Школа Чаянова. Утопия и сельское развитие

Размышляя, Кремнев намазывает масло на хлеб и запивает его кофе, добытыми на Сухаревском (черном, то есть незаконном) рынке. В рассеянности пробегая взглядом по корешкам книг в своем кабинете, на которых в основном красуются фамилии знаменитых интеллектуалов-социалистов различных оттенков, Кремнев, раскрыв томик Герцена, читает его пророчество о том, что социализм не вечен и его в будущем может постигнуть судьба реакционно-консервативного учения, что на смену социализму, возможно, придет некая новая грядущая революция.

Кремнев с иронией относится к этому пророчеству, полагая, что ни социалисты, ни тем более либералы, у которых вечно туго с утопиями, не в состоянии придумать никакого принципиально нового загадочного и прекрасного мира будущего. Задолго до Френсиса Фукуямы Алексей Кремнев переживает ощущение конца истории, как вдруг теряет сознание и приходит в себя лишь в следующей главе повести – в сентябре 1984 года, в утопической Москве, в утопической России.

Итак, очнувшись от сна, из окна он видит с одной стороны так хорошо знакомые ему старинные исторические здания Москвы и Кремль, с другой стороны – бесконечные парки и сады на месте также знакомых многоэтажек конца XIX – начала ХХ века. Первое впечатление Кремнева: «Несомненно, это была Москва, но Москва новая, преображенная и просветленная»[21].

Профессиональный обществовед Кремнев сразу догадывается, что странным образом попал в страну утопии, и мучительно предполагает, с какого рода социальной системой будущего ему предстоит иметь дело. В поисках ответа он всматривается из окна в прохожих на улицах, признавая, что «люди живут на достаточно высокой ступени благосостояния и культуры…»[22] Предметы в его комнате «…в большинстве были обычными вещами, выделявшимися только тщательностью своей отделки, какой-то подчеркнутой точностью и роскошью выполнения и странным стилем своих форм, отчасти напоминавших русскую античность, отчасти орнаменты Ниневии. Словом, это был сильно русифицированный Вавилон»[23].

Роясь в книгах и газетах, судорожно читая загадочные фразы про крестьянство, эпоху городской культуры, англофранцузскую изолированную систему, Кремнев оказывается в доме гостеприимного семейства интеллектуалов Мининых, которые, приняв его за ожидавшегося ими американца, с удовольствием показывают и объясняют Кремневу особенности жизни страны.

Кремнев убеждается, что Москва изменилась поразительно: снесена гостиница «Метрополь», в живописных руинах лежит Храм Христа Спасителя, фактически снесены все высотные здания эпохи модерна. Москва и Подмосковье представляют собой сплошной город-сад, где кварталы уютных и невысоких домов перемежаются обширными садами и парками. Из центра Москвы по Тверским-Ямским улицам, мимо аллей Петровского парка Кремнев на автомобиле приезжает в дом Мининых в Архангельском, знаменитое имение Юсуповых, в конце ХХ века преобразованное в высшую школу для воспитания юношей и девушек «Братство святых Флора и Лавра»: «Братство владело двумя десятками огромных и чудесных имений, разбросанных по России и Азии, снабженных библиотеками, лабораториями, картинными галереями, и, насколько можно было понять, являлось одной из наиболее мощных творческих сил страны»[24].

Между Москвой и Архангельским и далее на сотни верст в разные стороны простирались крестьянские дома и поля с тремя-четырьмя десятинными наделами, отгороженными между собой кулисами тутовых и фруктовых деревьев.

С членами семьи Мининых Алексей ведет постоянные беседы об искусстве, в особенности о живописи, о культурной и политической жизни утопической страны. Он убедился, что и в конце ХХ века в России семья остается семьей, где несколько поколений любят собираться дружной компанией за обеденным столом, вкушая яства домашней кухни.

Семейство путешествует дальше, отправляясь на ярмарку в Белую Колпь в окрестностях Волоколамска. Приходится продвигаться между телегами и автомобилями, набитыми веселыми крестьянскими парнями и девками, одеждой и внешним видом ничуть не отличающимися от представителей интеллектуального семейства Мининых.

Ярмарка оказывается не только средоточием торговли всякими вкусностями и сладостями, но и местом продаж произведений искусства мирового класса. В местной торговой палатке крестьяне приобретают картины Венецианова, Кончаловского и даже «Христа-отрока» Джампетрино, которого искушенный в живописи Алексей Кремнев любил в свое время рассматривать в залах Румянцевского музея. Вообще в этой утопической стране господствуют вкусы великих искусств, здесь, кажется, нет ни поп-арта, ни поп-культуры. Некоторый элемент развлекательной культуры заключается лишь в павильоне восковых фигур – двигающихся автоматов. Зайдя в него вместе с семейством Мининых, Кремнев среди Цезаря, Наполеона, Ленина, Шаляпина вдруг находит самого себя. Надпись под этим манекеном гласит: «Алексей Васильевич Кремнев, член коллегии Мирсовнархоза, душитель крестьянского движения России. По определению врачей, по всей вероятности, страдал манией преследования, дегенерация ясно выражена в асимметрии лица и строении черепа»[25]. Конечно, после такого сходства все окружавшие Алексея поразились, смутились, а кто-то почувствовал что-то неладное.

Тем не менее путешествие и познание утопической страны еще некоторое время продолжалось для Кремнева, пока вдруг не пришло известие о внезапном нападении Германии на Россию, почти тут же совпавшее с арестом Кремнева, заподозренного в шпионаже. В утопической стране тюрьмы оказались такими же комфортабельными, как и остальные социальные учреждения. Вызванный из тюрьмы на допрос Кремнев чистосердечно рассказал, кем он является на самом деле. Специальная комиссия, состоявшая не только из следователей, но и из ученых-историков, внимательно расспросив Алексея, пришла к выводу, что он много читал книг по истории русской революции и даже работал в архивах, но ему так и остались недоступными дух эпохи, смысл ее исторических событий, а потому в нем никак нельзя признать современника революции. Опустошенный Алексей был отпущен на все четыре стороны, а тут как раз и война для России победоносно завершилась. Так заканчивается повесть А.В. Чаянова.

Центральными главами утопии являются беседы Алексея Кремнева с Миниными старшим и младшим, которые доброжелательно и старательно на нескольких страницах книги излагают историю, культурное и социально-политическое устройство своей страны. Дополнительной информацией Алексей постоянно подпитывается, читая местные газеты, журналы, книги и созерцая окружающую его действительность.

В результате перед Алексеем последовательно раскрывается картина исторической эволюции России и мира, в которой, несмотря на победу мировой революции, консолидация социалистических сил оказалась хрупкой по ряду причин, одной из которых являлся банальный национализм. Германия вновь объявила войну Франции: «Постройка мирового единства рухнула, и началась новая кровопролитная война…»[26]. В итоге к концу ХХ века мир распался на пять замкнутых народно-хозяйственных систем – англо-французскую, немецкую, америко-австралийскую, японо-китайскую и русскую: «Каждая изолированная система получила различные куски территории во всех климатах, достаточные для законченного построения народнохозяйственной жизни, и в дальнейшем, сохраняя культурное общение, зажила весьма различной по укладу политической и хозяйственной жизнью»[27].

В Англо-Франции и Америко-Австралии произошла реставрация капитализма. Японо-Китай стал монархией, сохраняя своеобразные формы социалистического народного хозяйства. Германия стремилась сохранить строй ортодоксально плановой социалистической экономики.

В России была своя собственная история социально-политической эволюции. Здесь в начале 1930-х годов крестьянство получает большинство во всех органах власти. В 1934 году, кажется, крестьянская партия окончательно приходит к власти, и на съезде Советов проводится декрет об уничтожении городов. Восстание городов в 1937 году под руководством некоего Варварина было подавлено, и после этого развернулись еще более кардинальные работы по трансформации сельско-городской местности России, связанной с разрушением городов, насаждением сплошь «сельско-мало-городской-крестьянско-культурно-парковой системы расселения». В результате ко времени посещения Алексеем утопической Москвы на сотни верст от нее и во всех обитаемых российских пространствах возник свое образный сельско-городской континуум-симбиоз народно-хозяйственной жизни. Например, чисто городское население Москвы не превышало 100 тыс. человек, при этом на территории Москвы имелось гостиниц на 4 млн человек, необходимых для повсеместно мобильного населения, использующего великолепные пути сообщения будущего. Менее крупные, чем Москва, так называемые городища на месте бывших больших и малых городов представляли собой фактически большие или меньшие узлы социальных связей страны, включающие в себя, конечно, не только гостиницы, но и школы, библиотеки, театры, клубы. Разнообразные и разветвленные формы транспортного сообщения способствовали территориальному расселению, то более сгущенному, то более разреженному, по типу фактически единых сельско-городских поселений.

Экономика этой страны носит многоукладно рыночный характер, объединяет в себе государственные, кооперативные, муниципальные и даже капиталистические формы хозяйства. Последние в стране крестьянской утопии подвергаются особо тщательному контролю и повышенному налогообложению, тем не менее такой прирученный капитализм сохраняется в качестве стимула индивидуальной предприимчивости и всеобщей народно-хозяйственной конкуренции. Государство в экономике этой страны обладает монополией на основные природные ресурсы. Муниципальный сектор достаточно самостоятелен и развит как в политико-культурном, так и в социально-экономическом смысле. Но в сердцевине этого народно-хозяйственного строя, по словам Алексея Минина, «так же, как и в основе античной Руси, лежит индивидуальное крестьянское хозяйство ‹…› В нем человек противопоставлен природе, в нем труд приходит в творческое соприкосновение со всеми силами космоса и создает новые формы бытия. Каждый работник – творец, каждое проявление его индивидуальности – искусство труда»[28].

Именно крестьянское хозяйство, конечно, через различные формы кооперации, связанные со всеми экономическими и культурными укладами, считается совершеннейшей организацией в утопической России.

В политическом плане эта страна представляет собой федерацию, где в ведении преимущественно центральной власти находятся суд, государственный контроль и некоторые учреждения путей сообщения. Во всех остальных сферах, а также уровнях политической организации допускается значительное разнообразие и самоуправление. Например, Алексей Минин рассказывает: «В Якутской области у нас парламентаризм, а в Угличе любители монархии завели „удельного князя“, правда, ограниченного властью местного совдепа, а на Монголо-Алтайской территории единолично правит „генерал-губернатор“ центральной власти»[29].

Герои Чаянова не оперируют понятиями и категориями гражданского общества, но фактически его они и описывают, заявляя: «Мы считаем государство одним из устарелых приемов организации социальной жизни. 1/10 нашей работы производится методами общественными, именно они характерны для нашего режима: различные общества, кооперативы, съезды, лиги, газеты, другие органы общественного мнения, академии и, наконец, клубы – вот та социальная ткань, из которой слагается жизнь нашего народа как такового»[30].

Тем не менее упомянуто, что, несмотря на политико-культурный плюрализм этой крестьянской державы, где в отличие от большевиков не разбивали и не разбивают морду любому инакомыслящему, «в случае реальной угрозы политическому строю пулеметы здешней крестьянской власти работают не хуже большевистских»[31].

Более всего Алексея Кремнева интересовали идеология и внутренняя организация властных элит страны крестьянской утопии. Один из колоритнейших представителей этой элиты, Алексей Минин, подчеркнул, что для нее в XX веке вопросы культурного влияния и развития были не менее, а, пожалуй, более важны, чем вопросы экономические.

Именно поэтому крестьянские идеологи и вожди в предшествующие десятилетия своего правления стремились свершить культурную революцию в деревне – вырвать ее из естественного закисания и опрощения традиционной сельской жизни. Они пробуждали социальную энергию масс, направляя в глубинку все элементы культуры, которыми располагали «уездный и волостной театр, уездный музей с волостными филиалами, народные университеты, спорт всех видов и форм, хоровые общества, все вплоть до церкви и политики было брошено в деревни для поднятия ее культуры»[32].

Параллельно крестьянские элиты, конечно, стремились выработать научные основы управления обществом. В утопии неоднократно встречаются ссылки на фундаментальные общественно-политические труды крестьяноведов-теоретиков, например на книгу некоего А. Великанова «Развитие крестьянского общественного мнения в ХХ веке» или на труды классика местной социологии А. Брагина «Скорость социальных процессов и методы их измерения», «Теория создания, поддержания и разрушения репутаций», «Теория политического и общественного влияния»[33].

Таким образом, всяческая поддержка развития местной инициативы и самоорганизации сопровождалась одновременно индивидуальным поощрением и подбором творческих натур во всех областях человеческой деятельности – от политики и техники до науки и искусства.

Когда Алексей Кремнев обвинил своего собеседника Алексея Минина в том, что описываемый им порядок управления, в сущности, есть утонченная олигархия двух десятков честолюбцев, напоминающих ему каких-то антропософов и франкмасонов, Минин непоследовательно и неубедительно возражал его упрекам. При этом с фанатизмом воодушевления лишь уточнил, что он и его команда есть прежде всего «люди искусства»[34].

В целом чаяновское «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» представляет собой какой-то консервативно-традиционалистский «арт-поп» – артистический популизм, провидчески стремящийся противостоять грядущему культурному перевороту, который во второй половине XX века совершат поп-арт и постмодерн.

В этой утопической повести есть много сбывшихся и несбывшихся пророчеств. Из сбывшихся, пожалуй, особо сильное впечатление производит и сама избранная дата утопии – 1984 год, которая окажется впоследствии излюбленным числом для многих утопистов и футурологов XX века. Конечно, надо отметить предсказание разрушения Храма Христа Спасителя и появление диктатора Варварина в 1937 году. Также, безусловно, заслуживает внимания фактически сбывшееся предсказание Чаянова о постоянном воспроизводстве многополярного международного мира, в котором социально-экономический кризис постигает именно те страны, которые в идеологической ортодоксии не меняют основ своей моноукладной огосударствленной политики, как совхозная Германия, в результате терпящая поражение.

Из несбывшегося пророчества кажется, что чаяновской сельско-утопической Москве противостоит по всем статьям нынешняя, реальная урбанистическая Москва конца XX – начала XXI века. Впрочем, на наш взгляд, как раз именно в этой гиперурбанистической Москве можно обнаружить и латентно гиперсельские черты, которые явно проступали, например, в кризис 1990-х годов в экспансии подмосковного дачного строительства, в 2000-е годы – в экспансии коттеджной субурбии, а также в сохраняющемся мощном московском сельхозпроизводстве[35].

Все же главным политическим пророческим провидением этой утопии, на наш взгляд, является утверждение чрезвычайно важного значения политической модели экономико-культурного доминирования избранной утопической идеологии, осуществляемого сплоченной (именно сплоченной) командой олигархов (честолюбцев и эстетов по Чаянову)[36]. Причем эти олигархи-крестьяноведы столь высоокобразованны и благородны в своем последовательном стремлении созидания общества всеобщего культурного благогосостояния, что, в сущности, они являются не столько олигархами, сколько аристократами крестьянского духа Москвы 1984 года, стремящимися к тому же всячески демократизировать политическую и культурную жизнь чаяновской утопии.

По прошествии XX века мы и сегодня убеждаемся, что по крайней мере в России сплоченная олигархия советского типа, придерживающаяся идеалов симбиоза экономики и культуры, не только на словах, но и на деле могла добиваться впечатляющих результатов. Впрочем, Чаянов, в случае кризиса утопической Англо-Франции упоминая об «олигархическом вырождении» ее политической системы, кажется, не рассматривал этот негативный момент применительно к России.

Оптимумы рационально-эстетского аграризма и постаграрного будущего

Третья утопия А.В. Чаянова – «Возможное будущее сельского хозяйства»[37], опубликованная в сборнике статей «Жизнь и техника будущего: социальные и научно-технические утопии», – была написана накануне коллективизации, и, следовательно, ее автор из-за усиливающихся политических гонений уже был вынужден избегать конкретных социальных прогнозов, предпочитая концентрироваться на прогнозах научно-технических[38].

Год появления этой утопии (1928) ознаменовался печально знаменитым кризисом хлебозаготовок, повлекшим разрыв нэповской смычки города и деревни, который большевистское руководство стремилось, с одной стороны, преодолеть через внеэкономическое принуждение крестьян к сдаче хлеба, а с другой – форсировать амбициозные планы индустриального развития первой пятилетки.

Возможно, именно в предчувствии надвигающихся «великого перелома» коллективизации и «большого скачка» индустриализации во введении к последней утопии Чаянов постулирует в начале не только определенное отличие аграрной отрасли от индустриальной, но и обещает показать в финале своей утопии, как в конце концов агрикультурное развитие закончится «окончательной катастрофой и отменой земледелия», после чего в сельском хозяйстве лишь ненадолго останутся «декоративное садоводство, превращающее в парки поверхность нашей планеты, да, пожалуй, изготовление некоторых фруктов и вин, тонкая ароматность и вкусовые качества которых все-таки еще долго не смогут быть заменены продуктами массового производства»[39].

Временной горизонт утопии составляет, по словам самого автора, 50-100 лет. Это чаяновское уточнение важно для нас: прибавив к 1928 году 50 лет, мы, как уже теперь знаем, попадаем в разгар «зеленой революции» конца 1970-х годов, а прибавив еще лет 50 (то есть оказавшись на 10-12 лет впереди нашего времени), мы можем вообразить апогей современной биотехнологической революции.

Структурно-хронологически эта научно-техническая статья также двухтактная. Первому историческому полувековому такту посвящена первая часть «Основная проблема сельского хозяйства и методы ее разрешения», а более отдаленным перспективам сельскохозяйственного развития – часть вторая «На путях к сельскохозяйственной утопии». Вместо заключения выступает третья часть – финально апогейная, чрезвычайно краткая, с характерным названием «Отмена земледелия».

Итак, в начале статьи утверждается, что основная проблема земледелия заключена не в тайне самой почвы, ее соков и ее плодородия – в старинно-поэтическом восприятии сельского хозяйства, а в научном понимании процессов взаимодействия воздуха и солнечного света, под которыми «следует подразумевать не столько землю как таковую, сколько поверхность, на которую падают солнечные лучи; вот эта-то поверхность, заливая солнечной энергией и соприкасающаяся с воздухом, и есть, в сущности говоря, основа земледельческого производства»[40].

С точки зрения такого рационального подхода современное Чаянову сельское хозяйство представляется далеко не совершенным[41]. Главная проблема усовершенствования земледелия фактически заключается в поиске оптимума взаимодействия кривых: потока воздуха и луча солнечной освещенности на плоскости земной поверхности. В связи с этим, сетует неоднократно Чаянов, мы повсюду наблюдаем низкие коэффициенты усвоения солнечной энергии сельскохозяйственными культурами. Например, в средних урожаях зерновых овес дает 0,23 %, а рожь – 0,32 %, свекла – 0,25 %, картофель – 0,52 %, сахарная свекла – 0,62 % коэффициента усвоения энергии солнечных лучей. В целом сельское хозяйство не превышает в своем использовании солнечной энергии 0,5 % от всего ее количества, попадающего на вегетационную площадь. То есть главная задача сельского хозяйства – «всемерное повышение указанного коэффициента использования солнечных лучей с наименьшей при этом затратой средств и труда»[42].

Поэтому с точки зрения будущего рационального районирования сельского хозяйства будет происходить его продвижение в сторону интенсификации и повышения коэффициента усвояемости солнечной энергии на соответствующую сельскохозяйственную площадь.

Чаянов сообщает, что над этой стратегической агрикультурной проблемой работают опытные сельскохозяйственные станции, более всего распространенные в США, Германии и СССР, имеющие уже 16 опытных полей и исследовательских учреждений, расположенных в различных регионах страны.

Чаянов предлагает к рассмотрению специальную региональную карту распределения систем земледелия в европейской части СССР. Далее он фактически комментирует, какие преобразования предстоят в основных сельских пространствах, обозначенных на карте[43]. Агрикультура этих пространств к концу 1920-х годов еще очень далека от рационального научного использования.

На юге страны, наоборот, предполагается проведение массированных работ по ирригации земель в зонах засушливого климата, а также применение специальных засухоустойчивых систем земледелия, использующих засухоустойчивые сорта растений. В результате юг страны превратится в территорию выращивания твердых сортов пшеницы, кукурузы, бахчеводства, рационализированного скотоводства и овцеводства. Непосредственно в Средней Азии предполагается победить пустыню: там, «где мощные реки могут послужить исходным пунктом орошения, мы сможем создать из сжигаемой солнцем пустыни роскошные оазисы, напоминающие собой тропические формы земледелия. Быть может, для этого потребуется погубить Аральское море путем израсходования на орошение всех вод питающих его рек и поставить крест на аральском рыболовстве, но национальный доход, который эти воды могут дать в форме земледельческих культур, во много десятков раз будет выше, чем современное рыболовство Арала»[44].

При этом, например, дельте Волги и Ахтубы Чаянов предрекает превращение во вторую долину Нила, где благодаря акклиматизации новых агрикультурных сортов будут между собой перемежаться острова-оазисы полей риса и хлопчатника.

Наконец, в центре европейской части страны, где природные условия для ведения сельского хозяйства не столь экстремальны, как на юге и севере, Чаянов упоминает главную социальную проблему – аграрное перенаселение, которое в ближайшие десятилетия непосредственно в сельском хозяйстве предстоит преодолевать и через рациональное районирование.

На основе предлагаемой карты сельскохозяйственного районирования Чаянов описывает картины устойчивой региональной специализации ближайших советских сельских десятилетий. Например, для Московской и Ленинградской областей будущее составят «три кита» – молоко, картофель, лен. Здесь полностью прекратится производство зерновых культур, но зато будут выращиваться три головы продуктивного крупнорогатого скота на месте одной нэповской тощей коровенки[45].

Белоруссия станет эпицентром экспортно ориентированного беконного свиноводства СССР. Северные, тульские, тамбовские, орловские черноземы удвоят свои урожаи благодаря применению фосфатных удобрений, а их зерновое хозяйство будет специализироваться в селекционном семеноводстве для всего Советского Союза.

На южных черноземах Воронежа и Украины будет происходить переход от зерновых к специальным техническим культурам с особым распространением сахарной свеклы и подсолнечника. Регионы самарских, саратовских и ростовских степей будут специализироваться на твердых сортах пшеницы, перемежающихся посевами люцерны, кукурузы и бахчей с кормовыми арбузами. Относительно этого района Чаянов специально подчеркивает особую роль высокомеханизированных чисто американских форм хозяйства[46].

В Сибири предстоит скачок от экстенсивно-залежных форм земледелия к интенсивной форме паротравопольного хозяйства. А самые плодородные земли страны, расположенные в Северно-Кавказском регионе и в особенности на Кубани, будут представлять собой процветающие области экспортного зернового хозяйства, ячменя, кукурузы, арахиса. Таково было стратегическое видение Чаянова будущих основ регионального развития СССР на ближайшие 30-40 лет.

Надо признать, что в общих чертах ученый достаточно верно предсказал направления развития региональной специализации сельскохозяйственных районов СССР, хотя, конечно, ряд вопиющих эксцессов планово-волюнтаристской советской аграрной экономики, как, например, тотальное хрущевское увлечение кукурузой по всей стране, не был доступен его воображению.