У. Рассказы и повести

Рассвет уже обжился в комнате, наполнив ее вещами и мебелью. Но лица незнакомки невозможно было разглядеть. Вся девушка была окутана струящейся сиреневой дымкой. Девушка пошатывалась и шептала что-то неразборчивое, то ли жалуясь, то ли рассказывая запутанную историю… И вдруг она стала заваливаться, падать на меня, издавая клокочущие, гортанные звуки. Я вскрикнул и приподнялся с дивана, окончательно пробудившись. Девушка тут же исчезла, растаяла в воздухе.

Огляделся. Было раннее, водянистое утро. Сердце пыталось выпрыгнуть из груди. И где-то очень далеко, за тысячи километров от меня, насмешливо клокотал У.

6

…В десять утра, прервав мои мучительные размышления над романом, в квартиру завалился сантехник с черным потертым дипломатом. Не разуваясь и разнося повсюду запах перегара, он протопал в туалет и радостно спросил:

– Ну и что у нас здесь?

Аккуратные черные усики придавали Василию сходство с известным голливудским актером. Мне чем-то сразу стал неприятен этот молодой мужчина с добродушным щенячьим взглядом. И дело было не столько в его приподнятом состоянии. Не так уж он был и пьян, чтобы встревожить, или вызвать к себе отвращение. Причина заключалась в чем-то другом. Так или иначе, мне захотелось поскорее от него избавиться. А тот, судя по всему, никуда не торопился.

– Между прочим, до Вас в этой квартире обитала одна молодая особа, – сняв крышку бачка, Василий осторожно прислонил ее к стене. После этого он извлек из дипломата разводной ключ и стал что-то подкручивать внутри бачка. – Девушка была похожа на баскетболистку и тоже жаловалась на унитаз. Она говорила, что этот шум по-настоящему ее пугал…

– Так что же там не так? – довольно грубо перебил я Василия и демонстративно зевнул.

– Между прочим, барышня эта была совсем не баскетболистка, – продолжил Василий, совершенно не обращая на мои слова внимания. – Она обучала студентов русской литературе и даже защитила диссертацию. Какие-то там тенденции в творчестве Ахматовой… Вы читали Ахматову?

– Не помню, – прислонившись к дверному косяку, процедил я. От сантехника исходила непонятная угроза. « Но этот парень даже мухи не сможет обидеть!» – мысленно уверял я себя, глядя на сгорбленную спину Василия. Я был сбит с толку: чем же он мне так насолил?

– Невыразимым горем звучала музыка в саду, – певучим голосом продекламировал Василий. – Невыразимое горе… – обернувшись и блаженно зажмурившись, повторил он. Вздохнул и опять погрузился в недра бачка. – Да… Такое не выдумаешь. Такое прокачивают через сердечный клапан и пишут собственной кровью.

– Может быть, хватит на сегодня лирических отступлений? – с глухим раздражением потребовал я. Но сантехник опять меня не услышал.

– А я ведь тоже балуюсь стихами, – Василий улыбнулся и подмигнул мне, как заговорщик заговорщику.

Внутри меня что-то оборвалось, и в голове зашумело, заклокотало.

– Иногда, знаете ли, нахлынет … – продолжал Василий. – Вот, например… Кап, кап… тяжкий удар. Рвет кран жизнь, словно нить…

– Что, в конце концов, произошло? – почти прокричал я.

Василий вытаращился на меня, хлопая длинными ресницами и подергивая черными усиками.

– С кем? С барышней что ли? – недоуменно переспросил он.

– Да причем здесь барышня! – меня передернуло. – Что случилось с этим… ну как его… – и тут я запнулся, стушевался, внезапно забыв, как называется то, что налаживал Василий. Такое со мной иногда случается, когда эмоции захлестывают. Впрочем, что греха таить, такое бывает и в спокойном, нормальном, так сказать, состоянии. Просто слово… Заурядное слово. Не имя актера, или название диковинного напитка, а вербальный ярлык обезличенной вещи вдруг вылетает из головы. Может быть, и писать то я начал только из-за того, чтобы преодолеть эти странные приступы забывчивости.

Василий, сжав в руке разводной ключ, боязливо уставился на меня, как на придурка, от которого можно ожидать всего.

– Ну, этот как его… мистер… – брякнул я и окончательно смутился, побагровел.

– Мистер? Какой еще такой мистер? – лицо Василия поглупело, вытянулось.

– Да не мистер… черт его возьми… а этот… – я отчаянным кивком указал на У.

– А-а, Вы об этом! Так бы сразу и сказали… – Василий, облегченно выдохнув, заулыбался; усики растянулись в тонкую черную черточку. – Это клапан полетел. Я, конечно, его подогнул, приладил. Но долго он не протянет, – констатировал Василий, убирая разводной ключ, кусачки, синюю изоленту, отвертку в дипломат. – Лучше купить новый. Хотя… – Василий задумчиво смолк, барабаня тонкими пальцами по вдавленной крышке дипломата.

– Что, значит, хотя? – я насторожился.

Василий загадочно усмехнулся, глядя в пол.

– Новый клапан окажется ничем не лучше старого. Эти клапана, будь они неладны, одноразовые, как шприцы, презервативы и наша жизнь.

– И что же теперь мне прикажете делать? – растерянно спросил я, семеня вслед за Василием по коридору.

– Менять всю систему – не оборачиваясь, бросил Василий. – Купите что-нибудь импортное. Советую – Испанию. У них и слив приличный, и все остальное сделано как у людей.

– Надо подумать… – сказал я, хмуро глядя на Василия. Он застыл на пороге.

– Ну-ну, думайте. Только не очень долго. Та барышня тоже все думала, с хозяйкой советовалась, а потом раз – и сгинула… С Вас… – Василий назвал причитающуюся ему сумму, пнув коленкой дипломат, который тихо звякнул.

Расплатившись, я захлопнул дверь. Хотелось кричать. Рвать на себе волосы. Биться головой о стену. Я вдруг отчетливо понял, что ничем не отличаюсь от водопроводчика. Он – это я. Моя копия. Отражение мое. А я – это он.

Слишком много вокруг развелось гениев. Слишком многие метят на место творца. Желая, хоть чем-то отличаться друг от друга, хотя бы оброненной в мир стихотворной строкой, люди достигают прямо противоположного эффекта: они становятся клоунами – клонами.

Я – всего лишь один из многих и навсегда останусь одним из многих, человеком из толпы. Я никогда не стану успешным. Всю жизнь буду завидовать этим инопланетянам, но никогда таковым не стану. И мне остается только одно: графоманить, мучиться, маньячить над словом. А у них, успешных есть все остальное: целый мир.

«Господи! Что я творю? – в отчаянье думал я и со сцепленными за спиной руками метался по комнате, как зэк по камере. – Мне скоро тридцать шесть, а я занимаюсь, черт знает чем. Ведь этот роман, будь он проклят, никому не нужен. Даже мне он не нужен!»

Я бросился к столу, пытался забыться, но, конечно, не смог выдавить из себя ни строчки. Хотя в квартире стало тихо-тихо. Проклятый водопроводчик…

И только когда, оправдывая неутешительный прогноз Василия, проснулся, прочистил горло, запыхтел, заголосил У, я встряхнулся, пришел в себя, воспрянул духом.

Ничего… Ни все еще потеряно. Я еще заявлю о себе. Вот только бы утихомирить этого бормотуна из уборной…

7

Жизнь клапана – сердца У – очень коротка и разнообразна.

И в начале У такой тихий, умиротворенный… Ты недоверчиво прислушиваешься: где все то, что наполняло всклянь квартиру, чавкало, звенело, выводило из себя? И ничего не слышишь. Ничего. И удивляешься. А после привыкаешь к тишине и уже воспринимаешь, как должное. Думаешь, что теперь она всегда будет сопутствовать тебе. Навечно обосновалась в квартире. В это тишайшее время ты пишешь взахлеб. Тебя несет, распирает от образов и мыслей. Ты веришь, что пишешь так, как никто и никогда доселе.

Но вот ублюдок У просыпается, постанывая и ворча. Вынырнув из лихорадки, ты обмираешь и тревожно прислушиваешься, надеясь, что тебе показалось, что он вот-вот замолкнет. Но он не замолкает. А наоборот… Ты отчаянно пытаешься его придушить… Или хотя бы не замечать. Возвращаешься к тексту. Перечитываешь то, что написал… и вдруг начинаешь сомневаться. Текст уже не кажется совершенным. Откуда не возьмись, проступают шероховатости, ляпы. Образы меркнут, мысли стираются в штампы, метафоры выглядят вычурными, назойливыми. Но еще можно все исправить. Вот только бы У утихомирить.

А тот уже рвет и мечет. Бушует. Протяжно погрохатывает, шатаясь по квартире. И уже ясно, что ничего не поможет. Как бы ты не подкручивал клапан, чтобы не делал, все – зря!

Поздним вечером, когда все магазины уже закрыты и некуда бежать за новым клапаном, У окончательно слетает с нарезки. Ты перечитываешь текст и понимаешь, что это полный бред. В очередной раз ты обмишурился.

Ночь выходила бессонной, грохочущей… А утром, собравшись с духом, я рвал рукопись на мелкие клочки, скармливал ее голодному У и бросался на поиски нового клапана. Я долго рыскал по магазинам, магазинчикам, базам, рынкам, развалам, разыскивая латунный клапан без брака, который протянет хотя бы неделю.

После я спешил на поклон к водопроводчикам в МУП. Обычно они приходили под вечер. Все такие разные… Один из них, полный, угрюмый, даже деньги отказался брать. Другой, с опухшим красным лицом, нависая, торопливо сипел и шевелил скрюченными пальцами, – вот-вот схватит за горло. У третьего, медлительного, робеющего, мелко тряслись руки и обморочно западали зрачки. Был еще коренастый, шустрый малый, с острым носом- клювом, хитрым прищуром. Он сразу же предложил за «очень умеренную плату» поменять не только фаянс, но и трубы, а заодно поставить фильтр и водонагреватель.

Однажды вечером притащился Василий. Странно молчаливый, сосредоточенный, отводил от меня взгляд.

На прощанье огорошил:

– Дело, в общем-то, не в клапане. Где тонко, там и рвется… Просто у Вас карма такая. Вы кто по гороскопу?

– Не знаю, – растерянно пробормотал я, пожав плечами.

– А надо бы… – Василий захлопнул дипломат.

Опять он вывел меня из себя.

– Карма, видите ли, не такая! – восклицал я, сжимая кулаки и кружась по коридору.

А потом вдруг остановился перед прямоугольным шкафным зеркалом, споткнувшись взглядом о бесконечность, бездну-ожерелье овальных отражений. Может зря я так? Может, действительно дело не только и не столько в одноразовом клапане? Почему я не поставлю какую-нибудь Испанию, или Италию?

Но местным водопроводчикам я не доверял. Все они казались потерянными. Им до себя-то нет никакого дела, а до меня – тем более.

К тому же деньги… Уже на исходе. Я совсем скоро съеду отсюда. Как только напишу роман, или окончательно пойму, что никогда не смогу.

Еще не слабый вариант – перекрыть воду в квартире. Но тогда я покажу Горлопану, что смирился с его оглушительными выкрутасами, и он может вить из меня веревки. Да и не безопасно это. Вдруг кран на стояке сорвется. Залью соседей. Примчится аварийка. Хлопот не оберешься.

А еще можно было… Но я ничего не делал. Все время находился какой-то изъян, каждый раз что-то меня останавливало. Почему-то легче было купить очередной клапан, чем воспользоваться берушами или прятаться в библиотеке.

8

Однажды вечером водопроводчик так и не пришел. Хотя утром я оставил в ЖЭУ заявку. У вопил и грохотал, нервируя. На следующее утро я примчался в МУП, почти умолял.

– Ждите после обеда. Заменят батареи в таком-то доме и сразу – к Вам, – раздраженно прозвенела черноволосая кубышка.

Но опять – никого. Никто не хотел связываться со мной. Даже Василий и тот…

Я остался один на один с разбушевавшимся чудовищем. Вызвонить завтра по газетному объявлению? Но когда придут – неизвестно. И придут ли… Скорее всего, отмахнуться, мол, такими мелочами не занимаемся. «У-у-у» – тонула квартира в заунывном вое. Деваться было некуда. Засучив рукава рубашки, я схватил раздвижной ключ и вошел в уборную.

Меня мутило, в глазах меркло, ватные коленки подгибались, тряслись руки. Одно дело наблюдать со стороны. Совсем другое – самому перекрывать воду, снимать бачок, откручивать клапан… У притих, омертвел.

На удивление быстро я приладил новый клапан, купленный на развале у доходяги.

Облегченно вздохнув, я поворачиваю кран на стояке… и У просыпается, ревет раненым зверем, шипя, брызгая во все стороны мутной, ледяной водой. Через мгновение я весь взмок: рубашка, джинсы, тапочки и даже мысли. Вода плюхалась под ногами. Тряпкой я гонял туда-сюда волну над черной плиткой.

Что-то было не так. То ли я перекручивал, то ли не докручивал. Так или иначе, вода сочилась, брызгала. У ревел.

Бросало то в жар, то в холод. Я проклинал ту минуту, когда решил сам разобраться с выродком. На кой ляд я полез?

Со стороны это выглядит нелепо. Бытовая мелочь. Пустяк. Но именно такие мелочи все и решают, в них самый дьявол и сидит. Сотни У подтачивают, душат, убивают нас. Это они – последняя капля. Они – судьба.

Время шло. У плевался водой, клокотал. И вдруг мне стало отчаянно все равно. Чему быть, того… Пусть примчатся соседи, аварийная служба. Дрожь оставила меня. И, кажется, силы – тоже. Снизошло спокойствие. Глухая, ватная пустота. Склонившись над бачком, я отрешенно, машинально лязгал разводным ключом. Подумывал: а не расколошматить ли мне У?

Когда я открыл воду, она – о, боже! – не брызнула во все стороны, а устремилась прямо в сливной бачок. Тот быстро наполнился. У глухо, униженно проворчал… и смолк.

Наконец-то! Я торопливо прибрался в туалете, положил раздвижной в шкаф, юркнул на кухню, осторожно прикрыл дверь, словно боясь кого-то разбудить. Сел за стол… Передо мной растелился белый лист бумаги.

В полудремотном оцепенении я переваривал победу над У и погружался в роман. А потом окатила, обожгла тошнотворная волна. За спиной заворчали, засвистели. И вот квартира наполнилась сардоническим ревом.

– Ах, вот так вот, значит! – я вскочил со стула.– Ну, сейчас ты у меня получишь…

Пнув кухонную дверь, которая жалко звякнула, врезавшись в стену, я метнулся к шкафу в прихожей. Схватил раздвижной ключ, отшвырнул: не то. А вот топор – в самый раз! Грозно потрясая топором, бросился в туалет, чтобы поквитаться с У.

Я уже был в уборной, когда по квартире прокатился звон. Подумал, что это У забился в истерике, испугавшись. Но это звонили в дверь. Требовательно. Долго. Кого там еще принесло?

9

На пороге в длинной черной юбке и просторной полосатой блузке обмерла хозяйка. Она вытаращилась на топор, который я сжимал в правой руке чуть ниже лезвия. Елизавета Дмитриевна отшатнулась. Одутловатое лицо перекосилось, накрыло саваном; тонкие брови поползли на затылок.

– Зачем это вы? – пролепетала она.

– Вас-то мне и надо! – я схватил ее за предплечье и потянул за собой.

– Не надо, не надо… – она упиралась, пытаясь высвободить руку. А потом обмякла и покорно поплелась за мной.

– Вот полюбуйтесь! – я распахнул дверь уборной и осекся, растерявшись. У примолк, словно набрал в рот воды. Тонкая струйка с тихим ворчанием стекала вниз по жерлу. Топор выскользнул из руки и ударился о подъем правой ступни. Я охнул от боли.

– Ну и на что же здесь прикажете любоваться? – хозяйка квартиры исподлобья посматривала то на меня, то на У. – И перестаньте дергать меня за рукав!

– Ах, да, конечно… Извините… – смущенно пробормотал я, поспешно поднял с пола топор, раздвижной ключ, плоскогубцы, убрал все обратно в шкаф. Хозяйка квартиры, скрестив руки на широкой груди, молча наблюдала за мной. Мне было неловко. В горле запершило. – Он шумит с утра до вечера… Как полоумный… Не дает работать… – сквозь кашель жаловался я, с трудом подбирая слова и глядя в пол.

– Да кто он-то? – раздраженно спросила она.

– Да этот… – я махнул рукой в сторону примолкшего У. – Его надо менять.

– Понимаю… – она вздохнула, покачала головой. – Всякое в жизни случается.

– На что это вы намекаете? – я насторожился.

– Да вы не волнуйтесь. Я не хотела вас обидеть, – хозяйка усмехнулась.

– Его надо менять, иначе будет поздно! – воскликнул я.

Она вздрогнула; в серых глазах промелькнул испуг, но, быстро совладав с собой, Елизавета Дмитриевна подбоченилась и нахмурилась:

– Неужели так приспичило?

– Здесь жить невозможно. С утра до вечера одно и тоже.

– Выходит, не сложилось… Может оно и к лучшему… – хозяйка задумчиво глядела сквозь меня. – Постоялец попался еще тот… Задерживает оплату на неделю, а то и больше.

– Давайте не будем спешить, – я растерянно улыбнулся.

– Шумит, видите ли… – проворчала хозяйка, медленно катясь к выходу и тяжело дыша.

– У вас просто замечательная квартира, – я прихрамывал, угрюмо глядя на квадратный лысоватый затылок.

– Знаете соседа с верхнего этажа? – она обернулась на пороге и пробуравила холодным, презрительным взглядом.– У него на кромке ванны танцевали зеленые человечки.

– Ведьма толстозадая, – захлопнув дверь, пробормотал я и поковылял на кухню

Как только я сел за стол, У заголосил.

10

Я так устал, что не мог сдвинуться с места. Даже голос У отдалился, поблек. Словно я наскучил ему и теперь он изводил кого-то другого, очень похожего на меня, но все же другого.

А потом докучливый голос распался на слова, словно кто-то стал нашептывать на ухо загадочную историю. Так приручают иностранный язык. Поначалу слышишь лишь тарабарщину. Но через какое-то мучительное время это бессвязный шум превращается в осмысленную речь.

Я бросился записывать то, что мне диктовали. Не в силах остановиться. Бурный поток обрушился на меня, и я полетел, захлебываясь, в пропасть.

Ко всему прочему я как будто раздвоился и наблюдал за собой со стороны. Вот я сгорбился за столом и, подперев взлохмаченную голову рукой, лихорадочно пишу.

Через некоторое время пьянящий восторг от падения в бездну сменился тревогой. Как долго это еще продлится? А вдруг я уже никогда не выплыву? Затылок сковало холодом, который растекся по всему телу

Я попытался остановиться. Но ничего не вышло. Голос за спиной подталкивал, водил моей рукой, дергая за невидимые нити. Я задыхался, погребенный под лавиной из слов.

Вскоре охватил нестерпимый зуд, словно я не ручкой водил по бумаге, а раздирал кожу ржавым гвоздем.

А потом закоротило, стало трясти, дергать. Каждое слово, которое появлялось на листе, тут же пронзало, охаживало меня электрическим разрядом. А тот, за спиной, все бубнил, бубнил. Слова. Царапины. Слова. Судороги. Дрожь.

– Хватит! Прекрати! – сдавленно закричал я. Пальцы разжались, и шариковая ручка покатилась по столу. Я стиснул ладонями виски, которые раскалывал голос за спиной. Слова слились в оглушительный рев, сквозь него прорывался, тренькал дверной звонок.

Мельком взглянув на листы, что разметались по столу и были исписаны угловатым нервным подчерком, я выскочил в коридор.

11

За дверью виновато улыбалась Настя, сжимая в руке клатч, расшитый серебристой чешуей из пайеток.

– Вот… пришла, – она проскользнула в прихожую и растерянно осмотрелась, словно не понимая, зачем она здесь.

– Ну и что теперь? – хмуро сказал я.

– У-у… Ру-у-укопись… – завывали в уборной.

– Пойдем в комнату, – попросила Настя.

– Там полный бардак, – я преградил ей дорогу.

– Ничего, я привыкла к бардаку, – Настя грустно улыбнулась.

– Зато я не привык, – не сдавался я. Поскорей бы вернуться на кухню, за стол.

– Ты сегодня колючий, – Настя провела тыльной стороной ладони по моей небритой щеке.

– Не успел побриться.

Настя порывисто обняла меня. Я стоял каменным истуканом, спрятав руки в карманы штанов. Она отпрянула от меня в угол, прижалась к стене. Короткое белое платье, тонкие скрещенные ноги… Может быть, все-таки в комнату?

– Ру-у-укопись, – раздраженно одернули, напомнили.

Но бледное лицо Насти, но темные вьющиеся локоны…

– Придется меня выслушать. Хотя, тебе все равно… – глаза Насти наполнились слезами, почернели.

– Зачем ты так? – мой голос дрогнул.

– Это какое-то наваждение. Я так больше не могу. – Настя всхлипнула.

Уж, не втрескалась ли она в меня? Сердце сжалось, кольнуло. Но нет. Настя говорила не обо мне.

– Они повсюду, – пожаловалась она. – Вот сегодня опять… Иду в магазин, хотела посмотреть что-нибудь на осень. А навстречу топает мужик в сапожищах, заросший, с удочкой, будь она проклята, наперевес… Я даже не знаю: он это, или не он, – она шмыгнула носом, глядя в потолок. – Просто эти рыбаки – они, как тараканы. Повсюду. А потом я почему-то подумала о тебе… Ну вот… Это все… – Настя вздохнула. – Прощай.

– Пойдем в комнату, – вырвалось у меня, я неловко обнял ее.

– Ру-ру-рукопись, – грозно прорычали за спиной.

Настя, светло улыбнувшись, покачала головой, ее прохладные пальцы скользнули по моей колючей щеке.

– Оставайся, – прошептал я, наклонив голову и прикрыв глаза, совсем как пес, которого приласкали.

– Прощай, – шепнула Настя и хлопнула дверью.

Я угрюмо смотрел на входную дверь и думал, что Настя стоит за ней, на площадке, – испытывает меня. Я нетерпеливо ждал звонка, прислушиваясь. Но не услышал ничего, кроме монотонного голоса из уборной. Тогда я открыл дверь, высунулся в зябкий мрак.

– Настя! – неуверенно окликнул я.

Никто не отозвался.

– У-у-у… – насмешливо выли за спиной.

12

Под самодовольное, бархатное урчание из уборной я лихорадочно, на одном дыхании прочитал рукопись и понял, что лучше этого не напишу. Даже стараться не стоит.

Роман создавался на автопилоте, в подвешенном состоянии. Я вылавливал из головы журчащие слова и переносил на бумагу. Вот что я скажу редактору литературного журнала… Но в прокуренном, пропахшем пивом и соленой рыбой закутке, где нахохлился в кресле, схватившись за углы стола, словно намереваясь перевернуть его, седовласый, мрачный мужчина, я стушевался, положил роман на край стола и пробормотал:

– Пожалуйста…

– Зачем? – раздраженно, почти не разжимая рта, бросил Петр Иванович Дымов и скрипнул кожаным темно-коричневым пиджаком. Обрюзгшее лицо скривилось, мутные тяжелые глаза окатили холодом.

Я рухнул на стул, услужливо подвернувшийся у стены.

– Зачем вы все это, – Дымов брезгливо покосился на роман, – сюда носите? Хотите публиковаться, так езжайте в столицу. А лучше издайтесь за собственный счет. Могу посоветовать типографию. Возьмут недорого. А? Как вам такой коленкор?

Я растерянно пожал плечами, не зная, что ответить.

Он откинулся в кресле и, глядя на растопыренные желтоватые пальцы, которые заелозили по столу, горько вздохнул:

– Эх, любезнейший. Вы даже не представляете, какую погань приходится читать. Мозг так скукоживается, что даже водка не помогает, – у него были короткие, будто обрубленные пальцы, рыжела поросль на фалангах. Эти обрубки шевелились рядом с моим романом. – Ужас и бред. А вы все пишите и пишите. Все несете и несете. Имя Вам – легион, – и возложил свою лапу на роман. В середине титульного листа, где фамилия автора и чуть ниже название романа, проступило жирное пятно.

В голове зашумело. Темень застелила глаза. Я вскочил и стал что-то высказывать Дымову. Может быть, даже кричать. Я не слышал сам себя. Словно в меня вселился У. И громыхает, ревет. Когда же У стих, я увидел совсем другого Дымова. Он съежился, осунулся, поскучнел. И даже кожаный пиджак почти перестал поскрипывать. Редактор тщательно вытер руки о газету и придвинул к себе роман, осторожно касаясь его кончиками пальцев, словно боясь обжечься.

– «Рыбак», значит, – Дымов задумчиво пошевелил пальцами.– Хм… А где же золотая рыбка? – брякнул он с усмешкой, но, заметив, как мое лицо исказилось, окончательно скис и торопливо сказал:

– Рыбак, так рыбак. Навевает Хемингуэя и так далее. Что ж, оставьте телефон.

«Поскорей бы…» – раздраженно думал я, раздвижным ключом пытаясь придушить У, который капризно шипел и плевался. Пусть мне скажут, что роман никуда не годится, и я отсюда тут же съеду. Поскорей бы расплеваться с отвратной мечтой. Так она меня тяготила. Я ждал, жаждал этого звонка. И в тоже время боялся. До тошноты. Боялся остаться ни с чем. Один на один с пустотой.

Прошло два мучительных дня. Звонок прогремел около семи вечера. Я замер в коридоре, сжимая в правой руке телефон, а в левой – плоскогубцы. В тот вечер У разбушевался.

– Вы превзошли себя, – ввинчивался в ухо колкий голос. – Вещица получилась занимательная. Но надо доработать.

– Слишком много лирических отступлений, – продолжил Дымов в кабинете, где на окне чахла герань, отравленная запахом воблы. Скрипел огрызок красного карандаша, торопливо помечая последние листы романа. – Зачем размазывать сопли? Вы же не барышня. – Дымов оторвался от романа и подмигнул. – Короче, надо заострить. Крепкой прозе – крепкую интригу. И никаких соплей. Вы согласны?

– Еще бы!

– Тогда дерзайте, – и налил в стакан пиво. Белая пена, взметнувшись вверх, переползла через край бокала и залила стол. – Теплое… – с улыбкой промурлыкал Дымов. – Ничего. Бывает, – схватил бокал и воскликнул. – За творчество!

13

Из редакции я выскочил ошеломленный. Закружился в толпе, собираясь с мыслями. Ведь думал, что скажут, чепуха, что пора повзрослеть. Но оказалось, что роман – ничего. Надо только заострить. Поверить в себя надо.