Духота

Ещё через сутки они ехали в поезде ночью. Не раздевались: сели в половине десятого, а высаживаться должны были без четверти два, в степи, на задрипанном полустанке.

Вылезли из вагона с двумя неразлучными битюгами-чемоданами. Архивариус, протодьякон, отец Василий, архиерей…

Ветер, темь, деревянная будка, на оглобле столба Вифлеемской звездой – фонарь… Тряслись по просёлочному тракту в раздрызганном микроавтобусе… Владыка рассказывал:

– …И вот окружили меня волки. Батюшки мои! Что делать? Полез в карман… Спички! Так я всю ночь и чиркал, поджигал солому от скирды, отгонял… А утром они разбежались…

– Это, Владыко, они потому разбежались, что вы перед тем, как чиркнуть спичкой, ковыряли ею в ушах! – заметил под общий смех келейник, намекая на знакомую всем привычку шефа.

А вокруг по-прежнему были ночь да изредка «дрожащие огни печальных деревень»…

Но куда делись усталость, свинец в голове и теле, когда той же ночью ударили в надтреснутый колокол, весело забренчала ватага медных подголосков – озарили пламенем свечек и, стоя на задирающихся от ветра подстилках, привечали караваем хлеба с солью? Двигаясь по разостланным на земле косынкам в сопровождении нового старосты с окладистой бородой, взошёл в переполненный притихшим народом храм правящий епископ, и массивный протодьякон, раздувая меха лёгких, подал клиросу первый возглас. Поцеловав поднесённый ему на подносе отцом Виктором позолоченный напрестольный крест, Владыка начал читать входные молитвы…

Церковь, которую отстояли две малограмотные бабки, закутанная в зипуны, озябшая, радостно встречала старого, но бодрого архиерея, чьи лекции две недели назад слушала в своих аудиториях Германия.

Капкан Гименея

Лана уже не пугалась этой обстановки, хотя, попадая в горком комсомола, путалась, теряла ощущение того, в какое угодила десятилетие. То же самое творилось с ней в набитых людьми автобусах, трамваях.

Народу в транспорте столько, что удивляешься, почему не едут на крышах, почему с тротуара не хлещет по вагонам пулемётами выскочившая из степи банда махновцев на жеребцах и тачанках.

Из-под сизых щетин, жамканных шляп, серых платков, как из-под рыхлого тёмного снега, пробивалась кверху, тянулась нежным ландышем её рука в узорчатой манжете.

Вокруг галдели, гикали, смеялись, давили, словно на демонстрации, где некуда деться от красных бантов, красных флагов, красных гвоздик, красных от холода физиономий… Из этой гигантской пурпурной лужи с плавающей в ней лузгой лозунгов пили призраки, дистиллированные тени; раньше они бродили по Европе, а теперь, страдая мозговой грыжей, осели в каждом захолустье.

– Вот помрут старики – всё изменится! – убеждали обыватели.

Но в парниках партийной бюрократии подрастала свежая рассада, боевая смена, малосольная хрустящая номенклатура, считающая своей привилегией в том числе и распределение невест и жён в государственном порядке.

В штабе комсомола Лана застряла на перекрёстке коридоров и с чисто научной любознательностью стала наблюдать, как из кабинета в кабинет снуют по надраенному паркету знающие себе цену функционеры, которые принялись жечь книги Сталина, забыв, что Иосиф Виссарионович немало чего скатал у Владимира Ильича, чучело посмертной маски которого распределитель мест для похорон на Красной площади держал в своём логове.

На втором этаже бронзовел крупный профиль «мещанина во дворянстве», известного тем, что питался в Кремле исключительно картошкой в мундирах, отправляя полученные от сознательных рабочих высококачественные гостинцы малышам в детсад.

Вождь также почитывал Гегеля в передышках между тем, как поставить свою фамилию под декретом об изъятии для нужд армии самокатов и велосипедов у населения, кому отдать в Самарской губернии дровяной склад, кто должен заведовать салотопкой на скотобойне. Сочинил документ «об организации учёта тары», где перечислил все тары, которые знал. Не забыл:

– бочки: а) капустные, б) рыбные, в) мясные, г) из-под животного масла и сала, д) из-под спирта;

– кули: овощные, соляные, овсяные;

– корзины: глубокие, из прутьев, решета ягодные (тут он вспомнил, что любит побаловаться ружьишком на охоте и добавил) и для дичи.

Концовку прилепил обычную: не выполнишь – под суд! Или под расстрел. Какая разница?

Мурыжили Лану в коридоре два часа. Полнокровный организм власти заседал в конференц-зале, решая все текущие вопросы коллективно, вроде скопища личинок мух, которые, развиваясь в навозе или падали, переваривают пищу с гаку. Выделяют в еду соки, разжижают, а затем заглатывают продукты разложения, плавая в жидком субстрате… Наконец, дверь распахнулась, и Лана облегчённо перевела дух, предполагая, что наступила её очередь. Но то был перерыв. Разминая затёкшие члены, потёк на глиняных ногах в курилку и туалеты «рассол социализма».

Первый секретарь горкома Оникий, вероятно, рассчитывал, что вызванная козявка пожалует к нему с верёвкой на шее. Вместо этого корчила из себя утиное пёрышко: затесалась промеж лебяжьего пуха, бока накололо…

– Вы знаете, зачем вас пригласили? – нахмурил жидкие брови комсомольский стратег.

– Догадываюсь со слов папы…

– Мы хотели выяснить у вашего отца, почему вы связались с тунеядцем… Ваш поклонник сидел в тюрьме и сумасшедшем доме… Как вы, десятиклассница вечерней школы… у вас всё впереди… можете общаться с таким типом? Более того: любить! За что?

– За красивые галстуки.

Физиономия Оникия превратилась в высохший иероглиф раздавленной на шоссе лягушки.

– Ваш отец член партии? А вы почему не в комсомоле?

– В комсомол вступают добровольно.

– Ваш приятель – мелкий циник. У него ущербная психика! Эта дурацкая шинель, которую он таскал несколько лет… Я с ним беседовал. У него всё закручено… Философия, религия! Всё сложно… А надо жить просто!

– Простота хуже воровства.

– Неужели вы не заметили за ним странности?.. Никто в городе не ходит в шортах, а он – плейбой! В белых штанишках с чёрным зайцем… Если бы не душевная болезнь, не вылезать ему из-за решётки!

– Девушка, мы хотим вам помочь, – подключилась к разговору заведующая отделом школьной работы. Толстые, высокие каблуки её модных туфель гармонировали с увесистой нижней челюстью напудренного лица. Во взгляде, по слову Серна, была готовность вновь лишиться девственности, ибо Герлыгина жила одна. Муж, старше её намного, помер, как Аристотель, в 63 года.

Рядом с комсомольскими запевалами восседал идеолог горкома партии Пекарников, похожий на маститого политического обозревателя, что заспиртован анатомическим уродцем в стеклянной банке кунсткамеры телевизора.

В молодости Пекарников мечтал стать беллетристом и даже испёк два художественных произведения; до сих пор хранит их в личном архиве так, как одинокая женщина порой бережёт до последних дней ночнушку, в которой впервые отдалась любимому. Первый рассказ, почти в чеховском тоне, повествовал о жизни мелкого служащего, замученного «конкуренцией обстоятельств», во втором опусе – этот же персонаж спешил на свидание с сердцеедкой, наблюдая на дереве спаривание воробьёв…

В марте пятьдесят третьего года, взяв в руки газету «Правда», Пекарников получил плачевное известие, что отец отечества, усатый нянь, отъиде от сего света. Не взирая на крах культа Сталина, ещё пуще, втихомолку, перечитывал шедевр Иосифа Виссарионовича «Вопросы Ленинизма», постоянно застревая на одном диалектически трудном фрагменте: не мог взять в толк, почему ядрёная вдова в ответ на призыв партии и лично товарища Сталина отречься от единоличного хозяйства и вступить в колхоз задрала перед собранием односельчан подол:

– Нате! Получайте колхоз!

Пекарников любил общаться с молодёжью.

– Мы к вам со всей душой, – внушал партократ выпускнице вечерней школы, охваченной, гм, «моментом буржуазной ограниченности».

– Ваш ухажёр втянет вас в религию! – взвизгивал Оникий.

– А что в религии плохого?

– Ну как вы не понимаете? Бога нет. Вы хоть бы отца своего послушали! Ведь он спалил Евангелие, которое вам подарил ваш сумасброд.

– Кто возлюбит отца больше Христа…

– Вот, вот! Его влияние! Он вовлекает вас в болото. Почему вы нигде не работаете?

– Не успела устроиться.

– Н-н-нет! Ваш кавалер – тунеядец. Сам не трудится и других сталкивает с правильного пути. Вы ходите в церковь?

– Многие из молодёжи ходят…

– Да не рассказывайте нам байку про двух старух, выгоняющих муху с огорода! Наша молодёжь не умеет отличить кукиш от креста!

– А вы отличаете кукиш от партбилета?

– Как вам не стыдно?! Партия заботится о вас, а вы…

– Мы знаем, что вы посещаете с ним церковь. Мы всё про вас знаем! Вы обратили внимание на то, что у вашего приятеля даже почерк полупечатный, с наклоном влево, свидетельствует о психической болезни?

– А вы что, получаете от него письма или имеете возможность читать их иным способом?

– Вы думаете у него одна? Или он на вас женится? – вклинилась Гарлыгина.

– Нет, он вам сделает предложение!

– Вы не того человека любите. Мы не допустим вашего брака!

– Вы советуете мне поступить в монастырь?.. Выдвинутые вами обвинения против моего друга смешны, – старалась Лана не сбиться, и говорить так, как учил её бывший студент. – Руководствуясь мотивами гуманного характера, вы, надеюсь, отыщете перспективу сохранить жизнь ему и мне… Прошу не вмешиваться в мою личную жизнь, не трогайте отца, сестру, директора школы, подруг… В противном случае я подам на вас в суд!

Поднялась и ушла.

– Аника – воин! – с презрением усмехнулась, поведав о знакомстве с комсомольским вожаком своему «вздыхателю», который, дожидаясь её, прогуливался около горкома у моря по бетону благоустроенного бульвара, точно капитан Ахав по деревянной палубе почтенного судна, бороздящего океан в поисках ненавистного белого кита.

Гладышевский, конечно, догадывался, что власти не спускают с него глаз. Почти всюду ощущал, как бред преследования, государево око: в театре ли с юной спутницей, откуда ушли, едва досидев до конца второго действия модной пьесы о бескорыстных сталеварах; в ресторане ли, где учил леди резать мясо, прижав локти к телу; в читальном ли зале, где бдительная библиотекарша регистрировала, какие журналы книгочей выловил из отары новых поступлений; и даже на водной станции, где влюблённые брали на прокат лодку у нахмуренного сторожа, понимающего, что на таком струге им до Турции не доплыть. С червями в гранённом стакане и леской с крючком, намотанной на щепку, отталкивались вёслами подальше от берега навстречу уже поднявшемуся солнцу, на алый шар которого, восходящий над бирюзовым морем, она, рано утром прибежав к Викентию домой, позвала полюбоваться как на огнезарное диво.

Широкой кистью руки Гладышевский зачерпывал прозрачную воду из-за борта, нюхал, прислушивался к тишине на мшистых подушках камней на шершавом дне.

– В Москве, – говорил бывший студент девушке, сидящей на корме, – есть два памятника… Ты была в Москве? И Толстого и Достоевского читала?.. Скажите-ка! Так вот… Толстой, удобно закинув ногу на ногу, укрыв холодные колени густым пледом, отдыхает в парке… А неподалёку, в чахлом дворике старой больницы, с оголённым плечом, заломив руки вбок, стоит Достоевский… Христос перед Пилатом…

– Кто такой Пилат?

– Тот кто искал, что есть истина…

– Ты кто? – всё больше удивлялась дочь буфетчицы из ресторана.

– Пенсионер!

– В старину пенсионерами называли молодых людей из охраны английской королевы…

– Только жалованье у них было побольше. И чтобы получать пенсию – тридцать рублей в месяц, им не было нужды ежегодно доказывать на врачебно-трудовых комиссиях, что у каждого из них не все дома.

– Но ты совсем не похож на моего деда-пенсионера…

– Скоро я уйду на заслуженный отдых и буду прочищать горло в хоре ветеранов труда!

– Я видела тебя раньше как-то на улице… в комбинезоне с пятнами… Матросские башмаки с заклёпками… Шагал ты, как командор из «Дон-Жуана»… Мы в то время в музыкальной школе проходили Моцарта…

– Ты сидишь на корме, как маленький Моцарт, на коленях принцессы, спрашивая: «Правда, правда, ты меня любишь?»

– Так ты правда работал на труболитейке?

– Правда. Знаешь, что такое цех? Жара, искры, расплавленная сталь… В руках молоток и зубило… Откусывай зазубрины, чисти железной щёткой только что отлитые крышки канализационных люков…

– Зачем?

– Затем, чтобы, сколотив за неделю сотню рублей, сорваться в Питер и захлопнуть себя в избе-читальне!

– Возьми меня с собой!

– А родня пустит?.. И как вы отреагируете, когда спросят: «С кем вы связались?»

– Хоть и говорят, нет пророка в своём отечестве, но ты пророк, – рассмеялась Лана спустя три месяца. – В горкоме с этого и начали: «С кем вы спутались?»

– Да ну их!.. Поедем к отцу Иоасафу?

И они отправились в храм, где собирались венчаться.

В церкви шла вечерня. Службу совершал священник в митре и душегрейке под фелонью. Парчовая риза свисала с его плеч плащ-палаткой над измазанными глиной ботинками; батюшка вернулся с кладбища, будто из окопов на передовой, и сразу – в храм.

Изображённый над царскими вратами таинственный треугольник с человеческим глазом в центре превращал церковь в письмо с фронта, когда почта добиралась в тыл треугольником солдатского конверта, прошедшего через всевидящее око военной цензуры.

Летом отец Иоасаф встречал бывшего студента во дворе под раскидистым деревом, сидя на лавке, отполированной задами прихожан. В холщёвых штанах, в рубахе с распахнутым воротом, на груди трётся котёнком большой нательный крест. В уютном сочетании лба и скул теплится породистость хуторянина. Волосы собраны в пучок и перехвачены ленточкой на затылке. Босые ступни закапаны янтарным воском загибающихся ногтей…

Рядом – гул морского прибоя, пляжные копи с понаехавшими курортниками: звон, смех, флирт, эполеты медуз… Перекупавшиеся дети с синими губами упорно лезут с надувными крокодилами от родителей в волны…

Флегматичные куры расхаживают у ног батюшки.

– Вот вы, сударь, – медленно доит себя пастырь, – хотите стать священником… А чего ж убежали от епископа? Он ведь вас взял… Определил место… А вы дали тягу, как только услыхали про редиску в алтаре… Говорите: «Я всё могу, всё выдержу!»… В Москве, когда я учился в семинарии, одна женщина потеряла мужа. Умер… Повезли его в крематорий… Жена попросила посмотреть в окошко, как её благоверный гореть будет. Видит: подымается муж! Она в крик: «живой», да «живой»! А какой же он живой, когда помер давно?.. Это сухожилия от жары стянули мёртвого так, что он сел во гробе. Но жена ж того не ведала… Дивны дела Твоя, Господи!

Батюшка елозит ногами по траве, глядя то на собаку, бегающую по проволоке на цепи, на свой разросшийся в кустах сирени невысокий дом, то в сторону моря: по глади пролива ползают, как мухи по столу, рыбацкие фелюги. За узорчатой оградой церкви снуют обрумяненные солнцем люди в майках и халатиках – кожа у них солоновата, к ногам прилипли песчинки, в глазах смех, брызги, флаги на далёких кораблях…

– А вот сколько я тут живу… почитай, двадцать лет…, а всего два раза купался. Некогда!

Во двор вваливаются с пляжа шумной ватагой дети протоиерея – шестеро своих, трое приёмных, мальчики и девочки от пяти до шестнадцати лет. Исчезают в чистых комнатах, откуда во двор через окно тут же начинает гортанно охать захудалая фисгармония. Пухлый Володя остаётся с отцом на скамейке. Он стремится подражать родителю, обещает быть священником и хочет, как знакомый батюшка, иметь автомашину. На первомайскую демонстрацию поповича нарядили в школе в костюм милиционера. Маршировал во главе пионерской колонны, манипулируя палочкой инспектора ГАИ…

Сколько долгих часов ещё до ареста простоял в этом храме бывший студент, раздумывая над вязью непонятного языка обедни, пытаясь разобраться в самом себе!

В этом храме плакала его мать, закрывая лицо потёртыми обшлагами дешёвой шубы, когда отец Иоасаф служил молебен о здравии заключённого; в этот храм, усеянный травой и ветками, весенним днём он пришёл после тюрьмы, стал на колени, и, поймав руку проходящего в алтарь священника, который взъерошил ему волосы на голове, успел поцеловать её; в этот храм в пылающую пасхальную ночь он впервые привёл трепетную Лану, и она, по просьбе старухи – «Не дотянусь, помоги, доченька!» – полезла к стакану с маслом на высоком подсвечнике и от волнения, неловко поправляя подгоревший фитиль, пачкая пальцы сажей, опрокинула склянку себе на юбку; в этот храм он придёт со своей невестой, ликующей – ни кровинки на лице – в белом длинном платье: фонариком рукава, тонкие перчатки до локтей, крест на груди, в руке букет калл.

– В чём ваши претензии? – сухо спросил Светлану прокурор. Иссиня-бритая голова советника юстиции, украшенная двумя шишками, смахивала на рогатую немецкую мину, плавающую в море. – Сколько будете писать? Докатились аж до Верховного Суда. Где это видано, чтобы требовали судить первого секретаря горкома комсомола?!

– Перед законом все равны.

– Мы вам помочь хотели!

– Я требую извинений в письменной форме. Мой будущий муж – не «подлец» и не «фашист»!

– А вам известно, что заявил ваш будущий муж, когда ему посоветовали послужить в армии? Что будет стрелять в таких, как мы! Об этом писали в газете, когда его исключили из вуза. Он заявил об этом на собрании в университете… Я был государственным обвинителем на суде вашего женишка и не допущу, чтобы такие, как он, портили нашу жизнь! Я воевал, у меня три медали и орден… Пока я прокурор, вы не поженитесь! Он преступник, больной!

– Даже если он болен, это не даёт вам права унижать его в моём присутствии.

– Я не желаю с вами разговаривать!.. В повестке сказано: вы должны явиться с отцом. Вам ещё нет восемнадцати лет…

– Через месяц будет!

– Вы несовершеннолетняя! Я воевал на фронте не для того, чтобы передать эстафету таким, как вы!

– Но ведь нарушения законности действительно были. Признал же инструктор обкома, что Оникий не во всём прав!

– Я не желаю в этом копаться, вы – несовершеннолетняя!

– В таком случае я буду писать в вышестоящие инстанции.

– А мы отправим вашего ухажёра опять на принудительное лечение!

– Для подобного шага с вашей стороны необходим новый состав преступления. А у моего друга ничего похожего и в помине нет. Так считает адвокат, который защищал его на суде, где вы имели честь также присутствовать.

Благосклонное приглашение в диспансер к главному психиатру не заставило себя долго ждать.

– На два рубля купи ты мне махорки, на остальные чёрных сухарей, – пропел жених, получив почтой извещение с просьбой пожаловать на приём к Маграму.

Мать и невеста притаились под окном поликлиники, пытаясь через разинутую форточку по обрывкам разговора уловить, о чём идёт беседа.

Маграм, поглядывая на «авантюриста» через полукруглые очки, аккуратно затачивал скальпелем карандаш. Втягивал пациента в обмен мнениями о недавнем круизе по Чёрному морю. Врач рассказывал, какие огромные яйца страуса обнаружил в стамбульском храме Святой Софии. Яйца подвешены к паникадилу, чтобы не заводились пауки и паутина…

Молодой человек изображал любопытство, готовился от удивления приоткрыть рот. Ожидая чем кончится это подвешивание яиц, прикидывал, как изловчиться и выдернуть перо из краснобайствующего перед ним страуса. А тому, будь на то его воля, мечталось вживить в мозг бывшего студента управляемый электрод, да чтобы электрод расцвёл гоголевской оглоблей, воткнутой мужиком в землю!

Маграм рассупонился:

– Слушайте, кончайте писать…

– …?!

– Да, да!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.