В стране слепых я слишком зрячий, или Королевство кривых… Книга 1. Том 2

– Таню в больницу отправили Володь, в Областную.

– Что… почему? – как-то глупо проговорил я.

– Мне мама её сказала. Положение серьёзное. У Тани же на сердце была операция в детстве… Ты не знал? Ну и вот… чем теперь дело кончится, не известно. А ещё… Марат сбежал.

Последние слова не сразу дошли до меня. Как-то много сразу сообщений всего в нескольких словах: Таня в больнице, у Тани операция на сердце и ещё Марат…

– Чего? – проговорил я, чувствуя себя идиотом, и посмотрел на Киру.

– Я говорю, Марат сбежал из тюрьмы. Ну, то есть не из тюрьмы, он на экспертизе какой-то был, и… Как будто узнал, что с Таней тут неладно. Но как он мог узнать?.. Теперь, наверное, при Тане там засаду устроят, как думаешь? – Кира, по-моему, говорила сама с собой. Мне всё равно, что на её Марата засада, хоть пять, я услышал главное: я знаю, где Таня, и я её увижу.

Я подхватил сумку и стремглав бросился из школы.

– Володь! Володя, ты куда?!

Я уже не слышал Киру, но она скоро нагнала меня, остановив у перехода, когда я едва не бросился прямо перед самосвалом.

– Что ты… как сумасшедший… – проговорила Кира, крепко держа меня за локоть. – Чего полетел-то? Автобус до Пскова только через час.

– На папиной машине поедем. Щас из дома позвоню, нас отвезут. Поедешь? – спросил я.

– Конечно! – обрадовалась Кира. – Только, Володь, я домой зайду, предупрежу, и к тебе, не уезжай без меня, ладно?

…Он кивнул, и точно как сумасшедший. А во мне работала мысль ещё со вчерашнего дня, когда я вечером узнала о Таниных злоключениях от мамы. Они с отцом обсуждали это на кухне, но нарочно громко, чтобы я слышала, как мне кажется.

– Привезли позавчера вечером с угрозой выкидыша, ничего не предвещало, только анемия была и довольно значительная, не понимаю, почему мать не предпринимала никаких мер. Тем более, оказывается, у Тани оперированное сердце, не знаю, можно ли ей вообще было беременеть. А утром стал нарастать ДВС-синдром. То ли всё же аборт начался или ещё какая-то причина, но в тяжелейшем состоянии её увезли в Область. Сейчас уже лучше. Если всё неплохо завтра переведут в палату из реанимации.

– Может она сама? Приняла что-нибудь? – негромко сказала бабушка. – Что там пьют… какой-нибудь йод…

Все помолчали, потом мама снова отчётливо сказала и я снова поняла, что это для меня:

– Возможно…

– Тогда не сама, это ещё надо знать, что принимать, – снова вполголоса проговорила бабушка, не понимая воспитательной роли этого разговора, при котором я не присутствовала, но должна была всё слышать. А потому ещё добавила: – Лену жалко теперь, она так надеялась, что внук будет… Марат-то сбежал. От-ить, ведь всесоюзный розыск объявили, найдут – расстреляют. И внука теперь ещё не будет, как все сразу-то…

– Что ребёнка ей было всё равно не выносить, теперь ясно, странно, что раньше выкидыш не случился. С таким анамнезом всю беременность женщины на сохранении проводят. Детей может и не быть больше…

Вот за все эти новости и, особенно, за последнюю, я очень уцепилась и поспешила домой. Теперь мне надо было предупредить бабушку, которая оказалась очень недовольна, что я «общаюсь с этой девчонкой».

– Бабушка, когда Таня была дочкой писательницы и журналистки, это было очень хорошее знакомство и полезная дружба, а теперь? – дерзко сказала я.

– Кто знал, что она такими вещами занимается, эта «дочка»?

– Бабуля, я просто навещу подругу и всё. К тому же Володя меня отвезёт. Он шофёра своего отца попросит.

– Володя… И Володе нечего там делать, если он твой кавалер. Или что он, и нашим, и вашим? С вами обеими дружит? А жениться как будет?

И вечером мне ещё устроят головомойку по этому же вопросу. И тоже будут пытать, зачем ездил Володя, просто чтобы меня отвезти, или тоже хотел навестить Таню. Как я могла им сказать, что это я за ним увязалась? Что это он хотел видеть Таню? И больше того, заявлял, что Танин ребёнок от него? Врал, конечно, я знаю, но это ещё хуже…

Пока бабушка ворчала, следуя за мной по комнатам, я никак не могла сделать то, ради чего пришла, потому что предупредить, что поеду в Псков, можно было и по телефону. А мне нужно было…

Наконец, я смогла остаться одна, потому что зазвонил телефон, и бабушка, усевшись поудобнее в кресле, увлеклась разговором со своей подружкой, а они могут болтать сутками, и я взяла то, что собиралась. Тот же транквилизатор, что я уже использовала летом, чтобы с Таней произошло то, что теперь вот так трагично заканчивается. Но я думала, что если Володя, несмотря на то, что я ему наврала о давних отношениях Тани и Марата, несмотря на то, что ребёнок был не его, и Таня ему изменила, несмотря ни на что всё равно рвётся к ней всё больше, и если сообщение о том, что Таня теперь ещё и бесплодна, не произведёт на него впечатления, я сделаю то, что задумала вчера, пока слушала, о чем говорили мои родственники. Потому что теперь, когда ребёнка у Тани не будет, что может помешать Володе, быть с ней? Если до сих пор ему ничто не мешало этого желать?

Таня только из-за ребёнка, не желая обременять Володю, держала его на расстоянии от себя, куда там, какое благородство! Как я ненавижу её и за это тоже! Любая другая на её месте воспользовалась бы случаем и женила самого завидного жениха на себе. Тем более что он сам только и мечтает об этом. А она… Но теперь незачем даже и благородничать, теперь вон как он летит, чтобы видеть её, конечно, я уже никак этому не помешаю. Если только… не осуществлю задуманное. Или не смогу внушить Тане, что ей, убогой, недостойно морочить голову парню, что его родители никогда и ни за что её не примут. Но на это я не слишком рассчитывала…

До Пскова ехать минут сорок, но если поторопиться за полчаса можно, дорога хорошая, мой отец и озаботился пару лет назад и поговаривал, что нужно строить ещё. Как он говорит: «Много дорог не бывает!», что ж, я рад, что мы по хорошей дороге едем так быстро, хотя всё равно недостаточно быстро. Кира всю дорогу рассказывала в подробностях, как с Таней нехорошо, что она едва не умерла, а теперь после всего не сможет иметь детей. Это, конечно, прискорбно, но какое это имело значение, если Таня могла умереть? И все из-за братца Киры!

– А ведь он к ней сбежал, Володь, представь! Из института Сербского, кто сбежит, а он сбежал. Вот какая любовь…

Это так злило меня, что я не выдержал и повернулся к ней, мы сидели рядом на заднем сиденье и то и дело подскакивали на пружинах от скорости. Я сто раз пожалел, что не сел впереди, на «штурманское» место. Я повернулся и спросил:

– Твой брат, что, татарин?

– Поч-чему татарин? – наконец-то растерялась Кира, отодвигаясь. – Прадед бурят был… шаман известный.

– И что, у них так принято? У бурятских шаманов? Вот так с девушками действовать?

Кира смешалась и замолчала, мне казалось, она говорила всё это не только для меня, но и для водителя, чтобы как можно больше людей знали о Тане и всём, что происходит с ней.

Наконец, мы приехали. Чтобы найти нужный корпус на территории Областной больницы тоже пришлось постараться, но Кира тут бывала и вообще девица она бойкая, расспросила и узнала, где Таня, хотя всё же несколько корпусов мы обошли зря. Меня пускать не хотели, всё же гинекология, но Кира, пошепталась с вахтёром, наверное, сказала, что я сын Кировского директора, и нас пустили.

– Что ты сказала им?

– Что ты жених и очень о ней беспокоишься после случившегося, – сказала Кира, слава Богу, оставила свои попытки быть моей девушкой.

– Молодец, – благодарно улыбнулся я и даже потрепал её по плечу. Вот не думала бы ко мне липнуть, вообще отличная девушка была бы.

Таня была в палате с ещё одной женщиной. Но та вышла, запахивая халат поглубже, едва мы вошли. Таня… наконец-то…

Я никогда не видел таких бледных людей, какой оказалась она в это утро. Холодный зимний свет, что лился в окно, ещё больше остужал её кожу, придавая ей голубоватый оттенок, ещё эта сероватая больничная наволочка, голубые стены палаты. И личико такое маленькое, словно Таню заколдовали, и она уменьшилась вдвое. Зато глаза оказались такими громадными, что, когда она открыла их, не в силах при этом приподняться повыше на кровати, мне показалось, это две Марианские впадины смотрят на меня, столько в них было тёмной синевы бесконечной и безбрежной. И губы, большие и тоже бледные, приоткрылись и улыбнулись нам.

– Ребята… ребята, как вы узнали?.. Володя…

Я не мог больше быть на расстоянии, я быстро дошёл до кровати и обхватил её за плечи в этой чудной, казённой, что ли, ночнушке, приподняв от подушки, и прижал к себе, а потом поцеловал в губы. Не было больше никаких препятствий, которые она выдумала между нами, теперь не было даже ребёнка, который мне совершенно не мешал продолжать любить её и хотеть только её. Губы сейчас у неё были слишком горячие и слишком сухие, а они всегда были влажными и тёплыми для меня, как цветок розы.

– Таня… Танюшка… ты… – я погладил её по лицу, только сейчас заметив, как строго заплетены в косу её волосы. – Как ты чувствуешь себя?

– Хорошо, – она улыбнулась и тоже подняла руку к моему лицу. – Совсем хорошо.

И голос у неё стал сейчас такой тихий.

– Вы как сами? Полугодие без «троек»?

– Володька нахватал, – сказала Кира, садясь в ногах Таниной кровати, мне пришлось сесть на стул, чтобы не сидеть спиной к Кире.

– Были бы смелее, «параш» бы наставили, а так «шефов» боятся разочаровать, – сказал я. – Я вообще мимо полугодие пропустил, ну ты помнишь… наверное.

Я хотел сказать, что ей теперь можно не уходить из школы, но не стал, наверное, это было бы не к месту, тем более что она, очевидно, было очень больна, я ещё никого не видел таким больным и слабым и только сейчас вспомнил, что Кира сказала, что Тане в детстве сделали операцию на сердце, так вот откуда у неё был шрам на груди, а она отшутилась когда-то…

Поэтому я не сказал этого, но сказала Кира:

– У всего есть хорошая сторона, Тань! – улыбаясь румяная и персиковая, даже кажущаяся этим сочным персиком сейчас. – Зато из школы можно не уходить…

Таня не улыбнулась, но попыталась изобразить улыбку, хотя я увидел, в уголке глаза блеснуло… слеза? Я так растерялся, что спросил совсем уж глупое, просто со страху оттого, что я не понимаю, что она должна переживать сейчас:

– Тебя когда отпустят?

– Скоро, думаю, – обрадовалась Таня возможности ответить. – Только кровь хотят перелить пару раз и отпустят. Стану как вампирша, бойтесь! По ночам стану приходить…

– Ко мне приходи поскорее! – обрадовался я, я не помню ни одной шутки от неё с самого лета.

– И ко мне, стану сексуальная, как ты, – засмеялась Кира, снова неловко пошутив.

– Ну да, этого хоть отбавляй, – хмыкнула Таня, оглядев себя, действительно, сейчас, в этой ужасной рубашке, со стянутыми волосами, такая сине-белая, будто сама жертва вампиров, она, как ни странно, была на удивление привлекательной. И даже Кира не могла этого не заметить, а сама Таня, похоже, поверить не могла…

– Марат-то сбежал, слыхала? – сказала Кира. – К нам приходили, сказали, сообщить, если объявится.

Она всё сегодня говорит невпопад, со злости что ли? Понимает, что мы с Таней теперь не расстанемся ни за что. Пусть только окрепнет. Только выйдет отсюда…

– Я думаю, у тебя тут и вовсе засада где-то.

– Надеюсь, у Марата всё будет хорошо, – только и сказала на это Таня, отведя глаза и невольно хмурясь.

В этот момент вошла медсестра.

– О… да тут целое собрание. Вы на выход ребят, щас капельницу принесу уже. Завтра приходите. На-ка, пока таблетки выпей.

Она протянула стаканчик с таблетками, Кира взяла его.

– Давайте, я дам, – сказала она, и поднялась, чтобы подойти к Тане, и воды налить, запить.

Медсестра вышла, а Кира сказала мне от крана:

– Не работает, Володь, на стакан, принеси из коридора.

– Да у меня тут… что, компот есть, – услышал я, уже из коридора. Значит, Тане не хотелось, чтобы я уходил. Я так обрадовался… что тут же вернулся, а Таня с помощью Киры уже выпила таблетки, запивая ярко-розовым компотом, из смородины, вероятно.

– Вымой кружку, Володь, извини, что гоняю тебя, но грязной оставлять нельзя, тараканов ещё разведём…

Пока я шёл с кружкой, сам не знаю, куда, мыть её, я хотел приплясывать, но при этом не мог не думать, что Кира нарочно отослала меня зачем-то. Но, возможно, им, девчонкам, есть о чём поговорить…

…Не о чем нам особенно было разговаривать. Едва Володя вышел, как Кира снова заговорила о Марате, и мне кажется, больше половины выдумала. Особенно о том, что он сбежал, чтобы быть со мной.

Марат сбежал, это само по себе ужасно, потому что считают, если человек бежит, значит виновен. И ещё это значит, что его могут просто убить при задержании как опасного преступника. Если предстоящий суд мог бы ещё вынести какой-то иной приговор, я была уверена, что не могут теперь, когда у нас перестройка и свобода, осудить невинного человека на смертную казнь. Но этот его побег… он пугал меня. Особенно, когда Кира сказала, что Марат сбежал, чтобы быть со мной. Но уже через мгновение я поняла, что это чушь. Марат же не безумец, чтобы так поступить. И ни в какую там громадную любовь с его стороны я не верила. Он хотел немного отвлечь свою маму от себя, вот и рассказал обо мне. Но теперь, если в нем есть хотя бы капля здравомыслия, а он не маньяк, которым его представляют, он спрячется, и никто его не найдёт никогда. Во всяком случае, я очень надеюсь, что будет именно так. Марату я не желала зла, несмотря ни на что, и ни в чём его не винила. В своих бедах я винила только себя.

Вот и сейчас, кто, если не я, виноват в том, что я оказалась в больнице? Ведь сказали же, что анемия и надо наблюдаться и таблетки пить, а я забывала, и на учёт так и не встала. Из-за меня не будет у Марата сына… Но даже, если бы мой малыш родился, Марат, скорее всего никогда бы его не увидел… Вот где он теперь? Только бы его не нашли…

У меня начали слипаться глаза. Я почти все время почти от слабости, и зрение сильно ослабло, стало трудно читать, я не сразу поняла, в чём дело, когда открыла книгу и долго не могла пристроить её к глазам. Когда сказала об этом доктору, она пожала плечами:

– Большая потеря крови была, возможно, повреждение сетчатки. Я вызову к тебе окулиста.

А сейчас ребята засобирались, потому что их уже гнали из палаты, пришли ко мне с капельницей, кровь там, значит, других сегодня капать не будут…

…И я с удовлетворением заметила, что принесли только флакон с кровью, значит снотворное, которое я подсунула Тане, не вымоется с растворами. Да, я могла бы на смерть отравить её, и даже хотела это сделать, и уже вылущила десяток таблеток из блистера, но вовремя остановилась, вспомнив о Марате и всём, что с ним, с тётей Леной, да со всеми нами… Убийство, это как-то уж очень серьёзно. И Марат не виноват, а я… что, буду жить с призраком мёртвой Тани? Ну нет… я же не маньяк. Хотя ненавижу её уже с маниакальной страстью. Как и к Володе отношусь с маниакальной страстью. Может, я в Таню влюблена платонически, восторженно и восхищённо, и не могу себе самой признаться в этом, в том, что хочу быть на неё похожей во всём, так же похудеть и даже покрасить волосы в светлый цвет? Может, из-за этого я так ненавижу её?

Я придумала лучше. Я высыпала все таблетки, кроме трёх в раковину, эти три и дала Тане. Они найдут пустые блистеры в тумбочке, и Таню, спящую беспробудным сном, от трёх таблеток и крупный мужчина свалится как подкошенный… Я очень умная девушка, я отлично знаю, что делают с суицидниками. Не будешь ты, Володечка, со своей прекрасной феей Таней танцевать на Выпускном. И в Ленинград вместе с ней ты не поедешь. Ты со мной поедешь, потому что я буду рядом, а эта чокнутая талантливая художница, эта провинциальная красавица международного класса, проведёт остаток дней в психушке. Потому что только сумасшедшие могут кончать с собой. Это же все знают…

Глава 4. Семья

На новый год мы с Викой поехали на Домбай. Всего на неделю и она стала бы, конечно, замечательным отдыхом, если бы я был там не с Викой, а с Катей. Катя сказала мне, что в апреле они уже переедут в Москву. Это абсолютно точно, что уже подыскивают место Ванюше в детском саду.

– Наргизу Анваровну тоже надо перевезти, – сказал я.

Катя засмеялась:

– Она ни за что не бросит роддом. Что ты, Платон, она его любит больше, чем меня. Он её детище, её гордость. Это из меня ничего примечательного не получилось, а мамин районный роддом и все её ФАБы лучшие не только в нашей области, но и во всём РСФСР.

И надо такому случиться, что именно Катя мне сообщила первая, когда мы уже на чемоданах собирались в аэропорт, что у Тани произошёл выкидыш.

– Мама сказала мне сегодня. Там нехорошо как-то. Ты бы приехал, Платон? – сказала Катя.

А из прихожей уже поторапливала Вика:

– Платончик, с кем ты там болтаешь? Скорее… уже опаздываем, впритык времени. Два часа до самолёта… Уже регистрация, а мы из города даже не выехали…

– Да-да… спасибо, что сказали… – проблеял я.

– Ты не можешь говорить? – догадалась Катя. – Не говори. Приезжай.

Я положил трубку. Потому что Вика подошла ко мне с гневным лицом, уже красная от жары под шубой.

– Идём уже?

– Да-да…

– Что там у тебя? – спросила Вика, недовольно хмурясь.

– Таня заболела, – сказал я.

Вика посмотрела на себя в зеркало снова, поправляя волосы, которые и так зализаны идеально.

– Ну и что? Ты врач, что ли? Позвонишь потом и спросишь, как дела. Или она умирает?

– Да нет…

– Ну и всё тогда, всё, Платончик, полетели! – Вика подхватила меня под руку.

Из Домбая позвонить невозможно, так что позвонил я маме только когда вернулся в Москву. И надеялся, набирая номер, что ответит сама Танюшка, потому что прошла почти неделя с того дня, как звонила Катя. Но мне вообще никто не ответил. Кате позвонить я не мог себе позволить. А всё это уже начало меня пугать. И я позвонил Валере Лётчику. Да. Я помнил его номер ещё со школьных времён, когда редко, но всё же звонил ему. И вот теперь… если он всё время крутился там возле Тани, как говорила мама, может быть, он знает что-нибудь.

– Платон? – Лётчик удивился только в первое мгновение. – Ты… из-за Тани?..

Мне стало нехорошо, неужели, действительно произошло что-то нехорошее, по-настоящему.

– Что с Таней, Валер? – едва в силах вдыхать слова, проговорил я. Неужели, пока я дышал кристальным воздухом Кавказа и катался на лыжах пил глинтвейн и кофе, Таня…

– Ничего хорошего, – скрипя каким-то особенно высоким сегодня, прямо бабьим голосом, сказал Лётчик. – Она… Понимаешь… она пыталась отравиться. И её… ну ты понимаешь… Это обычно так делается. Ну… если кто-то решается на такое… Я не знаю, что и… почему это произошло…тот-то маньяк, который… ну… понял, нет?

Он подождал с мгновение, чтобы я догадался, о ком он говорит.

– Да понял-понял… – пробормотал я, любое упоминание Бадмаева доводит меня до белого каления.

– Так он сбежал и она… со страху ли… Или с горя, что ребёнка потеряла… А может… тут ещё один парень её к ней в больницу приходил… Может, он сказал ей что-то… Не знаю, твоя мама не знает… не знает никто, но Таня… три пачки таблеток выпила, Платон… И так едва откачали после выкидыша, а она… Твоя мама даже… у отца.

Лётчик не лез с советами, не говорил, что мне делать и как чувствовать себя сейчас. Но мне казалось, что я виноват, что с Танюшкой такие несчастья одно за другим. Я виноват. Виноват, я хотел, чтобы… я даже сам подстроил всё. Тогда не удалось. Зато теперь… что это теперь? Как это мне понять?

Мама… мама, почему Танюшка с тобой оказалась беременной, а теперь… мама…

И сама у отца… и так, что даже Лётчик знает об этом… Он знает потому, что говорил с мамой, как я не догадался сразу, в его словах мамины. Сам Лётчик, если бы рассказывал от себя, говорил бы иначе.

Я положил трубку. Господи, как страшно. Всё страшно… Вот только чтобы Таня впала в такое отчаяние, что попыталась отравиться, я не верю. Не Таня. Кто угодно и в любых обстоятельствах, но не Таня. Она даже младенцем была стойким. И даже тогда со швом на груди весело хохотала над бабушкиными «ладушками» и «по кочкам», прямо заливалась весёлым смехом. Синела и слабела от него, но веселиться не переставала.

И чтобы она теперь… когда её сделали беременной, может быть, и изнасиловали, как думала мама, я рвал и метал, злился и обезумел, а она не пала духом, даже картины её, я видел, не утратили солнечных красок. И чтобы она слов какого-то мальчишки испугалась? Или Бадмаева ей бояться? Что мог, он уже сделал… Нет, это ошибка, это ужасная ошибка с этим дурацким отравлением. Что-то не так в этой истории. Я могу поверить, что столичный ловелас соблазнил неопытную девочку, это, как говорится, в рамках обычной жизни, для семьи и для самой Тани, конечно, катастрофа, но история самая банальная, как говориться, не надо было уши развешивать. Но поверить в то, что Таня после выкидыша или какого-то там разговора могла вдруг взять и отравиться?! Да не поверю ни за то!

Не говоря ни слова Вике, я собрался за пять минут и уехал. Уже на следующий день я говорил с родителями дома у отца, после того как побывал в областной психиатрической больнице и меня не пустили дальше порога, сказав, что моя сестра на обследовании и пока ей все посещения запрещены.

– Вы не понимаете, если у человека депрессия, то даже встреча с родными может усугубить положение.

– Никакой депрессии у моей сестры нет! И быть не может! – горячился я, не в силах сдерживаться в противовес спокойному психиатрскому подходу.

– Вы не можете знать. Психика подростков очень лабильна. Можно не замечать органического заболевания, даже находясь рядом, а вас не было рядом уже несколько лет.

Крыть, как говориться, было нечем, и я отправился в Кировск.

И вот я у отца в его холостяцкой берлоге, которая была весьма уютной, и здесь всегда присутствовали женские руки, а теперь и мама, и я подумал вдруг, не была ли мама одной из тех женщин, что всегда при отце? Тайно, так, что не знал не только я, но для них самих это был какой-то чуть ли не подпольный роман. Вот что они, спрашивается, чудят? Или жить как обычные супруги им невмоготу, а только вот так – тайно встречаться, чтобы будоражить остывающие сердца? Или для мамы, как для писателя, жизнь нормальной семьи представляется удушающей рутиной? Тогда не стоило и заводить эту самую семью…

Примерно это я и сказал родителям, наконец, застав их вместе дома у отца, после того, как несколько часов безрезультатно прождал маму дома. Но маму я не дождался. А вот в комнате у Тани все эти часы и пробыл. И что вы думаете? Множество, сотни рисунков, несколько эскизов в масле, сотни акварелей – золотые, туманные, солнечные, в инее, в дожде, первом тающем снеге осенние пейзажи, вид с Таниной веранды в любую погоду, усадьбы, которую знают все, только зачем она туда ходит одна? Но тут я понял, что не одна: в другой стороне, а также на столе всюду, но прикрытые сверху пейзажами и портретами дворовых кошек, были портреты Лётчика. Тут был и Книжник, я отлично его помню, в разном, кстати, возрасте, совсем ещё пацанчик с рыжеватыми вихрами, и уже теперешний, длинноволосый юноша, такие причёски, думаю, в школе позволили ради него, сынка директора комбината, и Танина подруга, кажется, Кира. И наши с мамой портреты, и Катины, и Ванюшкины тоже во множестве, и портреты отца. Но больше всех, больше всех вместе взятых – портреты Лётчика, Валеры Вьюгина. Вот так…

Это не было потрясающим открытием, и всё же, разглядывая именно его изображения, я подумал, что они самые живые, меняющиеся, она рисовала его при самом разном освещении, с натуры и по памяти, и его лицо, руки, его улыбки точно для неё самые прекрасные на земле. Когда они успели так сблизиться, не понимаю, и почему?

Но сейчас я спросил родителей, но конкретно маму, как она могла отдать Таню в психбольницу?

– А как я могла воспротивиться?! – вспыхнула мама, значит, всё же осознаёт свою вину и неправоту.

– Платон, я не понимаю, что за обвинения? – отец нахмурился. – Всё произошло в больнице, даже не дома, когда мы могли бы всё скрыть. Никто слишком и не спрашивал, можно ли отправить Таню в психиатрическую.

Это меня возмутило сильнее маминого попустительства во всех смыслах. Да ещё сидит в своё уютном кресле, такой вальяжный и спокойный, как сытый кот, у него почти всегда такой вид.

– Я понимаю, отец, тебе Таня чужая, потому и душа не болит.

Мама вспыхнула, подскочив, а отец повернул лицо к ней:

– Вот. Вот, Лара, к чему привела твоя дурость по сохранению непонятного renommee интересной женщины. Будто кто-либо считал иначе. Довольна? Ладно общественное мнение, плевать, но для чего ты сыну внушила эту же дикую идею.

– Да чтобы и в его глазах не выглядеть жалкой покинутой клушей! – вскричала мама, вскочив с места, я редко видел её в таком волнении. Вообще при отце она другая, её большая фигура кажется сразу куда более изящной и тонкой, движения более женственными, даже голос заучит иначе. Но главное сейчас было не это, получалось, она меня обманула, зачем? Чтобы казаться гордой изменщицей? И ради этого лишиться карьеры, Ленинграда, но главное, и тут отец прав, так затуманить мне голову, чтобы я родную сестру начал считать чужой…