Три Л Том 1. Големы

– Здравствуй. Меня зовут Лена, я буду тебя лечить.

Лев Борисович молча смотрел, как Лена осторожно дотрагивается до медузоподобного тела ребёнка. Учёного ударило осознание того, что теперь он погубил и её жизнь: хозяева центра не выпустят девушку, слишком много она знает и слишком независима. А он? Он будет лоялен. Ради неё и ради сына. Лепонт, которого он только вчера считал просто моделью, был его сыном. Ради этих двоих учёный будет лоялен. До срока.

5

«Больно! Больно! Что происходит?!»

Он ничего не понимал. Только что он дремал, ощущая «хорошо» отсутствия боли и слабое «плохо» того, что чего-то начинает не хватать, а теперь ему делали больно, но совсем не так, как раньше. Его касались, тёрли, передвигали, но не только это было больно – больно было от всего. На него обрушились совершенно неизвестные ощущения. Через боль и страх пробивались странно искажённые, визгливые голоса.

– Дышит? Ого! Орёт! Ну что, шлёпнешь его, акушер недоделанный?

– Такого бугая? Он сдуру меня рукой заденет, будете от стенки отклеивать. Да зафиксируйте вы его! Кладите на каталку!

– Говорите вполголоса! – Это говорит Он, только почему-то голос не такой, как обычно, и тоже визгливый. И намного громче, чем всегда.

– Да что ему будет? Ещё одна кукла. А правда, что за него мы премию получим?

– Ещё хоть кто назовёт его «куклой», получит письмо об увольнении! Осторожнее!

Он немного успокоился, услышав Его голос, но сразу же накатила новая волна боли и страха. Что всё это значит?

– Лев Борисович, что с ним? Он слепой?! – Теперь говорит Она, и снова голос искажён.

– Нет, девочка, всё хорошо. Глаза в порядке, но мозг ещё не научился видеть. Скоро научится.

– Видеть? Значит, теперь он видит?

– Кладите его сюда.

– Не в кювету? – Опять чужой, плохой голос.

– Нет, пусть привыкает к нормальной жизни. Дайте одеяло. И притушите свет! Где еда?

– Вот. – Ещё один голос, похож на Её, но другой, неприятный. – А он красавчик! Настоящий Лепонт!

– Выйдите из бокса!

– Как хотите. Сами его кормить будете. Вот бутылка.

– Может, лучше зонд? Захлебнётся же на… нафиг.

– Не выдумывайте. Ну-ка, давай, подними голову, во-от так. Лена, милая, подай бутылку. Та-ак, открываем рот.

С ним что-то делали, и делал именно Он. Что-то неприятное, но ведь Он не может делать плохо! Надо подчиниться. Тьфу! Что это?!

– Капризничает. – Несколько голосов рассмеялись.

– Он ещё не знает, что такое еда. Ну-ка, мальчик, ещё раз. Ты должен есть, иначе умрёшь.

В горло полилось что-то жидкое и сладкое. Теперь это были не абстрактные слова, они обрели смысл. И ему пришлось глотать это жидкое. Хорошо! Ещё!

– Вот молодец. Теперь спи, всё хорошо. Ты со всем справился.

Голоса отдалились. Последнее, что он слышал, был Её вопрос:

– Его нужно кормить очень часто?

– Нет. Пять раз в день, как обычного больного. Ему ведь не надо расти.

Стало тихо и спокойно, только неправильно. Но он так устал, что не хотел думать, почему неправильно. Он хотел спать. Последнее ощущение было приятное: он – «настоящий Лепонт».

* * *

– Ну что, будем завтракать?

Его голос. Хорошо. Но вокруг всё… Не плохо, но не так. Столько новых ощущений, ещё вчера ошеломлявших, пугавших его. Теперь они стали не такими сильными, более привычными. Новые чувства – это так странно. Вот одно из них, от него немного больно.

– Притушите свет, для него это слишком ярко.

Значит, это свет? Но свет видят. И он теперь видит? Но пока ничего не понятно.

– Давай-ка, поешь.

Ещё одно ощущение, уже знакомое. Это еда. Она вкусная, жидкая, тёплая. Значит, ощущение не одно, их несколько, связанных вместе. Надо научиться есть.

– Ну что, профессор, будете менять пелёнки? – Чей-то смех. Телу странно: сначала очень тепло, но не всюду, а потом холодно и мокро – это ещё одно, прежде абстрактное, слово, ещё одно ощущение. И ещё ему вдруг хорошо, легко стало.

– Где простыни? Помогите его поднять. Да держите же его руки, он ещё не умеет контролировать движения. Где подгузники?

Устал, слишком много всего. Хочется спать.

* * *

Свет, неясные образы перед глазами, знакомые голоса.

– Ну как он, Лев Борисович?

– Хорошо. Будешь делать массаж?

Тишина, короткое прикосновение.

– Что с тобой, милая?

– Не могу. Сейчас. Он – не они. Не могу. – Вздох. – Всё. Где крем?

Знакомое прикосновение. Но почему-то не приятно, а обидно. Почему «он – не они»? Есть кто-то ещё? Лучше?

– Ай!

– Лена, ты в порядке?!

– Да, только синяк, наверное, будет. У него тяжёлая рука.

* * *

Проступающий на светлом фоне силуэт. Приближается. Можно рассмотреть.

– Ну что, малыш, как сегодня себя чувствуешь?

Это Его голос. Значит, и лицо Его? Дотронуться.

– Тихо, тихо. Ты так мне глаз выбьешь. А ты молодец, за три дня научился видеть.

* * *

С каждым пробуждением он узнавал что-то новое. Вот рука перед лицом. Это его рука, и её можно рассматривать и даже взять в рот. Вот потолок, стены. Они наполовину закрыты белым, которое называют «шторы». Выше штор стены прозрачные, и видно, что потолок тянется дальше, дальше. И на нём яркие пятна, дающие свет. Вот шкафчик, в нём разные вещи: то, что стелят под него, называется «простынки», то, что надевают на него – «подгузники». Это слово ему не нравится, оно смешное и обидное, хотя никто не смеётся и не хочет его обидеть. Надо что-то сделать, чтобы не надевали подгузники, но что – пока непонятно.

Вот медсестра. Она всегда сердится, когда приносит подгузники и кладёт их в шкафчик. А если никого рядом нет, она так странно смотрит на него, словно что-то хочет. И ещё она приносит еду. Но кормит его только Он. Его зовут сложно, но можно придумать что-то своё. Па. Просто и понятно.

Она приходит тоже. Её зовут Лена. Ему не нравится, когда она приходит. Она прикасается к нему, и это приятно. Но голос у неё не такой, как раньше, и лицо странное. Иногда она говорит с Па о чём-то непонятном и очень тихо, но кое-что можно разобрать. Лена часто говорит, что «он – не они», а Па успокаивает её.

Есть и другие, их он пока не различает, но они все знакомы ему. Они говорят только с Па.

* * *

Теперь он может двигаться и даже сидеть. Он – в большой кровати с поднимающимися стенками. Па говорит, что это чтобы он не упал. Когда ему меняют подгузники или приходит Лена, стенки опускают. Вокруг кровати комната. У неё прозрачные стены, и теперь они не закрыты шторами. За стенами ещё одна комната, очень большая. Наверное, и весь мир такой – комната в комнате. В той, большой комнате ещё кровати, не такие, как у него. На них лежат другие. И Лена говорит с ними, касается их – он видит это через стенки. Она с ними всё время, а к нему заходит мало. Почему? Разве другие лучше его? Только Па почти всегда рядом с ним, и Лена ругается на это, говорит: «Вы себя в могилу загоните». На Па нельзя ругаться! Раньше он думал, что Лена хорошая, а теперь видит – нет! И другие так говорят. Та сердитая медсестра. Она недавно сказала Лене, что «отдала бы полжизни, чтобы слепить себе такого красавчика», а Лена ответила: «Я бы полжизни отдала, чтобы никогда не знать такого». Значит, он ей не нравится? А медсестра Лену «дурой» и «идеалисткой» назвала.

Ему приносят разные вещи. Они яркие, красивые, некоторые гремят или звенят, другие можно вкладывать друг в друга. Это интересно. В мире много интересного. Но слушать интереснее, особенно когда говорит Па. Сейчас Па разговаривает с Леной и думает, что он не слышит.

– Он скоро начнёт ходить, да?

– Скоро. Его тело немного отстаёт от мозга и пока учится координировать движения. По уму ему уже больше года, а физические навыки на уровне девятимесячного, даже меньше – мы ведь не можем пустить его ползать.

Что это значит? Раньше он мог ходить, он помнит, хотя и плохо. А теперь почему-то не может. Надо учиться!

Па заходит и играет с ним, это хорошо. А потом опять говорит за стенкой с Леной.

– Ну вот, все реакции в норме, пора ему вставать на ноги.

Па радуется, а Лена опять сердится:

– Здесь?

– Нет, ему нужна нормальная комната, её сейчас готовят.

– Лев Борисович, может… У меня самая большая комната пустая. Или так нельзя?

– Девочка моя, но это же тяжело! Ты и так работаешь сутками! И это опасно. Был бы он маленьким. Да и тогда бы… Помню, Лёша… Ладно, то прошлое. Но смотреть за таким большим ребёнком?

– А вы сможете?! Вы уже на ногах не стоите! Или вы переселяетесь ко мне, или я к вам! Вы один не выдержите.

– Спасибо, милая. Ты сама еле держишься.

– Я должна. Ради них. И ради вас.

– А он?

– Он? Вы знаете.

– Милая ты моя.

Па почему-то обнимает Лену. Но она же сердится! Почему он этого не видит? А медсестра не сердится, а странно улыбается ему и снова называет «красавчиком Лепонтом».

6

Ну вот она и дома. Лена закрыла дверь, устало села на пуфик, стянула с отёкших ступней вроде бы удобные, но всё равно под вечер превращающиеся в колодки туфли. Почти девять часов работы: одиннадцать сеансов массажа и лечебной физкультуры, и с каждым из детей нужно поговорить, развеселить его, показать, как он ей нужен. Тяжёлая, выматывающая все силы работа. Нет ни выходных, ни отгулов, только иногда можно сократить сеансы, чтобы выкроить время на прогулку. Но девушка ни о чём не жалела. Она привыкла принимать ответственность за свой выбор, и тогда, полгода назад, осознанно подписала постоянный договор. Не как скульптор, а как массажист. Она ненавидела центр, ей становилось плохо от одной мысли о том, что творится в лабораториях, но она не могла бросить этих детей. Они уже давно звали её «мама Лена» и ждали, как ждут в темноте хотя бы отблеска света.

– А почему? – Из большой комнаты раздался красивый мужской баритон, странно сочетающийся с искренней детской интонацией. Лёшка опять мучает отца вопросами. Бедный Лев Борисович, сколько сил он тратит на этого орясину! И сколько счастья это ему приносит!

Они оба поселились у Лены четыре месяца назад, заняв пустовавшую до этого большую комнату. Тогда Лёшке психологически было около года, но взрослел он очень быстро. Первое время особых проблем не возникало. Ползать он не захотел, сразу попытался встать на ноги, и уже через два дня бодро топал по комнате, гремя игрушками и всем, что попадалось ему под руку, и капризно отворачивался от ложки с кашей. А на третий день он заговорил. Лев Борисович тогда очень обрадовался, но и встревожился: пока «опытный образец» ведёт себя как младенец, он не особо интересен хозяевам центра, а вот речь – это уже признак интеллекта. Лёшку нужно было обследовать, составлять карту мозговой активности, давать прогнозы развития и – самое сложное – потенциальных возможностей «образца». Лена подозревала, что кое в чём Лев Борисович подтасовывал данные, чтобы не показать реальных способностей парня и в то же время не подставить его под отбраковку.

С первыми словами пришли и первые настоящие проблемы. Любой ребёнок непоседлив и вечно влезает в неприятности, но его хоть как-то можно контролировать, ведь он по сравнению со взрослыми очень мал. Полез к розетке – оттащили. Потянул в рот перечницу – отобрали. Стиснул в порыве нежности котёнка – с трудом, но тоже отобрали. А когда ребёнок под два метра ростом? И нельзя допустить к нему никого постороннего, нужно справляться самим – пожилому человеку и невысокой, вечно усталой девушке.

Месяца два всё шло относительно спокойно, а потом наступил возраст «я сам». Два дня не прекращались скандалы. Лёшка ломал вещи, кидался посудой, ругался на отца и ревновал его к Лене. Почему-то он с самого начала относился к девушке настороженно-ревниво, теперь же чуть ли не возненавидел. И в то же время ревновал её к остальным детям: он очень хорошо помнил месяцы в боксе и знал, что она постоянно возится с другими. Почему в нём возникла эта ревность, никто не мог понять. Он не считал Лену матерью, даже старшей, относясь к ней в лучшем случае как к приятельнице, равной ему. Не нуждался в общении с ней, совершенно не замечал её отсутствия, но не выносил и намёков на её работу. И однажды в приступе гнева ударил её. Так, как бьют маленькие дети – не зная своей силы. Лена молча поднялась с пола и ушла в ванную. Она давно разучилась плакать и знала, что обижаться бессмысленно: он – ребёнок, пусть и выглядит взрослым парнем. Лев Борисович тогда сильно испугался за неё, но всё обошлось синяками. А Лёшка успокоился уже на следующий день.

Первый кризис прошёл. Теперь они гуляли втроём по парку на крыше центра, учили Лёшку плавать и даже танцевать – вот плюс его взрослого тела, уже способного к очень точным, скоординированным движениям. Это приносило ему пользу и развлекало Лену – она очень любила вальсы.

– Лена пришла. – Лев Борисович вышел из комнаты:

– Я ужин заказал, сейчас накрою на стол.

– Спасибо! – Девушка благодарно улыбнулась учёному и выглядывавшему из-за двери парню – высокому, красивому, в совсем ещё новых джинсах и футболке, на которой алели пятна ягодного сока. Лёшка демонстративно отвернулся, показывая, что недоволен её возвращением, но любопытства скрыть не смог. Ему, ограниченному стенами квартиры и небольшим пятачком на крыше центра, было тесно и скучно, мозг требовал впечатлений, и даже неприязнь к Лене не могла побороть стремления к новому.

– Что ты принесла? – Он сразу заметил пакет в руках девушки.

– Одежду, постирать надо. – Она улыбнулась Лёшке: «Прости, ничего интересного у меня нет», – и ушла к себе.

* * *

Вечером, уложив Лёшку спать, Лев Борисович зашёл к девушке.

– Ты сегодня совсем без сил. Тяжёлый день?

– Нет. – Она через силу улыбнулась, но сразу же её лицо оживилось: – Наоборот! Нут и Тошка научились сидеть, Шери обижается, что теперь он не один такой, и старается удержать ложку. Гера и Эрик тоже за ним тянутся, надеюсь, к концу недели и они научатся сидеть.

– Это хорошо. Ты молодец! А Дима и Митя?

– С ними хуже. Они очень боятся, что их отбракуют, как брата, и страх мешает им заниматься. Вы же знаете требование этих… людей. – Лена изменилась в лице, радостные нотки в её голосе сменились болью и горькой ненавистью. – Им нужны теории, открытия, расчёты, а не дети. Я еле добилась, чтобы ребятам игрушки купили и по два часа на игры давали. Не представляю, как они работают: по десять часов, таращась в эти экраны и диктуя формулы, да ещё наперегонки. Этого и взрослый не выдержит!

– Потому и не выдержит. – Лев Борисович горько вздохнул. – Дети с самого рождения знали только мир лаборатории, теории стали для них заменой играм. Ты отдохни.

– Завтра отдохну. У Лёшки ведь день рожденья. Я ему подарок приготовила. – Девушка достала из шкафа пакет. – Положите его у кровати. Проснётся – увидит.

– Когда же ты успела? – Лев Борисович взял в руки добродушного зайца со смешными висячими ушами. На ткани голубели звёздочки: игрушка была сшита из белой набивной фланели для детских пелёнок.

– Тут не так много работы. – Лена, улыбнувшись, щёлкнула зайца по уху. – А ему будет друг. У меня плюшевый котёнок был, теперь у бабушки в зале сидит, меня дожидается. А я… Хорошо, деньги ей перечисляют. Я завтра пораньше приду, можем в парке погулять. Мне разрешили ненадолго на улицу выйти. А сейчас и вправду лучше лечь спать.

– Спокойной ночи, девочка. – Лев Борисович на мгновенье ласково коснулся её руки. – Я очень хочу, чтобы ты была счастлива.

* * *

– Мама Лена, а звёзды правда красивые? – Анри с недетским ожиданием в близоруких глазах смотрел на Лену. Ребёнок, никогда не видевший ничего, кроме стен этой проклятой палаты-лаборатории-тюрьмы, хотел знать то, чего его ровесники часто и не замечают, над чем и многие взрослые не задумываются: «Подумаешь, звёзды! Есть вещи и поважнее».

– Да, очень красивые. – Девушка отставила бутылочку с массажным маслом. – Давай-ка руку, вот так. Ты молодец, уже можешь мои пальцы сжать.

– Мы сейчас считаем, как переход к системе TRAPPIST-1 делать, интересная задача. Никто ведь ещё в космосе с пространством не работал, только исконники на Земле, да? – Мальчик терпеливо переносил довольно болезненную для его слабого тела процедуру и думал не о неприятных ощущениях, а о большом, неизведанном мире. – А ты летала на Марс?

– Нет, не летала. Туда сложно попасть, надо много уметь. Вот через несколько лет достроят город, тогда и обычным людям можно будет на Марсе побывать, и даже работать.

– И нам? – Эрик, брат-клон Анри, с надеждой посмотрел на Лену. Та на мгновенье замерла, не зная, что ответить, но самый бойкий из детей, Шери, ненадолго отвлекаясь от экрана компьютера, одёрнул Эрика:

– Ты же знаешь, что нет! Мы – имущество центра.

Лена закусила губу. Слышать такое от ребёнка – это приговор всему человечеству.

– Мама Лена, не расстраивайся. – Лежавший рядом с братьями Шрёдингерами Тошка – Ньютон-3 – был самым чутким из всех ребят. – Мы сейчас играть будем. Ты нам хорошие игрушки принесла.

Девушка заставила себя улыбнуться. Крохотные, чтобы их могли поднять слабые пальцы искалеченных детей, куколки, собачки, самолётики лежали на кроватях у всех мальчишек. Сколько ей потребовалось сил и упорства, чтобы добиться хотя бы этой мелочи.

Когда-то она думала, что Лев Борисович – начальник всего центра. Наивная! Он отвечал только за несколько направлений научных исследований и никакого влияния на общую ситуацию не имел, даже не мог сменить хамоватую уборщицу. Всё – от охраны помещений до норм расходов туалетной бумаги – решалось совсем другими людьми. И жизнь Лены – тоже. Хорошо, что ей разрешили погулять в прилегающем к зданию центра лесопарке. А вот выйти за его пределы, тем более в город, ей бы не позволил никто. Она – нелояльный сотрудник и может быть опасна.

– Ну вот и всё на сегодня. – Лена обтёрла руки от масла. – Завтра всё как обычно.

– Ты отдохни, мама Лена. – Голос Тошки был полон тепла и доброты. – Мы тебя любим!

* * *

В квартире Лену ждала битва. Лёшка ревел, топал ногами (хорошо, что перекрытия здесь звуконепроницаемые, на нижнем этаже ничего не слышно) и напрочь отказывался надевать ветровку:

– Не хочу! Хочу в футболке! Жарко!

– Мы будем гулять вечером, станет холодно. – Лев Борисович стоял перед почти двухметровым парнем, мало уступая ему в росте, и держал в руках две куртки – жёлтую и ярко-голубую. Лена тихо проскользнула к себе, невольно улыбаясь увиденному и в который уже раз поражаясь терпению учёного.

Когда Лёшка впервые устроил подобный концерт, Лена, как многие люди в таком случае, хотела подкупить его чем-нибудь вкусненьким, но учёный, отозвав её в сторону, жёстко запретил даже думать о таком: «Я это уже проходил, с первым сыном. Чем больше будем перед ним прыгать, уговаривать его, тем быстрее приучим добиваться всего шантажом».

Лев Борисович никогда не потакал парню в подобных истериках, выбирая один из двух вариантов: или незаметное отвлечение внимания на что-то другое, более интересное, но без подкупа, или спокойное объяснение, почему нельзя или надо, и предоставление права выбирать, но тогда и отвечать за свой выбор. Сначала срабатывало отвлечение: детская психика не удерживала сразу два раздражителя, и причина истерики забывалась. Постепенно Лёшка взрослел и теперь старался выбрать сам. Когда получалось, когда – не очень. Вот и сейчас крики затихли и из соседней комнаты донёсся ещё обиженный, но намного более рассудительный голос: «Хорошо, возьму эту, но одену, когда захочу». Девушка снова улыбнулась и потянулась за «уличной» одеждой, краем уха слушая, как Лев Борисович объясняет, почему нельзя говорить «одену куртку». Сколько же у него терпения!

В парке было хорошо, особенно после мертвенного воздуха лаборатории, напоминавшей Лене виденные на практике больничные палаты для детей-лежачко́в. Клонящееся к западу солнце освещало мощные стволы дубов и вязов и серые стволики молодых клёнов, искрилось бликами на зыби небольшого пруда с кувшинками и впадающего в него ручейка. Лёшка, всё время проводивший в помещениях и не знавший настоящей природы, совсем забыв о том, что прижимает к груди тряпичного зайца, топал по траве, запрокидывал голову и рассматривал кроны деревьев, а потом, сев на корточки, застыл у какого-то невзрачного полевого цветка, следя за ползущим по листку жучком. Обычный ребёнок на прогулке, любопытный и восторженный. Только очень большой.

– Замаялись вы с ним. – Лена сидела на скамейке, подставляя лицо вечернему солнцу. Лев Борисович ласково взглянул на неё, с болью замечая, как девушка побледнела и похудела за этот год. Ей бы на пляж, а потом в кафе с друзьями сходить, развеяться. Но нельзя. И он отлично знал, почему, и надеялся, что она простит его.

– Нет, не замаялся. Лёша сегодня спокойный был, только перед прогулкой капризничать стал. А так весь день с книжками возился. Он уже бойко читает, как второклассник. Я отчёты лабораторий разбирал, приказы писал. С Лёшкой намного легче, чем… У тебя же их двенадцать, считая с этим оболтусом, а со мной – все тринадцать.

– Нет. – Лена обернулась к учёному. – Одиннадцать. Вас я считаю своим другом, а он… Он – не они. Может, пора домой? Ужинать надо, да и темнеет уже.

– Я сегодня воспользовался своим правом руководителя и распорядился накрыть стол во-он в той беседке. Как раз должны всё приготовить. Пойдём?

В беседке на самом деле накрыли праздничный стол с запечённой курицей (Лёшка, как и все дети, очень любил хрусткую корочку), яркими салатами, настоящим лимонадом и даже тортиком, на котором красовались шесть свечей: они одновременно символизировали шесть месяцев со дня рождения Лёшки и шесть лет его психологического возраста.

– А Митька куда сядет? – Парень оглядел беседку, в которой стояло всего три плетёных кресла.

– К тебе на колени, – улыбнулся Лев Борисович. – Он ещё совсем маленький, а ты уже большой. Ты должен его защищать и помогать ему.

– Хорошо. – Лёшка серьёзно кивнул. – А ты мне что подаришь?

– Скоро узнаешь.

Постепенно темнело, на дальних аллеях зажигались фонари, но беседка почему-то оставалась не освещена.

Лев Борисович взглянул на слабо светящийся экранчик ко́ма: этот браслет-коммуникатор, настроенный на одного единственного владельца, заменял в центре привычные телефоны, служа одновременно и пропуском и, как подозревала Лена, средством слежения за недостаточно лояльными сотрудниками.

– Ну что же, пора. Обычно на день рождения дарят разные вещи, но у меня для тебя другой подарок. Сегодня ночью будет самый яркий звездопад, и ты его увидишь. Тебе не нужно рано ложиться спать, мы вообще не пойдём сегодня домой. Мы будем лежать вон там, смотреть на звёзды, говорить обо всём и загадывать желания.

В траве стрекотали цикады, тонко звенел комар, не решаясь подлететь к аппетитным, но почему-то отпугивавшим его людям – Лев Борисович специально захватил с собой репелленты, – тихо шумели от лёгкого ветерка кроны деревьев и ярко светился Млечный Путь, всё чаще перечёркиваемый полосами от падающих метеоров.

– Вот мой подарок, – тихо сказал учёный. – Вам обоим. Целый мир. Если ходить, склонив голову, то не увидишь ничего, но если выпрямиться, взглянуть вокруг и в небо, то увидишь Вселенную. Запомни это и никогда не склоняй головы!

7

Выложенная плиткой дорожка петляла между деревьями старого кладбища, утреннее солнце вспыхивало искорками в оставшихся после ночного дождя каплях, срывавшихся с ещё по-весеннему голых ветвей, в воздухе стоял запах мокрой земли и прелой листвы. Он уже год не приходил сюда. Некоторые люди ходят на кладбище едва ли не каждый день, уверенные, что души их близких живут рядом с могилами. Он лишь улыбался про себя этому суеверию. Сам он был атеистом. Почти. Потому что не мог избавиться от уверенности: смерти нет. Есть смерть тела, и он с ней очень хорошо знаком. А сознание? Когда-то он убеждал себя, что всё сводится к работе мозга, физическим и химическим процессам, и сознание погибает вместе с телом. Но так и не смог себя в этом убедить. Работа над искусственным интеллектом прибавляла сомнений. Теперь он уже не боролся со своей верой в бессмертие души, но всё так же не выносил «откровений» приверженцев любых религий: они ведь там не были, а клиническая смерть – не смерть в полном смысле слова, и на свидетельства переживших её не стоит полагаться. Скептик до мозга костей. Он усмехнулся своим мыслям. Да, он не любил приходить на кладбище просто так и говорил с теми, кого уже нет, тогда и там, где этого требовала его душа. Но сейчас ему нужно было прийти сюда. Ради живых.