются «интим-фетиш-порно-сессии». Заходить на них надо грамотно, потому что файлы жёсткой эротики кишат «троянами», вредоносными программами и тому подобным гнильём. Сдуру весь виндосос можно грохнуть.

Усачёв ахнет, если я засвечу ему не закачку с порносайта, а реальный снимок реальной тёти Любы Журавлёвой: как она лежит у меня перед носом в закинутой на спину юбке. Скобки трусиков выдавливают у неё на попе аппетитные рельефные складки, а она всё пытается поглядеть через плечо на свои закрученные ремнём руки, но ей мешают падающие волосы.

Легче ей станет, что ли, если увидит? Дядя Стас связал её крепко.

Тётя Люба сопела и барахталась с боку на бок, утопая в мягкой бамбуковой перине. Ей совсем не нравилось лежать в ремнях, пока другие гости пьют водку и уплетают за обе щеки разные вкусности. Лицо у неё было злое и несчастное. Атласный корсет с фальшивой шнуровкой сполз книзу, лифчика под ним не было, и одна грудь совсем вывалилась наружу. Сосок тёти Любы походил на твёрдую бусину в розовом обводе. Струйка слюны свисала из шоколадно-вишнёвого рта, когда она принималась вертеть головой.

– Ручки мои бедные, как же вас загнули… – пожаловалась она подушке. – Заманали!…

***

Я бы мог вылезти из-за шторы и предложить пленнице остатки торта, пока другие пьют и веселятся, но не знал, как сердитая тётя Люба к этому отнесётся. В своём укромном месте я чувствовал себя неуютно. Мама постоянно говорила: нехорошо подглядывать за девочками и тётеньками, когда они раздеваются.

Конечно, тётя Люба не раздевается, но и совсем одетой считать её тоже нельзя. Во-первых, во время драки её юбка закаталась к поясу и отсюда мне отлично видна её внушительная попа, обтянутая светло-лимонадными колготками. Во-вторых, я вижу трусики тёти Любы, похожие на чёрную запятую с кружевными завитушками. В-третьих, у неё на постель выпала голая грудь. Сама тётя Люба одежду поправить не может, только лежит и дёргает связанными за спину белыми пухлыми запястьями. И скорей всего мысленно бранится на чём свет стоит.

Я подумал, что надо бы всё-таки заявить о своём присутствии и освободить руки бедной тёте Любе. Гости наверняка уже забыли про ссору, у них там пир горой, а тётя Люба тут лежит и мучается. Если про неё не вспомнят, до утра запросто пролежит. Только не попадёт ли мне потом, что я спрятался на окошке и смотрю на её колготки, трусики и грудь? Хотя я не виноват, что тётю Любу притащили и связали именно в этой комнате. Я сюда раньше всех пришёл, между прочим.

Пока я думал да прикидывал, дверь отворилась, и в спальню проник дядя Боря – поборник цивилизации, прижимающий к подбитому глазу мокрый платок. Глаз заметно опух, нехило тётя Люба ему звезданула. Я понял, что дядя Боря пьян в капусту. Он прислушался к шуму за стеной, прикрыл дверь и подошёл к кровати.

– Любовь Петровна, я искренне сожалею, что нам пришлось применить насилие, – сказал он. – Но пять минут назад вы едва не задушили Стеллу Михайловну и вынудили нас…

– Пошли вы со Стеллой Михайловной… – независимо ответила тётя Люба и стала вертеть связанными запястьями, пытаясь ослабить ремень. – Заманали вы меня!

Дядя Боря понял, что разговор не клеится, но не уходил. Он чутко повёл ноздрями, помахал свободной ладонью перед носом и сказал:

– У вас изысканные духи, Любовь Петровна. Тонкий аристократический аромат! Пахнет как в пьемонтских садах!…

Грузная Любовь Петровна искоса поглядела на него с подушки, ухмыльнулась шоколадными губами.

– Почти угадал, шибздик. Черносмородиновый ликёр, жасмин и фрезия. Серия «Ева классик».

Я тоже принюхался у себя за шторкой. Тётя Люба действительно наполняла своим запахом всю спальню, но никаких садов я не уловил. Наверное, у дяди Бори нос чувствительнее, а я дитя асфальта, городской мальчик. В комнате пахло как в гримёрке нашего Дворца культуры, куда я полгода ходил в танцевальный кружок – сладковатой пудрой, маслянистыми румянами, лаком для укладки волос, брошенными в спешке букетами. Поверх этой композиции плыл густой аромат мокрых подмышек и влажных колготок Любови Петровны.

– Пьемонтские сады, Лигурия, Сицилия!… – с подвыванием произнёс дядя Боря и потёр платком подбитый глаз. – Любовь Петровна, вы не бывали в Италии?

Связанная тётя Люба устала разговаривать лёжа на животе и неловко повернулась набок, лицом к дяде Боре, нисколько не стыдясь голой груди и задранной юбки. От движения её бёдра тяжело колыхнулись и колготки застреляли отражёнными лазерными бликами, словно кто-то палил по углам из фантастического бластера.

– В жопе я была! – грубо сказала она. – Не везёт никто по Италиям, только в бабьей серединке норовят на халяву поскоблить! Подбери слюни, Боря! Сама знаю, что у меня сиськи выпали!

Она опять повозила руками за спиной и скривилась от боли. Ремень был затянут глубоко. Бюст тёти Любы ответно качнулся в такт движению, будто гигантская часовая гиря. Дядя Боря, казалось, смутился от прямолинейности пленницы. Или сделал вид, что смутился.

– Обдумайте моё предложение, милая Любовь Петровна. Поездка в Италию на двоих – это вполне реально. Я человек обеспеченный. Если вам неловко за свой внешний вид… Хотите, я наброшу на вас покрывало?

Сказал он это вежливо, но без особого энтузиазма. По-моему, дяде Боре нравилось созерцать ладную фигуру тёти Любы в спущенном корсете и сияющем капроне. Коленки тёти Любы были увесистыми как ядра чугунного литья в Бородинском военном музее-заповеднике. В пах тонкой струйкой утекала конусообразная завитушка дымчатых трусиков.

Любовь Петровна облизнула глянцевый рот. На ресницах у неё вибрировали капельки мутного пота. Видимо, интеллигентный дядя Боря, ездивший в Италию, не внушал ей опасений, потому что она сказала:

– Не надо меня закрывать, без того жарко. Итальянец нашёлся!… Так и быть, смотри на старую Любовь Петровну, от неё не убудет. Только руками не лезь.

Называя себя старой, тётя Люба, конечно, слукавила. Она полная, крепкая и моложавая женщина. Я слышал, как дядя Женя возле ванной назвал её секс-бомбой, и видел, как он хватал её в суматохе за чёрные плавки-скобочки. Старуху за плавки хватать не станут.

Дядя Боря опёрся на комод и стал смотреть в сторону, хотя украдкой так и облизывал глазами пышную тётю Любу, громоздящуюся на кровати.

– Гм, не сочтите за назойливость, Любовь Петровна, я человек здесь новый… Приятно, знаете ли, познакомиться с яркой и темпераментной женщиной. Меня вот Станислав привёл. А вы подруги с Наташей? Или коллеги?

Наташа – это моя мама, у которой день рождения.

Любовь Петровна явно скучала от светской беседы с дядей Борей и отвечала только потому, что связанной женщине всё равно делать нечего.

– Мы с ней бывшие соседки, в одной коммуналке раньше куковали. На Пролетарской, за старой родилкой.

– Ах, вон оно что! – сказал дядя Боря. – Вас сдружила романтика общежитий. Пуд соли, кухонный союз. «Все жили вровень, скромно так, система коридорная. На тридцать восемь комнаток всего одна уборная…»

– Пять комнат у нас было, а не тридцать восемь, – обиженно уточнила Любовь Петровна, которая вряд ли слыхала балладу Высоцкого.

***

Жизнь в коммуналке я помнил плохо, мне тогда было лет пять. Романтики общежитий я там не видел, но красивую тётю Любу запомнил отлично. Она жила через комнату от нас. Мужа у неё не было, зато была дочь Ленка, постарше меня.

Тётя Люба много и вкусно готовила на общей кухне, часто угощала меня горячими воздушными пирожками, домашним печеньем и булочками в виде плетёных косичек – это я тоже помнил. Соседки ругались, что Журавлёва подолгу занимает плиту, но Любовь Петровна умела отстоять свои права и орала, и материлась в ответ громче всех. Примерно так же, как орала сегодня, пока её связывали ремнями.

В коммуналке мама сперва относилась к Любови Петровне с подозрением. И тогда, и сейчас тётя Люба одевалась модно и вызывающе: в мини-юбки, тугие платья, высокие кожаные сапоги. Алая ягодная помада, лазурные тени, твёрдые мраморные кудри. Варить суп на кухню она ходила в блестящих чёрных лосинах, идеально повторяющих изгибы ног. Все коммунальные мужчины (даже мой папа) старались попасть на кухню, пока там орудует Любовь Петровна – перекинуться словечком, покурить и вдоволь насладиться формами незамужней соседки.

Лосины тёти Любы были тесными, пружинистый эластик целлофаново шуршал и слепил глаза при солнечном свете. Возникала иллюзия, что по крутым бёдрам Любови Петровны плывёт ледяная шуга, а на облачном заду эротично рисовался силуэт трусиков, похожий на треугольный сектор топливного датчика.

Мой папа однажды имел неосторожность сказать комплимент блестящим ногам и лосинам тёти Любы. Мама услышала и страшно разозлилась на них обоих, но тётя Люба как-то быстро дала понять, что папе тут не светит, и они с мамой вскоре стали ходить друг к другу в гости – через комнату. Любовь Петровна накрывала обильный стол, пила, смеялась и пела, показывала карточные фокусы и нецензурно поносила начальство автобазы, где трудилась бухгалтером.

Я ел тёти Любины пирожки и смотрел фокусы. С её скучной дочкой мы не играли. Ленка считала меня малявкой. Она сидела поодаль с заумными книжками, не обращая внимания на застолье. Изредка Ленка делала весёлой Любови Петровне замечание, если та пила слишком много водки или слишком откровенно задирала юбку.

– В покойного отца девка пошла, палец в рот не клади, – говорила тётя Люба. – Стёпка всю дорогу мной помыкал да командовал.

Характер у тёти Любы тоже был не сахар. Однажды в коммуналке она в кровь разодралась с тётей Клавой. Соседи их разняли и привязали шумную Журавлёву полотенцами к кухонной батарее. Крупная тётя Люба сидела пьяная, полуголая, мычала и билась головой о стенку. Голубые её глаза были совершенно стеклянными, а во рту торчал кляп из тряпки и пузырилась розовая пена.

– Белочка у твоей подруженьки! В клетку её надо! – констатировала маме побитая тётя Клава.

Я представил как сильную, злую, красивую тётю Любу держат в зоопарке в железной клетке, и решил, что она быстро разнесёт зоопарк по кирпичику. Особенно если прохожие начнут её дразнить и тыкать палками через прутья.

Розовая пена из-под кляпа падала на бёдра привязанной тёти Любы. Почему-то у меня отложилось в памяти, что в тот день она сидела у батареи в разорванном коротком синем платье и в ажурных колготках. Колготки состояли из множества чёрных ниточек, облегающих ноги крест-накрест, но не примитивной «сеточкой», а сложными многоугольниками. Нитки образовывали по всему полю мелкие узелки.

Когда пьяная тётя Люба принималась сучить ногами, мне, маленькому, казалось, что по её могучим бёдрам ползут полчища пауков. Зрелище отталкивающее и завораживающее одновременно. А далеко в глубине между ног тёти Любы виднелась кружевная выпуклость трусиков. На это, конечно, мне смотреть не полагалось и меня загнали в комнату.

Тётя Люба попускала пузыри и уснула сидя у ржавой батареи. Потом мама тайком её отвязала, а к утру тётя Люба ничего не помнила про драку, мазала маслом разбитые губы и похмелялась пивом. С неё всё было как с гуся вода.

***

Вскоре мы съехали с коммуналки на Пролетарской. Мои родители получили в наследство от бабушки вот эту квартиру, где я сижу на окне за шторкой, а тётя Люба лежит на кровати – и опять связанная. Только колготки у неё без сеток и пауков, они лимонадные и гладкие. Дядя Боря от комода нет-нет да прогуляется по ним обволакивающим взглядом.

– Любовь Петровна, у вас потрясающий педикюр, – говорит он, но почему-то любуется не ногтями, а чёрными скобками-трусиками пленной тёти Любы. От трусиков пленницы веет жасминовой парфюмерией, потом и весенним дождём. А ещё чем-то женским, пряным и липким.

– Я и сама ничего! – снисходительно отмечает тётя Люба и с намёком колышет пятитонным бюстом. Она уже передумала называть себя старой.