Духота

– Жизня ничаво, гражданин прохожий! Новый вот только… мать его так!.. Не пойму я этого человека. Понадобилась его жене швейная машинка, так он распорядился везде по деревням швейные машинки отобрать. У моей племянницы вон швейную машинку отобрали. Весь Кремль, что ль, завалить машинками хочет?

А сколько приходило на имя Бычьего Хлопа анонимных писем с угрозами, руганью, карикатурами!

…Подобно тому, как в парижском изгнании Минога и Бычий Хлоп узнавали о наступлении весны не по звонкому галдежу птиц, а по тому, как в их квартире, в полутёмной кухне, появлялись проворные скворцы подполья – отощалые за зиму чёрные тараканы, так о провале очередной политической затеи узнавали в Кремле не по захлёбывающимся от директивного восторга покорным газетам, а по эпистолярному залпу, которым прошлое отстреливалось от будущего.

Нервы у Бычьего Хлопа были истрёпаны в лоск, и вылечить их сонетами, посвящёнными ему заправилами ГОЭЛРО, не представлялось очевидным.

Накануне покушения, поздно вечером, страдая от бессонницы, предложил жене… поехать в гости.

– Куда?

– К студентам, в ВХУТЕМАС.

Позёвывая, Минога согласилась. А он между тем ухитрился отправить записку любовнице, у которой постоянно зябли руки и ноги, и которая боялась его, как огня: «Достал Вам калоши. Был ли доктор?».

Припёрлись. Общага, естественно, ещё не спала.

Как увидели вождя, так и поднажали. Спорили до ожесточения. Забрасывали бесконечными вопросами.

Заметив на стене плакат (автор призывал выкрасить паровозы в голубой цвет, поскольку это-де увеличит скорость локомотива), гость задиристо расхохотался.

Физическим трудом Конторщик никогда не занимался; напористо требуя повысить производительность труда, столь важную для победы нового общественного идеала, он – хоть ты тресни! – не догадывался, что среди грохота станков в цехе цвет машин, потолка, спецовок способен либо угнетать энергию передового класса, либо стимулировать быстроту фабричных операций.

– Удовольствие, получаемое человеком от живописи – десексуализированное удовольствие от игры с калом! – вещал главе государства растрёпанный юноша, поклонник Фрейда.

– Ладно, ладно, встретимся попозже, почитаю литературу – тогда и поговорим, – отбрыкивался Бычий Хлоп. – Фрейдизм! Футуризм! Вы бы лучше Некрасова изучали!

– Некрасов, как явствует из письма Чернышевского, был развратник!

Он обозлился:

– Чего по ночам не отдыхаете? Митинги разводите! Вот прикажу обрезать вам электричество, чтоб спали, а не устраивали Учредилку.

Начальник личной охраны едва уловимым жестом поправил висящий на бедре «Маузер» в деревянной кобуре. Впивался в лицо горланящей богемы, точно пытался на глазок измерить содержание предательской влаги в ценных породах древесины, предназначенной для изготовления музыкальных инструментов. Чекист вырос в лачуге слесаря, где за ставней жил на крючке младший брат – широкий кожаный ремень.

От посула обрезать свет молодёжь опешила, но тут же пришла в себя, предложив высокому гостю отведать каши из студенческого котелка. Бычий Хлоп отказался… Надулся… Минога ради приличия прожевала две ложки варёной крупы.

Провожать не стали.

Молча сели в автомобиль, молча ехали. Муж отвечал на стремление заговорить с ним с предельной лаконичностью: «да», «нет»…

Спали врозь. Тело Миноги, раздетое в постели походило на слипшуюся, клейкую массу размороженных пельменей.

Утром великий Конторщик поймал комиссара просвещения (френч в пенсне) и, чуть не кукарекая, заклокотал:

– Хорошая, очень хорошая у вас молодёжь! Но чему, я вас спрашиваю, вы её учите?

Под вечер в те же сутки после того, как Бычий Хлоп выступил на заводе с речью и направился из мазутной проходной к чистенькому «роллс-ройсу», окружённый распаренными его ораторствованием рабочими, дрыганул браунинг. Толпа бросилась наутёк, врассыпную.

«Вождь», – хрипят хрестоматии, – упал, обливаясь собственной кровью». Пальнула в него (якобы) издёрганная черноволосая эсерка, приговорённая при царе к двенадцати годам каторги, где обзавелась куриной слепотой. Может статься, кабы не дефект зрения, террористка всадила бы отравленные пули в «десятку».

Ночью её несколько раз допросили. Она больше отмалчивалась, курила. На вопрос, почему стреляла в Великого Гуртовщика, коротко ответила:

– Потому что он повёл революцию не туда, куда нужно…

Через час после покушения раненый лежал у себя в комнате на железной кровати. Он не двигался, как кузнечик, парализованный укусом осы. На груди белел клочок ваты, будто оставленная осой личинка…

– Ллойд Джордж! – внезапно сказал Бычий Хлоп, перепугав склонившихся над ним врачей.

Через двадцать минут:

– Конференция!

Ещё спустя полчаса:

– Невозможность!

И отчаянно жестикулировал щекой и глазом, силясь произнести ещё что-то важное.

Домработница заперлась в своей светёлке и не выходила: у Олимпиады Никаноровны вспыхнула длительная истерика.

Раненый без остановки нёс:

– Маркс написал «Манифест»… Изобретение хомута произвело переворот во всей деревенской жизни… Бога ему жалко! Сволочь идеалистическая…

Среди прочих медиков позвали профессора, с которым Бычий Хлоп недавно препирался насчёт Канта.

«Когда левые эсеры подняли мятеж… он расправился с ними, как Наполеон…, приказал бить из пушек по штабу повстанцев», – рассеянно думал профессор, щупая пульс на плотном запястье эсеровской жертвы.

Начальник личной охраны исподтишка косился на профессора. Чекист напоминал профессору хищное растение: в мгновение ока оно определяет химический состав букашки, попавшей на его лепесток; потихоньку засасывает, обволакивает насекомое своими чувствительными ресничками, трогает сперва по краю, затем, когда из жучка выпотрошены собственные соки и пущен в него яд, неосторожный пленник уничтожается дотла, без остатка…

После хирургической операции Великий Гуртовщик провалился в глубокий сон.

Кантианец остался на ночь в соседнем помещении, спросил себе книгу из библиотеки пациента, прилёг на кожаный диван.

Это была книга, которую Бычий Хлоп выпустил под псевдонимом ещё до переворота, лет десять назад… Автор смотрел на мир и находил любопытным, что из вещей получается материя… В голове у него от злости подгорала каша. Глотая наспех труды идеалистов, он признавался, что прямо-таки… «бесновался»:

– Философский идеализм есть только прикрытая, принаряжённая чертовщина!

Кто-то окрестил его взгляды «метафизическим эмпиризмом».

– Метафизический эмпиризм – это материализм, господин профессор! Извольте называть чёрта по имени! – запальчиво потребовал к себе уважения мелкий бес.

Кантианец перевернул ещё страницу:

– Современная физика… идёт к единственно верному методу… не прямо, а зигзагами… не видя ясно своей конечной цели, а приближается к ней ощупью, шатаясь («Как пьяная баба», – прокомментировал профессор)… иногда даже (вихляя) задом!

Медик зевнул.

«Кроме живого и жизнеспособного существа они дают неизбежно некоторые мёртвые продукты, кое-какие отбросы, подлежащие отправки в помещение для нечистот. К числу этих отбросов относится весь физический идеализм…»

Шедевр выпал из рук бедного доктора. Он уснул. И спал безмятежно – так, как почивает в гамаке паутины, не боясь паука, малярийный комар.

На другой день Великий Гуртовщик очнулся… Опять в его комнате мыла полы обладающая самостоятельным движением половая клетка…

– Олимпиада!

Сипнул и вновь потерял сознание.

Через час пришёл в себя. Болело сердце. За окном вдруг отрывисто завыли. Сыч? Собака?

– Что это? – натянулся всем телом.

Встревоженная жена приникла к стеклу.

– Никого…

Стал дремать.

Неожиданно, чужой голос так ясно назвал его по имени и отчеству, что он резко проснулся…

Померещились сухо блестящие стенки глинистой могилы на недавних похоронах близкого соратника.

Тяжело задышал без кровинки в лице.

– Ты намаялась… поди ляг, – криво улыбнулся Миноге.

А в глазах металось: «Конец!»

В полдень распластанный на постели вождь был окружён съехавшимися со всей Европы медицинскими знаменитостями. Как и в революции, так и в науке посредственные личности играют существенную роль, по той причине, что вовремя оказываются в пункте, где разворачивается агония.

Кантианец, сидя в углу, созерцал суетливый, шепчущийся консилиум. Петроградский коллега приблизился к кантианцу, стал негромко выражать восхищение заревом революции, надеждой, что её лидер…

Профессор прошипел:

– Россия нырнула в революцию, аж пятки сверкнули! Громыхает, поёт, но когда очнётся, будет не хуже той дамы, что в период гипнотического сеанса исполнила все мотивы из второго акта «Африканки» Мейербера, напрочь выскочившие у неё из головы при пробуждении… Дождётесь и конституции, и севрюжины с хреном!.. Читайте сочинения пациента. Там так и начертано!

Бычий Хлоп застонал… Попросил оставить его наедине с кантианцем.

«Издали, пожалуй, не отличишь – может, он в Бога верует, а может, в коммунизм», – мелькнуло в усталом уме Конторщика. Он схватил профессора за палец и, с большим волнением, заглядывая в глаза, умоляюще прокартавил:

– Говорят, вы хороший человек. Наши разногласия – чепуха. Скажите правду, не будет ли у меня паралича?.. Назвать мысль материальной – значит сделать ошибочный шаг к смешению материализма и идеализма. Но куда без меня денется моё дело, мой дух?

В тот день Бычий Хлоп не умер. Протянул ещё несколько лет.

А когда отошёл в мир иной, у него вынули мозги, отправили в только что организованный институт; и где теперь его серое морщинистое вещество, никто, кроме кое-кого, не знает…

А в музее, где смонтировали копию кремлёвского кабинета, по-прежнему восседает на столе меланхоличная горилла, с лёгкой иронией заглядывая в пустые глазницы голого черепа.

XVII

Вырываюсь из лечебницы (так и не узнав диагноз, правду сказать, не зело пытался) с рекомендацией оперативно встать на учёт в поликлинике. Какой ещё учёт? Швы подсыхают, заживают.

Только спустя два месяца нехотя рассматриваю категорическое направление… Что за чепуха?.. Бумага предназначена не в стандартную поликлинику, а в онкологический диспансер!

Вымокнув в длиннючей нервозной очереди, захожу с приветливой улыбкой к опытному терапевту.

– Чему радуетесь? – торпедирует сморщенный старичок. – У вас рак.

Внезапный сильный удар по обоим ушам одновременно! Едва не лопаются барабанные перепонки. Нарушен орган равновесия во внутреннем ухе… Глохну… Голова кругом… Теряю ориентацию в пространстве…

Сигарету бы! (Курить давно бросил, подражая капитану Ахаву, швырнувшему горящую трубку в беспокойное море.)

Увернувшись от амурничанья с химиотерапией (надо было применить её сразу после разлуки с лазаретом), раздеваюсь донага перед комиссией, что должна определить группу инвалидности.

– Эк вас располосовали, – дивятся эксперты на якорь шрамов. – Что искали?

– Рак.

– Нашли?

Радостно отвечаю:

– Нашли!

А ещё через год посылаю подальше визиты в диспансер для проверки здоровья. На бланках обследования онкологи пишут: «MTS – нет»… «MTS»? При Сталине МТС – аббревиатура: машинно-тракторная станция, их давно нет… MTS у врачей: МеТаСтазов – нет!

Пролетают двенадцать лет.

И не ведаю, кто мне больше покровительствует: святой Пантелеимон или Петрушка (перехитрил лекаря, попа, полицейского, нечистую силу и даже смерть)?

XVIII

С тех пор, как сыны Божии увидели красивых дочерей человеческих и брали их себе в жёны, мало что изменилось, и сильные славные люди, вступая в брак, пробуют попавший к ним сорняк превратить в культурное растение.

За окном «идут мужички» – моросит сеногной, а в моей келье стройная свеча вся горит, объясняясь в любви антикварному канделябру.

– Когда вижу тебя, у меня сразу внизу всё мокро, – откровенничает вертихвостка, с уважением ощупывая у меня между ног старое, но грозное оружие. – Только с тобой чувствую себя женщиной.

– Душа моя! – говорю ей. И вкладываю в это все дефиниции Платона: душа реальна, единственна, вечна, непроницаема, отлична от тела, чувств, дыхания; разумна, пребывает вне времени и пространства, родственна Богу, чиста и свободна. Постоянно готова отдаться Богу, сознавая свою никчёмность…

– О! – взбешена Психея, впервые оказавшись в моём жилище и ещё твёрдо не зная, уступит мне или нет, хотя всё склоняло к скаковому интиму, вдруг выясняет насколько Амур был уверен в победе, протягивая ей после гоночного заезда заранее спрятанное под подушку свежее полотенце.

Приглашаю гулену в остерию, и там она с такой жадностью рассматривает сидящих за столами галдящих и жестикулирующих завсегдатаем и первопроходцев ресторанных трасс! С досадой тихо замечаю ей, что позвал на ужин не ради того, чтобы пялила глаза на пьяную публику. А когда к нам, на свободное место, подсаживается едва знакомый со мной сперматозоид лошадиной аскариды – тренер конно-спортивной базы – несколько раз ловлю взгляд моей кобылицы, с интересом устремлённый на жеребячье лицо напористого наездника.

В её манерах сквозит штрих-пунктиром программа моих будущих отношений с ней, и будь я более слеп, чтобы не понимать перспективу стать св. равноапостольным Константином, который сжёг в бане свою жену, или на худой конец – превратиться в Калигулу, Пушкина, Иосифа Бродского (им же несть числа)…, никогда бы не постиг мудрость озарившего их силлогизма: «То, что ты не потерял, ты имеешь. Ты не потерял рога. Следовательно, ты рогат».

Мать, сотрудница «Скорой помощи», отправляя её учиться в киевский институт торговли, наказала:

– Ради здоровья, послушай врача, заведи мужика. Лучше напиться из лужи, чем сдохнуть от жажды!

И она, которая дрочила с четырнадцати лет, уже в купейном вагоне по дороге в город на Днепре полезла на верхнюю полку с незнакомым мужчиной, сбросившим на обеденный столик красивые импортные носки… Ах, какой чудный был вальс кальсон! Трансцендентальные страсти!

Теперь преподаёт рекламный менеджмент в местной академии экономики и права. Зимой носит сапоги с железными пряжками, шапку с широким козырьком и пушистым репеем на макушке, претендуя в этом «клубе любителей пирога из картофельных очисток» на роль самопального лидера.

XIX

Пробудив в ней интерес к буйному и весёлому богу Дионису и его спутникам, рано утром покупаю на рынке молодого козла. И гоню на верёвке бесову родню через весь город к её дому похоже так, как тащил ведро хамсы Мухамедычу.

Животное не воспитано, ведёт себя хуже золотого осла Апулея: упирается, ни палкой, ни пинками не сдвинуть с места.

– Какая порода у вашей собаки? – ржут прохожие. – Московская сторожевая? Сенбернар? Лабрадор?

– Нашёл поп втихомолочку себе комсомолочку, – шипит мне в спину скамейка у её подъезда.

Заталкиваю скотину в будуар. Хозяйка, вскочив с постели, с изумлением и ликованием хватает этот синтез бога и козла обеими руками за рога да так, что тарелка с едой летит на простыни, а цветной телевизор чуть не заглох!

Выставив козла во двор, слушаю её прерывистый рассказ о том, как вчера во время уборки спальни она… внезапно оцепенела от страха и отвращения, обнаружив под комодом засохшую ногу петуха…

Кто из случайно или намеренно задетых ею гостей незаметно подсунул этот сюрприз, надеясь с помощью чёрной магии согнуть «комсомолочку» в злобную монашку, что сама себе колет в ляжку шприц от диабета, или чтоб также, как шпору кура под комод, запихивала себя под любовника, едва муж за порог на работу?

XX

Работница ЗАГСа (зажги снега, заиграй овражки), пожелай я вступить во второй брак, заявила бы, что, не имея ничего общего с субъективным идеализмом, видит мою мелкобуржуазную сущность насквозь.

Кто подсказал ей, что на другой день после внесения в паспорт штампа о вступлении в брак, я из-за бурной ссоры с новоиспечённой супругой изорву документ на мелкие куски и выброшу в вонючий нужник в углу двора?

Так (на спор во время пьяного обеда) обвенчавшись с Марьей Тимофеевной Лебядкиной, молодой поэт, неудачно дебютировав, уничтожает весь тираж первого сборника собственных стихов.

XXI

Водитель такси, в зубах верхнего ряда зияет дырка, выходя на люди порой забывает маскировать брешь протезом.

Любит здороваться со мной за руку.

Частенько подвозит мою вторую половину в академию на работу. Подвыпив (а, может, и на сухую), это техническое насекомое звонит ей, приглашая на дачный шашлычок, оговаривая: «ничего такого не будет».

Чапурясь у зеркала трюмо, Пенелопа передаёт мне содержание звонка шофёра.

– «Оскоромился кот Евстафий, оскоромился! – закричала мышка, которую поймал кот-схимник», – флегматично реагирую на сообщение партнёрши по браку. – Жена должна смотреть на мир глазами мужа или через ширинку любовника.

– Лучше бы я тебе ничего не говорила! – пузырится супруга. – Жена Цезаря выше подозрений. Мне никто из кобелей не нужен!

XXII

После праздника ритуального совокупления блудницы и аскета в заранее избранном и освящённом месте появляются на свет дети, хотя порой трудно установить, кто их отец.

Вся улица, даже баба Куля, торгуя на углу жареными семечками, находила, что внешне девочка – вылитая мать. Однако, подрастая, чадце обнаруживало признаки характера папаши. Мать теряла себя, кричала, стоило резвушке сделать что-то вопреки ей. И в раздражительности родительницы был ощутим полемический акцент, элементарный протест, ненависть не к плоду её чрева, а к духу независимости, воли к власти, которые проклёвывались в крохе от отца и которым родительница ни за что не хотела покориться, как скамейка в парке – её красят, а она постоянно облазит, желая остаться сама собой.

Положив на стол отточенный топор, мать скажет сидящей перед ней отроковице:

– Гульнёшь – ноги отрублю!

Эта угроза прозвучит позднее, а пока шалунью приводят из дошкольного учреждения домой, и вечером она массажирует мне спину «топотом бальных башмачков по хриплым половицам».

– В садике все чашки треснутые, – жалуется малышка, гоняясь перед сном за вышитыми на подушке разношерстными мышами.

Или радуется:

– Папа, папа! Мы сегодня в садике первый раз ели вилками!

– Употребление вилки в русских монастырях считали грехом до Петра Первого.

– До Петра Первого?

И по игрушечному телефону кому-то чистит мозги:

– Куда вы дели мою собаку? Я привела её в церковь для охраны Богородицы!

XXIII

Теперь муза дальних странствий увлекла донюшку в Гималаи, в Непал… Предпочитает чаще, чем в Париж или Рим, летать на родину Упанишад… Может, потому что в детстве кутал её у моря, чтоб не обгорела от солнца, в индийский флаг с изображением космического колеса (созерцая подобие которого на рессорной бричке гоголевские мужики хотели понять, докатится ли до Казани)?

Изредка, очень изредка ненадолго, моё беспокойное чадце заворачивает ко мне… Волдырят просторные, похожие на шаровары, штаны, мотня до пяток – мода тех мест… Рассказывает о девушке, что моет в пахнущем лесом Ганге одежду, снятую с трупов перед кремацией на берегу Варанаси; продаёт, тем и кормится…

– Грех, вера, спасение, потусторонняя жизнь, – рефлексирует непоседа, – … дзен-буддист сидит в среди этих понятий «Мыслителем» Родена среди заскорузлых крестьян, как ты среди длинноволосых коллег.

– «Мыслитель» восседает на «Вратах ада»!

– И что? Если бы дзен-дендист увидел омофор на плечах православного архиерея, сей атрибут ничем бы не отличался для него от противоблошиного ошейника для собак.

– Тс-с, подскользнёшся!

– Дзен срамословит божество, высмеивает собственные ритуалы. Кто такой Будда? Подтирка. А нирвана? Столб для привязки ослов. Ну, а «медитация», слово, которым ты достал меня с пелёнок? Услада упрямых дурней.

– Опилася пташка студёной росы! Ты ещё заведи рацею о могиле Христа в Индии да про Рериха, что изготовил «Знамя мира», на котором круг с тремя точками: не то крупный нос с жирными угрями, не то лампочка Ильича, засиженная мухами…

– Отец, повернись к свежей траве и тёплому хлебу «Текстов Пирамид»! Ты страдаешь от результатов собственной кармы… «Бардо Тхёдол» предостерегает: загробное бытие также не лишено мук. После расставания с телом из плоти и крови ты непременно и помимо воли будешь блуждать в потусторонней реальности. Всем, кто оплакивает тебя здесь, скажешь: «Вот я, не лейте слёзы». Никто не услышит и подумаешь: «Я мёртв!», почувствовав себя очень несчастным… Не печалься, дай твоё фото. Повезу на пуджу, шесть лам будут бить в барабаны и дудеть в трубы, чтоб ты долго жил ради освобождения от иллюзий…

Погостив, выпархивает из родового гнезда, и я, православный самурай, опять «одинок, как тигр в бамбуковой роще».

XXIV

В кровати моя краля похрапывает, а, продрав ресницы, безапелляционно крякает:

– Ночью жопа барыня!

Слегка взъерошившись, замечаю, что утечка жизненности через анус роднит её с молью, точнее с Молли, героиней романа Джойса.

Кредо моего «Домостроя»: «Раздвигая ноги – раздвигай горизонты!». Навязал ей знакомство с «Улиссом», в котором опростала лишь последнюю главу, где нет знаков препинания, точно оборванных пуговиц на ширинке брюк бродяги.

Говорят и не менее охотно пишут о влиянии Гомера на ирландского гения.

Что у них общего?

То, что Зевс и спящий с Молли (по очереди с постельным дублёром) её еврейский муженёк, да и сама ненаглядная блядь пускают по очереди вонючий сероводород себе под нос и читателю в глаза?

Поэтому я, с позволения вашей милости подлинно благочестивый кавалер, снимаю шляпу перед культурой ночного отдыха русских помещиков и дворян, паки и паки преклоняю главу перед тем свежим утром, когда муж, приведя себя в порядок после пребывания в объятиях Морфея, приходит из своей опочивальни к чаю в гостиную, где ждёт его чистая, умытая, пахнущая духами нежная благоверная, свободная, как и он, от спанья в стиле Молли.

Есть ли более важная жизненная задача?

XXV

Влияет ли северное сияние на менструальный цикл виноградной улитки?

Вопрос сей всё чаще интересует мою душечку.

Голова её иллюстрирует «облысение зада у вдовиц». На подбородке заметны красные следы выщипанных волос. Икры ног раскабанели. Сетует на боли в пояснице и мозоли на ступнях.

В шкафах и шифоньере чёрт ногу сломит. Груда немытых банок на балконе. Фейерверк французской косметики, пестрядь гламурных журналов с каскадом новостей: за кого из олигархов выскочила провинциальная девка, хвастающая на весь мир сумкой из крокодильей кожи с россыпью бриллиантов, во сколько обошёлся дорогой унитаз преуспевающему адвокату кавказских кровей…

Писклявый смех, бесконечный трёп: кто, где, когда, у кого, зачем…, энергичная готовность к истерике (старая медицина объясняла эту болезнь расстройством матки), битью посуды, потоку ярости, слёз, причитаниями…

Утром нежными трелями Апулея:

– Да лучше мне сто раз умереть, чем лишиться сладчайшего твоего супружества!

Вечером:

– Чтоб ты трижды сдох!

И острым кухонным ножом режет электропровод на недавно приобретённом ею для моей спальни теплонагревателе (подобно тому, кромсает бритвой в платяном шкафу парадный костюм давшего ей отставку любовника, неосторожно брякнувшего: «Дорогая, общение с тобой – ярмарка на безрыбье!»).

XXVI

Покоилась на глубине Понта Эвксинского старинная амфора с затонувшего корабля. Извлекли сетями рыболовы; попала ко мне после долгих выпрашиваний. И так нравилась, так восхищала волнующей формой, узкой шеей над покатыми бёдрами – тенью Индии в Элладе!

Берёг пуще зеницы, поставив на тонкий железный треножник.

Да появилась в доме дама из «блиндажа» (закусочной, где жарили обожаемые ею жирные блины).

И зацепила гузном оранжевую жемчужину со дна синего моря. Успел поймать, когда падала…, но через полчаса, проходя мимо, фря опять толкнула уникальную вазу, и та грянула на пол: картечь в моё сердце!

Дама из «блиндажа»?

Моя жена.

Разбитая амфора?

Брак с нею.

XXVII

Давненько вылетев из брака медным сандалием Эмпедокла из пекла Этны, перебираю старые бумаги, чищу архив…

Да и существовал ли этот брак вообще?

Не выдумал ли я его в качестве хода в литературном сюжете? Ведь за двоежёнство меня могли вполне законно лишить духовного сана, чего как раз не произошло; я с полным основанием требовал от властей себе места в алтаре и был таков.

Но отчего же не заметил зловещие намёки на грядущий крах моего панибратства с Гименеем?… Букет белых каллов, поднесённый мною невесте, дарят, оказывается чаще всего покойникам… Я как-то подзабыл, что у Апулея человек преображает себя в свой подлинный образ с помощью венка прекрасных роз… Чёрная «Волга», на которой катили из-под венца, сродни вороным лошадям, ни за что для свадьбы на Руси не используемых… С какого перепугу моя жизнь стала слепком семейных страданий еврея-часовщика?