Духота

Каменные нимфы на фасаде стыдливо прикрывали нежные лица облупленными локтями. Кучка посетителей робко жалась у массивных дверей. В ржавом патрульном газике на заднем кресле храпел сержант.

Управитель принимал в разгар дня, на другой улице, в том доме, куда бывшего студента мальчиком водили в детсад.

Командовал детсадом участник войны. Под Сталинградом или под Берлином, можете представить, ему, точно капитану Копейкину, оторвало правую руку. На работе инвалид появлялся в гимнастёрке, выгоревшей (как пели тогда в песне) от жары и злого зноя. Пустой рукав ветеран засовывал за потрёпанный офицерский ремень на пояснице.

Незаменимым помощником героя-фронтовика слыл методист: мужчина с крашенными в чернь волосами и помятой облигацией трёхпроцентного займа в жамканном портмоне. Он имел авторитет педагога, съевшего собаку на психологии малят.

Чем нежила себя наука тех незабываемых лет? Манией оградить детей, во-первых, от разлагающе тлетворного, преждевременного полового созревания, во-вторых, от ещё более пагубного влияния религии. Но как с этими треклятыми пережитками прошлого бороться, если родители целуют и ласкают своих чад, если из дома до сих пор не выпотрошены иконы, бабка не бросает втихаря молиться, да и сам отец по старинке, изредка, воровато заскочит в церковь, открытую при немцах, ткнёт свечку перед Николаем Угодником и – давай Бог ноги!

Однажды методист и заведующий детсадом вернулись с совещания в горкоме партии, где обсуждали свежий опыт. На другой день собрали молодых воспитательниц и потребовали в течение часа отнять у детей и снести в кабинет директора всех Тань, Кать, Маш-растеряш, Ванек-встанек, всех кукол мужского и женского пола.

Стали изымать разбитых, покалеченных, лоснящихся разноцветных кукол. Детсад ревел несколько дней.

– Нездоровые инстинкты! Преждевременное чувство материнство уже созрело у девочек, – констатировал методист.

Три дня был словно траур. Дети неохотно ковыряли вилками в тарелках, вяло бегали, мало прыгали, и всё спрашивали, куда забрали их матрёшек.

На четвёртые сутки воспитанники обнаружили, что в их палатах возникли какие-то странные существа. Это были пузатые, бородатые, в чёрных платьях, набитые опилками жадные попы. Дети сконфуженно молчали, разглядывая атеистические чудовища.

Руководство ликовало: заменив кукол «колокольными дворянами» оно убило двух зайцев – срезало пик писклявой сексуальности и взметнуло ввысь антирелигиозную пропаганду.

Но на пятый день… К увечному подскочила четырёхлетняя замарашка, дочь бочара:

– Аким Петрович! А у меня ребёночек крещёный! – и показала пальцем на крестик, нарисованный ею огрызком чернильного карандаша на крохотной пелёнке, куда завернула безобразного жреца.

Калека не поверил своим глазам…

Малыши расхватали православных батюшек и носили на руках, баюкая, воркуя с уродцами, усыновив глупых попов…

Теперь здесь не было ни игрушек, ни добрых нянь, ни деревянных навесов – грибков с песком. Во дворе не мог отдышаться грузовик с железным прицепом, откуда сгружали пыльную картошку. Неряшливые милиционеры да вертлявые паспортистки набивали ею свои сумки и багажники двух административных «Волг».

В помещении с черепашьей скоростью двигался ремонт. Свисала наружная проводка, в углу возились штукатуры. В толпе, сгрудившейся на приём, талдычили о том, кто, куда и зачем, сколько стоит капуста на севере и почём килограмм мяса в Караганде. Чей-то голос честил повышение цен. Остальные прислушивались, зыркая в сторону бирки на свежевыкрашенной белой двери. Бирка представляла из себя клок серой картонной бумаги с тремя страшными буквами, жирно выделенными синим карандашом:

КГБ

В эту дверь, храни Боже, никто не входил и не выходил.

Бывший студент направился к ней и, хотя знал (в университете мохнатое ухо первого отдела не оставило без любезного внимания его пылкую прощальную речь и пригласило языкатого первокурсника к себе на доверительную беседу), что сотрудники госбезопасности всегда сидят за двенадцатью железными дверями, за двенадцатью медными запорами, и к ним, не ведая секретного кода в наборном замке, даже зайцу косому не проскочить, потянул на себя – буйная головушка! – ручку таинственной двери.

Толпа отпрянула.

Молодой человек рассмеялся: в пустой комнате валялись на полу рубашки и штаны строителей; дабы никто не стянул их одежду, кто-то из мастеровых вывесил магический ярлык.

Однако подлинным магом был не штукатур, а начальник милиции Тарадымов. Он имел книгу злых духов, вызывая их, когда нужно. Непокорные духи, занесённые в фолиант, давали обет полного и деятельного повиновения. На одной странице гримасничало изображение духа, на другой – закорючка его подписи, а под ней – имя нечистого, его звание и место.

Каждый дух был обязан по первому заклинанию являться к Тарадымову в настоящем человеческом виде, без уродства и безобразия, не нанося вреда тому, что капитан милиции получил от начальства, ни его пяти природным чувствам, ни его сослуживцам, ни дому, куда он их выкликал; не производя грохота, стука, шума, грозы, матерщины, чтобы Тарадымов их сразу замечал. На задаваемые вопросы любой должен отвечать только чистую правду, без лукавства и двусмысленностей, ясно, понятно, на языке вызывающего. А удовлетворив требования надзирателя, удаляться мирно, тихо, соблюдая условия появления.

Один дух, пожаловав к исправнику без приглашения, вёл себя не совсем корректно. Был обуян Бахусом и горланил:

Калина́, калина́,

Толстый дрын у Сталина,

Толще, чем у Рыкова,

У Петра Великова!

Он ворвался в кабинет, где капитан принимал бывшего студента, и завопил:

– Слушай, начальник! Отпусти меня! Я тебя знаю! Ты к Таньке в наш дом ходил…

– Трахтенберг! – взорвался Тарадымов. – Уберите поддонка! Где машина? Почему не отвезли в медвытрезвитель?

Подчинённый выволок пьяндылу в коридор. И там тот снова запел:

Ленин Сталина спросив:

– Где ты ступу заносив?

– На колхозному дворі

Товк макуху дітворі!

Капитан зачем-то полез в ящик стола, где валялись канцелярские скрепки, бритвенный станок, календарик с манекенщицей, оголяющей тяжёлые груди. За спиной офицера на стене напряжённо дышал «экран» слежки за негодяями, выпущенными из мест не столь отдалённых. Круглые клавиши пишущей машинки на столе смахивали на присоски осьминога.

– Вы почему не работаете? – задал трафаретный вопрос «застёгнутый на все пуговицы мундир». Он задумчиво посмотрел в окно на пионеров, собирающих во дворе макулатуру:

– Даже дети работают. Труд создал человека!

– Простите, прежде чем устроиться на работу, нужно прописаться.

– Вы обязаны приносить пользу Родине.

В кабинет вошла пышноватая помощница, держа под мышкой прошнурованную папку с бумажками на подпись… Сводящий с ума шёлковый шорох трущихся нежных ляжек. Гладышевский немедленно внутри себя окрестил её парижски-журнальным именем породистой лошади Вронского: – «Фру-фру»!

– У меня вся зарплата на колготки уходит! – с досадой воскликнула она, сидя на краю кровати и рассматривая затяжку на чулке перед тем, как одеться. Бывший студент, который опасался, что нижнее бельё у канцелярской крысы окажется менее красивым, чем предполагал, рассмеялся, сообщив ей, как Гитлер после покушения на него в бункере вскочил на ноги и выругался по поводу разорванных бомбой надетых впервые брюк.

– Прописки вам не будет! – дёрнув погонами, внезапно сыпанул в глаза молодому человеку горсть острых пятиконечных звёзд одудловатый мент, обрывая вспышку его эротической фантазии на самом любопытном месте.

– Почему?

– Вы с матерью разнополые. По закону, вам вместе в одной комнате жить нельзя.

– Матери и сыну?

– Да.

– Но…

– Жилплощадь у вас маленькая, район под снос…

– Но…

– Не шумите, не шумите! Я вас превосходно слышу… Приходите через неделю… Собирайте справки… Там увидим… И думайте о трудоустройстве. Мы не терпим тунеядцев!

Сколько ни обивал тунеядец пороги ЖЭКа, милиции, горисполкома – в прописке ему отказывали. Тогда он сунулся в консультацию адвокатов.

– Вы по какому вопросу?

– Насчёт прописки.

– Это не ко мне. Вам вон туда… Игорь Николаевич, к вам!

Игорь Николаевич (больные ноги, дома старый лохматый пудель лижет ему то худые колени, то свой вывернуты красный пенис) предложил ананасное пюре:

– Вас обязательно пропишут. Не имеют права. Мать одинока, нуждается в помощи, хворает.

– Меня вызывают на административную комиссию за нарушение правил паспортного режима. Регулярно в квартире матери появляется участковый, составляет на меня протоколы…

– Не пугайтесь. Я сам в этой комиссии.

– Мне угрожают уголовным наказанием.

– Не волнуйтесь. Вы прямо-таки кипящая глина…

– Зачем же вызывают?

– Вас просто предупредят.

– За что?

– За отсутствие прописки.

– Но ведь вы только что сказали «не имеют права».

– Не имеют.

– Так что?

– Пишите.

– Написал.

– Куда?

– В газеты, облисполком, Верховный Совет.

– Ждите.

– Чего?

– Ответа.

– Уже получен.

– Ну?

– Все жалобы направлены тем должностным лицам, чьи действия подвергнуты критике. Разве это не запрещено?

– Запрещено.

– Так что?

– Ничего. Пишите снова.

– Да сколько ж можно?

– А зачем вы уехали из Ленинграда? Жили бы себе там, взяли бы к себе мать… В общем, ступайте на комиссию, там посмотрим…

Избавившись от парня, Игорь Николаевич снял очки и с удовольствием поскрёб переносицу, точно Сократ ногу, когда в темнице его освободили от оков.

Ливень отказов в прописке превратился в слой сала на стылых щах. По примеру соотечественников, которые в поисках правды-матки сочиняли письма мумии Ленина в Мавзолей, поехал сын в Москву.

В Приёмной Президиума Верховного Совета корректные мужчины, пьющие по вечерам коктейли из плодов пальм и лоз, расфасовывали граждан со всего Союза по этажам: вам сюда, вам туда, а вам… Вы впервые у нас?.. Нет? Ну, тогда, пожалуйста, подождите… Да, да, станьте в сторонку… Следующий!.. Ну, не плачьте, не плачьте! Не надо благодарностей, это наш долг. Да, мы пропускаем вас наверх, там обо всём поговорите… Господи, опять эта рожа… Надо психиатрам звонить!.. Откуда, мамаша? Нет, вы спокойно объясните… Читали новое постановление ЦК?.. Следующий, следующий!

Тут и с грудными детьми, и на костылях, и с медалями на потрёпанных пиджаках, словно с рисунками на молях молитвенника. С Дальнего Востока, с Западной Украины, из Алма-Аты, вереница за вереницей… Старики из закарпатского села, отец и мать убитого милиционером сына, показывали всем сорочку в крови на цветной фотографии. Нет, уверяли их сотрудники Приёмной, ваш сын сам погиб!

Вот молодожёны, готовые разбить палатку на улице.

– Четверо малышей – жить негде. А кричат: «Рожай!».

– Вы бы к Терешковой, ну той, что в космос летала…

– Были! Не принимает. Сказала: «Если у советской женщины возникают проблемы, она их решает в постели!».

– Ау, Эльза Кох, «бухенвальдская сука», у которой заключённые сильнее кричали в постели, чем раздетые на плацу в мороз.

– Вы кто? – спросил южанина юрисконсульт.

– Бывший студент.

– За что исключили?

– За религиозные поиски.

Аппаратчик уставился на челобитчика, точно перед ним была заспиртованная в стеклянной капсуле башка усатого басмача – подарок Красной Бухары питерским рабочим. Паломник, в свою очередь, по особенностям строения костей, зубов, черепа определил в облике чиновника нечто среднее между типичным грызуном, существующим с конца первых пятилеток, и саблезубым тигром, чьи останки найдены в Патагонии.

– Мы не вмешиваемся в компетенцию местных органов, мы только даём консультации. Вам отказывают в прописке? Город расположен в приграничной полосе… Напишите нам заявление… Авось отыщутся возможности…

Спустя десять минут обескураженный вояжер переминался с ноги на ногу на улице… Куда ещё ткнуться? В ЦК КПСС? Там, говорят, пропускная способность шестьдесят человек в час…

Подняв голову, увидел Останкинскую телевышку. Башня показалась ему железным посохом, который Иоанн Грозный вонзил в стопу холопа за то, что окаянный смерд дерзнул подать царю эпистолярию опального болярина.

Пока сцапанный у посольства писал, майор, заполнив протокол допроса, успел позвонить жене: купила ли себе итальянские сапоги?

Затем отобрал у бунтаря его исповедь и впился в текст.

Сценка в кабинете в этот момент соответствовала карикатуре из журнала «Крокодил»: инструктор ЦРУ (жилет, ковбойская шляпа, сигара – в зубах, на поясе – кольт) тычет под нос двум щуплым агентам бестселлер Пастернака «Докотор Живаго»:

– Вот как надо работать!

Когда кагэбешник накося-выкусил объяснительную записку, её автор деланно безразличным тоном спросил:

– Десять лет тюрьмы?

– Что вы? – возразил кадровый офицер. – Мы за убеждения не судим… хотя взгляды у вас… довольно странные… м-м-м… хотите стрелять в коммунистов…, бежать в Америку… Вяжется ли это с вашим увлечением христианством?.. Мне кажется… у вас… не всё в порядке с головой.

– Почему бы вам в таком случае не пригласить психиатра?

– А я уже его вызвал.

В кабинет вполз «Чёрный супрематический квадрат» Малевича: мужчина в тёмном пальто едва не до пят. В руке у него трепетала почтовыми голубями стая больших бланков. Их было так много, что чудилось, медик мечтает упрятать в сумасшедший дом всю Москву.

– Не возражаете, если мы направим вас подлечиться?

И, не дожидаясь ответа, врач быстро набросал авторучкой на бумаге несколько слов.

Дюжий санитар в синей шинели с багровым рубцом креста на рукаве, дыхнув вином, подтолкнул к двери пациента с красными отмороженными ушами.

Ночные бабочки

Вечером двое неизвестных в серых шляпах тактично постучали в калитку.

– Сын дома?

И, предъявив удостоверение, добавили, будто в городе комендантский час или осадное положение:

– Проверка документов!

Викентий был в церкви.

Помусолив его паспорт, заглянули в графу с пропиской и вежливо откланялись.

Мать встревожилась. Парень, прийдя с богослужения, выслушал её сбивчивый рассказ, поужинал, чем Бог послал, и лёг спать. Родительница, сидя на диване, тихо перебирала вынутые из торбочки металлические бигуди, который в её руках порой чуть-чуть звенели, как бубенцы на ризе архиерея.

В полночь калитка взмолилась под гиканьем сапогов. Град ударов сыпался в оконную раму, стёкла. Барабанили резко, нетерпеливо, нагло.

Перепуганные жильцы, не зажигая света, подскочили к окну, занавешенному обветшалым пледом. В переулке мелькали фигуры, спросонья казалось, в белых простынях, бледные призраки. Сердито урчал породистый автомобиль с горящими фарами.

Гладышевский приоткрыл форточку:

– В чём дело?

– Отворяй! Повестка из военкомата!

– Какая повестка?

– Отворяй!

– Я давно снят с воинского учёта!

– Отпирай! – рявкнуло привидение в фуражке с милицейской кокардой.

Молодой человек мигом захлопнул форточку.

– Это за мной, – полурастерянно шепнул матери.

Та заломила руки.

– Прекрати истерику!

В дверь тарабанили без передышки, сломав крючок на калитке… Дом был блокирован со всех сторон… Выскользнуть можно только во двор и сразу – в лапы громил… Кабы из лачуги шёл подземный ход к соседям или к морю, ещё лучше – к турецкому берегу!

– Меня предупреждали о таких налётах… С первого стука догадался… Да не хнычь ты! Это тебе не финтифлюшки на ёлку вырезать!

(Мать утром под Новый год в шлёпанцах на босу ногу и стареньком халате мастерила с помощью ножниц из цветной бумаги игрушки на ёлку из магазина, забыв, что ей за сорок и через полчаса на работу)

– Что же будет? – причитала женщина. Металась от окон к двери, лихорадочно одеваясь, путая рукава кофты.

Сын крикнул в форточку:

– Прекратите шум!

– Выходи!

– Не выйду!

–– Мы из милиции!

– А я думал – «из военкомата»! Пока не появится Маграм, не выйду!

Грохот резко прекратился. Кто-то стал хрипло распекать подчинённых:

– Растяпы! Маграма не взяли, устроили кавардак. Вся улица подымется! Марш в машину – быстро за Маграмом!

Судя по голосам, наряд милиции остался сторожить дом.

После катапультации из альма-матер и пробы недозволенного оставления родного отечества гордец и враль «отдохнув» месяц в «палате №6» был отпущен на волю со строгой рекомендацией впредь не совать нос в иноземное посольство и вообще не околачиваться в столице, а преспокойно загорать на солнышке в Крыму, где ему, наконец, со скрипом дали паспортную прописку.

Он нигде не работал, нигде не учился. Жил с матерью на те жалкие деньги, что она получала, печатая горы бумаг на машинке в штабе рыбразведки. На эти гроши сын ещё умудрялся ездить в город на Неве и там, в библиотеке, основанной при царе, сидел с утра допоздна, превращаясь в книжного клеща, озабоченного, как обмануть бдительность сотрудниц, выдающих крамольную литературу по спец.разрешению.

В фойе уникальной избы-читальни сталкивался с профессорами, у которых недавно учился. Те раскармливали двадцатью копейками чаевых начитанных швейцаров. И он, и учёные мужи, как малознакомые лорды, делали вид, будто не знают друг друга. Провинциал брал у гардеробщика солдатскую шинель, подаренную ему приятелем после демобилизации из армии, и, выскользнув на улицу, был готов попотчевать искренним презрением любого, кто легкомысленно дерзнёт подшутить над его внешним видом.

Заботливые дяди и тёти из горздравотдела не раз предлагали своему подопечному устроиться в бригаду грузчиков и забиванием бочек хамсы в вагоны на железнодорожной станции скопить денег на новое пальто. Экс-студент, слушая сердобольные советы ласковых эскулапов, скорее замёрз бы на улице от холода, чем ударил палец о палец в стране, где его официально объявили сумасшедшим, лишили всех прав, кроме привилегии таскать камни и рыть канавы.

Шинель дразнила лекарей. Пальто успокоило бы их как смирительная рубашка. Медицинские пиявки обзывали полишенеля между собой то «Грушницким», то «Дзержинским». Но в Конторе Глубокого Бурения ему присвоили кличку «Ирод» (чем так напужал?).

Разработка закодированных кличек на интимном языке Лубянки требовала недюжинного мастерства. Для такого дела привлекали не октет дворников из наружного наблюдения, а психотехников высокого полёта, умеющих, не менее друзей человека из библейской земли Уц, определить, почему сбитый лётчик-испытатель Иов сидит за городом на пепелище и скребёт себя огрызком черепицы.

Кличка обеспечивала максимум удобств для мгновенного распознавания паразита, цепляющегося за шерсть тигра. Щуплый физик-академик становился «Аскетом», его жена (хитрющая хайка) – «Лисой», ядовитый писатель из Рязани – «Пауком», биолог в рясе – «Миссионером», а затесавшийся в эту дурную компанию недоучка студент – кровожадным «Иродом».

Внутри себя он издевался над врачами, подозревая, не написал ли кто из них закрытую диссертацию на соискание научной степени «Почему и как чекисты дают прозвища поднадзорным и стукачам»? Его смешило, что главный психиатр города Маграм тайком считал его не «аферистом», а «авантюристом», вряд ли зная, что в глазах историков Ирод слыл беспутным авантюристом, совершенно чуждым еврейскому благочестию.

Приезжая в огромный город на севере «Ирод» ютился в общежитии политехнического института, куда в потёмках забирался через разинутое окно на первом этаже благодаря протянутой руке студента-земляка. Прячась от кургузой комендантши (усы, брюхо, бритый пах), шмыгал в клеть между умывальней и туалетом – гарем обтерханных веников, вёдер не первой свежести и волглых тряпок. Тулился спиной к тёплой батарее водяного отопления, лежа на поломанном панцире железной кровати.

Рыжий плечистый друг в свитере с прорехами на локтях приносил шерстяное одеяло, подушку и, если удавалось, кусок хлеба и банку консервированных бычков в томате, подтрунивая над его неприхотливостью.

– У самого входа в этой стойло, куда сквозь дырявую крышу заглядывали звёзды, находилось жёсткое, жалкое и ненадёжное ложе Дон Кихота, – в тон ему посмеивался над собой книгочей.

Спозаранок «Дон Кихот» обшаривал пустые кухни, выискивая в упитанных отбросами урнах бутылки из-под вина и кефира. Ополоснув, тащил их в ближайший магазин в авоське, точно колоннаду Казанского собора, где майор Ковалёв в опере Шостаковича выяснял отношения со своим Носом. Сдав стеклотару и чувствуя себя королём с рублём имитированного серебра, усердно штудировал в публичке «голубинныя книгы» Мейстера Экхардта, Ницше, Бердяева, терпеливо дожидаясь заветного часа, когда настанет блаженная обеденная страда.

В столовой научных читальных залов «Ирод» как-то встретил поджарого еврея (золотой зуб, чёрные волосы на руках), того самого, что оприходовал его в приёмном покое психбольницы после «побега» в Америку. Аккуратно лишив девственности формуляр «Истории болезни» и выпроводив новичка в старом халате цвета кофейной бурды в пахнущий карболкой и сырыми полами коридор, психиатр сделал стойку на голове, использовав стул.

Медик обрадовался. Старый знакомый!.. Погоди… где мы виделись?.. Его запломбированная спортом голова никак не могла воскресить в облике прилично одетого молодого человека (на нём сидел его единственный костюм, белая сорочка, галстук в классическую диагональ) пациента жёлтого дома.

– У какой бабы мы пили?

Собеседник напомнил.

Врач смяк. И больше не настаивал на продолжении знакомства.

Такая сладкая казацкая жизнь выкидыша в солдатской шинели мало нравилась отцам таврического захолустья.

Анфан террибль своим вызывающим поведением, баламутил уезд, в первую очередь, незрелую молодежь, которая, конечно, не вся, но всё же тянулась к оригиналу… Исхудалый, весёлый, с обсмыканным портфелем, набитым конспектами, рукописями, он возвращался самолётом (за полцены по студенческому билету рыжего земляка) из-под низкого оловяного неба Невы в зеленеющий травой даже в феврале полуденный край и после контрабандного ночлега в беспокойном общежитии отсыпался у матери на твёрдой кушетке в доме, где они жили до переезда в Кооперативный переулок.

Рано утром родительница будила:

– Сыночек…

– Шо?

– Слышишь?

– Шо?

– Деревья шумят, разговаривают…

В жилье однако было так тихо, что ощущалось, как подле ложа вояжёра шуршит в оконной раме проворный шашель. Докучал, словно мукомол монаршей особе работой своей чёртовой мельницы, расположенной близ дворца. Король разыгрывал из себя демократа и не мешал верноподданному. А «Ирод» просто не знал ну каких ещё волхвов послать, чтобы вытурить этого крота из прогрызённого тоннеля.

Гладышевский поднимался и, очистив от жужжелицы печь, выносил ведро с перегарками на мусорник во двор.

Ещё было темно.

Шёл мимо высоких, осторожно мятых ночным холодом, бордовых цветов на аистовых ножках. Передвигался, не поднимая глаз, боясь спугнуть предутреннюю дремоту астр, их безразличие к нему. Цветы стыли, как сорок мучеников в озере Севастийском… Возвращаясь в квартиру, чувствовал себя по отношению к ним предателем, что удрал из ледяного водоёма в горячую баню на берегу…

Просыпались соседи. Согнутая в три погибели Меледониха выводила на прогулку сиамского кота, привязав к задней лапе любимчика длинную верёвку, держась за неё, как за нить Ариадны.

У ворот сидел в инвалидной коляске дед в промасленном капитанском картузе и в пятый раз спрашивал проносящуюся мимо хохлушку:

– Верочка, вы давно были на Кубани?

Часовщик – в окне напротив – показывал собственному чаду металлические потроха дряхлого будильника, учил мальца осторожно орудовать пинцетом в утробе испорченного времени.

Коли было лето, Викентий натягивал купленные в «Торгсине» беленькие шорты с вышитым на боку чёрным зайчиком и ехал в общественном транспорте на пляж. Размашисто шлёпал ногами по воде мимо деревянных раздевалок, чьи щели законопачены пунцовыми затычками бледных курортниц, мимо сезонных гостей, что на солнцепёке закусывали самогон салом, гогоча над прибаутками перепудренного пердуна, которого надысь бачилы на голубом экране, мимо семилетней резвуньи, спорящей со старухой:

– Не хочу я с тобой играть!

– Почему? – допытывалась седая подружка.

– Потому что ты хочешь быть принцессой!

– А почему ты всегда должна быть принцессой?

Лёжа у самой кромки моря, носом к чуть плещущимся волнам, Гладышевский нехотя размышлял над загадочным фрагментом древнего трактата: «Одна волна следует за другой… Что это такое?.. Рождение-и-смерть…».

После купаний мчал в переполненном автобусе и, обдуваемый встречным ветром из открытого окна, смежив вежды, неожиданно для себя искренне, без слов, молился.