Дети Пушкина

Так как от работы я отпросился, то первое дело зайти к Славе Коппелю. Бунинский дом спрятался в глубине улицы, загородившись автостоянкой, перед подъездом дорожка заросла неряшливыми колючими кустами, сам подъезд насквозь, с другой стороны дома мирно ходят куры, а между ними, не обращая на них внимания, во весь рот зевает лохматущая собака. На втором этаже дверь в мастерскую полуоткрыта.

– Слава?

– Да-да…

Красками пахнет. Всю жизнь хотел быть художником, эх, да что уж тут.

– А, Алёша, заходи!

Огромный Вячеслав в задумчивости у мольберта. Спиной к нему около своего рисунка полная женщина, видимо, ученица. На стенах Славины работы, и свет из окна ощутимо вытягивается как у Рембрандта, расширяя сырое глубокое пространство комнаты, заставляя играть краски. И на подоконнике подхватываются светом, обрисовывающим до малейшей шероховатости мощную грубую их фактуру, отмокающие кисти в керамической посудине.

– Хочу петуха нарисовать! – Мощно прогудел Слава. – Чтобы глаз был свирепый! Что б орал на весь мир! Ну, что у тебя?

– Пиво, Слава.

– Пиво?

– Рыбку ещё сушённую взял, но не знаю, можно ли в мастерской, ещё запачкаем…

– А ты что? – Подозрительно нахмурил кустистые брови художник. – Воблой собираешься в мои картины швыряться?

– Да вроде нет. Ещё шоколадка есть.

– Разворачивай. Вчера вот тоже сидели, Игорь приходил, пока всё цело. Лида, Лидочка, – позвал своим гудком собирающуюся ученицу, – смотри, вот мой друг Алёша пришёл, шоколадку принёс, хочешь шоколадку?

– Нет, нет. – Отозвалась.

– На диете сидишь? Брось, Лидочка, от шоколада только худеют.

Лидочка покраснела и полезла в сумку.

– Вячеслав Григорьевич, вот деньги.

– Доллары? – Слава по-детски улыбнулся. – Помахал бумажкой. – Надо же, в первый раз ученик долларами рассчитывается. Так что, не хочешь шоколадку? Зря, зря. Алёша, представляешь, кто у нас Лида? Дисти… дистибьютор! Деловая женщина – машину водит, самолётами в отпуск летает, а всё равно чего-то не хватает, приходит рисовать. Просто так ведь человек рисовать не будет. Это вроде глупости, да? Зачем, когда кругом компьютеры? А ведь приходит.

Лида надела солнечные очки.

– Так не хочешь шоколадку?

– До свидания, Вячеслав Григорьевич. – Железно сказала Лида.

– Да-да.

Я сделал глоток.

– Слава, а где вы натуру берёте?

– Где беру? – Огромный Слава усмехнулся. – А нигде! Пойми, Алёша, художник не должен копировать действительность, ведь, сколько не копируй, природа богаче. Ты обязан преобразовать окружающий мир, внести в него свои краски, увидеть новое.

С неоконченного Славиного холста безумным выкаченным глазом смотрел прямо на меня ярко красный петух, казалось, он вырывается из надоевшей плоскости, чтобы заорать, закричать на весь мир, и уже знает, что кричать, с нетерпением и яростью толкает то крылом, то ногой невидимую плёнку, ждёт завершающих мазков, чтобы освободиться.

– На пиво не надейся! – Предупредил я петуха на всякий случай, и пересел от его взгляда в другое место.

Через два часа выйдя от Славы, я посмотрел вверх и застыл поражённый: краски выливались потоком из окна маленькой мастерской, расцвечивали ультрамарином воздух, глубоким коричневым мостовую, бордовым небритые лица едоков в ближайшей фалафельной, в переменчивом освещении от огня жарящейся шавармы уши людей горели жёлтым. Араб с чёрными усами снисходительно посвистывая, нарезал мясо, думая, что огонь это собачка в цирке. Но неожиданная вспышка, ещё одна! Араб схватился за опалённые усы, жующие отшатнулись, у хозяина-бухарца затряслись руки, и чтобы успокоиться, он сам себе заплатил пять шекелей. Всё, – мастерская, разбегающиеся прохожие, дома – потонуло в глубокой синеве, и лишь мерно вращалась шаварма, освещённая всполохами не успокоившегося огня.

Рядом остановка, подошёл автобус, водитель высунулся из окна и спрашивает:

– Паспорт?

– Я в своей стране! – Гордо выпрямляюсь. – У меня проездной!

Зашёл внутрь, а на полу шоколадка в надорванной упаковке.

Ночь. Я сижу за компьютером как молюсь. Стираю и опять пишу, стираю и опять пишу.

Ну что, люди, первая сказка.

Стояла осень…

Но что значит – стояла? Ещё важно ложились лопухи возле дороги, и подсолнух гнулся под солнцем, полный чёрных созревших семечек, и простодушные ромашки любопытно выглядывали из травы, на пустырях рос лиловый иван-чай, и загоревшие за лето мальчишки бесстрашно ныряли со старого моста на кто лучше, а потом ловили упрямых щиплющихся раков, также жглась крапива, и коровы медленно мычали своё вечное му-у-у и звякали колокольчиками, а за ними ходил с хворостиной какой-нибудь парубок с непослушными русыми волосами и с независимым видом вертел соломинку в зубах. Но уже всё чаще дул холодный ветер, от которого рябило траву, и появились первые ещё робкие жёлтые листочки, и облака затягивали небо, хотя солнце, рассердясь, рассталкивало их и посылало волны тепла, в котором купались стрекозы, и занятые пчёлы, басовито гудя, деловито сновали от цветка к цветку.

Так вот, сидел дядя Костя на скамеечке, низко вкопанной в землю и, опёршись широкой мягкой спиной на старательно вырезанное, но уже потемневшее от времени «Оля плюс Вася = любовь», разговаривал с тётей Настей, быстрой, ловкой, оторвавшейся на минутку от шумного выводка своих детей, и готовой вскочить и ринуться обратно на помощь и спасение.

– Вот, Настюха, – говорил дядя Костя, блаженно вытянув больные ноги в валенках, – а знаешь ли ты, что cкоро у наших сусидив-евреев Судный день?

– Кто ж цёго не знаэ, – отвечала Настюха и кидала беспокойный взгляд на дверь подъезда, – кажысь, завтра.

Тут надо отметить, что скамеечка, на которой и проходил этот очень заурядный, на самом деле разговор, стояла во дворе трёхэтажного кирпичного дома прямо напротив магазина «Свитанок», а кто ж в Коростыне не знает «Свитанок»? Сам двор был заполнен детьми, уже не одно поколение которых неспешно вытягивалось под ласковым солнышком и придирчивым взглядом дяди Кости.

– Да, так вот, – продолжал дядя Костя, – а знаешь ли ты, что в кажный Судный день чёрт тырит одного еврея и швыряет в болото.

– Ой, – испугалась Настя, перекрестилась и закрыла рот платочком.

– В яке ж? – Полюбопытствовала, на мгновение забыв о детях.

– В Полежаевском недалече, там ещё, помнишь, трактор утоп.

Настя в сомнении покачала головой:

– Як же вин туды их довозыть?

– По воздуху. Черти ведь летучие. В прошлом году Фомич, ты Фомича знаешь? Едет на своей подводе по Лесе Украинке, глядит – чёрт еврея нэсэ.

– И як же вин выглядае? – Не утерпела Настя.

– Кто, еврей?

– Ни, чорт! Скажэшь тоже! – Хихикнула.

– Ну как, с рогами, хвостом, юркий. Фомич як гаркнет: Стой! Отпусти! Чёрт испугался, да еврея и выронил.

– Вин живый залишився?

– Кто, чёрт?

– Еврэй!

– Жив. Отряхнулся и побиг. Чёрт ведь низко летел, ну метра два от земли. Они вообще невысоко летають.

– А куды побиг?

– А я звидкы знаю? И Фомич не знает. Ему даже спасибо не молвили. Он потом от обиды неделю пил.

– Бидолага, – вздохнула Настя и поднялась, – колы б вин у нашему будинку жив…

– Кто, чёрт?

– Тьфу на тэбэ! Та ж еврэй! Я б його спытала. А по правди, – упёрлась руками в бока и подозрительно посмотрела, – твоему Фомычу вириты… Балаболка вин. И пьяныця, якых пошукаты.

– Да я сам видал, – возмутился дядя Костя, – хватает и тащит! Истинный крест, тащит! Вот давай завтра вместе подывимся?

– Трэба дуже, – фыркнула Настя, – що, в мэнэ своих справ мало? – И убежала в дом.

Дядя Костя только сожалеючи вслед посмотрел. И тут же переключился на другого собеседника, чернявого и небольшого роста, как раз из народа, представителей которого бросают в Полежаевское болото.

– Драстуйтэ, Яша!

Но серьёзный Яша с чубом был нерасположен к разговорам и, видимо, не подозревал о возможной своей участи – а ведь кто знает, крикнет ли такой легко обижающийся дядя Костя в ответственный момент. Яша вообще не верил в предрассудки, был человек военный, нездешний, и приехавший с женой в свой законный отпуск к её старикам. Еле кивнув, мол заметил, он прошёл дальше, твёрдо ступая босыми ногами. Надо тут сказать, что Яша по Коростыню ходил босиком принципиально, а на уговоры жены, что люди засмеют, внимания не обращал. Вот и сейчас, сказав весомо:

– Тоже мне Коростень, я в Саратове учился!

Он вышел наружу и, миновав дядю Костю, направился на рекогносцировку к кинотеатру «Жовтень».

– Шоб тебя черти взяли! – Пожелал ему всё знающий дядя Костя. – Ишь, мисто наше ему не нравится.

Но Яша, конечно, не услышал. Почти строевым шагом он быстро удалялся, напевая про себя одесскую блатную песенку:

– Мне каждая собака здесь знакома, когда по Дерибасовской идёшь…

На самом деле Яша в Одессе никогда не бывал, но песенка ему очень нравилась. Заливисто свистнув, он спугнул бродячего пса и свернул, что б было ближе, через парк, где плакучие ивы грустно опустили плакучие ветви долу, скрывая от нескромных взглядов занятые скамейки. Яша только грустно вздохнул – сам он женился ещё в училище, и сейчас сыну было шесть лет. В прошлом году он его чуть не потерял в лесу, задумался, а когда обернулся, было поздно. Пришлось поднимать роту – пропажа нашлась быстро, но жена устроила такое… В общем, рано женился. На Красноармейскую Яша пролез через дырку в заборе и разочарованно вздохнул: во весь фасад кинотеатра колыхалась от ветра ткань гигантской рекламы нового фильма «Наш дорогой Никита Сергеевич». Чуть ниже виднелась гордая надпись: «Принимаются только коллективные заявки»

А тем временем из подъезда вышел ещё персонаж: низенький старичок с живыми голубыми глазами. Одной рукой он тянул за собой упирающегося внука:

– Не хочу, деда… – Плаксиво тянул внук.

В другой руке в крепко завязанной сверху кошёлке смирно сидела курица.

– К рэзнику, Моисей Абрамович? – Проявляя осведомлённость, утвердительно поинтересовался дядя Костя.

– Да. Вот, неслух! – Внук вырвался, набрал скорость, и исчез за углом.

– Вы завтра поосторожнее, – предупредил дядя Костя.

– Почему? – Забеспокоился старичок. – Ожидается что-то? Константин Иванович, вы скажите, вы что-то знаете?

– Погода погана, ураган, – нашёлся дядя Костя.

– Ураган? – Пробормотал старичок. Вздохнул и пошёл со своей курицей.

Внук настороженно поглядывал за ним со стороны детской площадки, укрывшись по всем правилам военного искусства зелёных – недавно созданной организации. Они даже побили одного мальчика, за то, что сломал ветку. Но дед исчез с поля зрения и внук облегчённо поднялся. Он никак не понимал, почему курицу надо покупать не в магазине, а на базаре, держать в ванной, что б она там ходила и кричала, а потом нести её к этому противному резнику в клеёнчатом блестящем фартуке на край города. Хотя именно на базар ходить было интересно, один раз он даже видел там цыган – большой бородач шёл в толпе цветасто одетых женщин, молча и важно указывал толстым пальцем на ряд, немедленно начинался визг, крик, потом становилась видна ошарашенная крестьянка, бессмысленно переводящая взгляд с мелочи в руке на остатки своего товара.

– Что же ты, Алёша! – Крикнул дядя Костя вернувшемуся мальчику. – Деда забижаешь?

– Я не обижаю.

– А кто это, интересно, только зараз ему сказал «Хочу на танцы», и потом утик?

Мальчик терпеливо рассматривал свои сандалии.

– Смотри, черт заберёт!

– Чертей не бывает, – проглатывая букву «р», сказал мальчик.

– Ишь, який разумник! – Возмутился дядя Костя. – Ну, добрэ, иди…

Ближе к ночи опустел двор, и задул ветер, заметался по Красноармейской, цеплял пригоршнями песок с песочницы и рассыпал вокруг, застучался в окна, зашелестел ослабевшими листьями, качая податливые гибкие ветви деревьев, пел на разные голоса, задувал в подъезд, натыкаясь на припрятанный Сашкин, тёти Насти сына велосипед, а сверху уже бежали тучи – над «Свитанком», да над базаром, над рекой с мостом, да над домом офицеров, где обычно играет музыка, а сегодня тихо – что-то мешало, что-то не получалось, что-то было невмоготу. Прорезал небо всполох молнии, прогремел гром, но не было дождя. Ещё молния, ещё гром, и опять осечка, только метут воздух, как в забытьи, длинными ветвями плакучие ивы, обнажая в своей заполошности спрятанные скамейки, хотят тоже заплакать и не могут. А во дворе возникла и мается узкоплечая чёрная фигура – не сосед, не дворник, не милиционер. Встаёт на цыпочки, заглядывает в окна, что-то высматривает, что-то подсчитывает, загибает пальцы, шепчет, плюётся, чешется.

– Свят, свят, свят, – видя такое томление природы, начал креститься старый бобыль дядя Костя. Закрыл плотно окно.

Пошёл к телефону и проверил номер участкового, написанный ручкой на обоях – в такую ночь всё возможно.

По соседству мальчик Алёша крепко спал. Он сегодня хорошо напугался: под вечер они всей компанией сели в кружок у старой липы и рассказывали страшные истории.

– В чёрном-чёрном доме за чёрной-чёрной дверью есть чёрная-чёрная комната. В чёрной-чёрной комнате есть чёрный-пречёрный шкаф. В чёрном-пречёрном шкафу живёт чёрная-пречёрная рука. – Тут рассказчик драматически сделал паузу, и неожиданно заголосил. – Хвать тебя за волосы!

Бабушка тоже спала, а дедушка на кухне крутил настройку старенького радио, ловил «Голос Израиля». Обычно у него ничего не выходило, но иногда сквозь многочисленные помехи пробивались позывные печальной и такой знакомой мелодии. Дед припал ухом к динамику, скрывающемуся за аккуратно вырезанными в пластике дырочками, прикрыл глаза и начал вслушиваться. Открылась дверь – дети из гостей пришли. Оп-па – вешалку уронили! В тишине с трудом сдерживаемый женский смех и вторящая ему густая басистость.

– Тише, тише!

Замолчали и вдруг возглас:

– Нинка, а я в зеркале не отражаюсь!

– Как это?

– Да нет, показалось. Тьфу, глупость какая.

– А ты пей больше…

Утро. Неизменный дядя Костя на скамейке. Рядом тётя Настя.

– А дощу глянь, як и нэ було.

– Так тож воробьиная ночь, – объяснил всезнающий дядя Костя, – она завсегда сухая.

– А ось вчора… – Настя запнулась.

– Да-да…

– А нащо чорт их крадэ?

– Длинная история, – дядя Костя уселся поудобнее, – ходылы они по пустыне…

– А навищо?

Дядя Костя озадаченно почесал голову:

– А як же? Воду шукалы! Без воды как выжить? И был у них начальник Моисей.

– Дывыся, – Настя фыркнула, – звати як сусида нашого.

– Да. Так вот, ходылы, ходылы, и потерялись. Разбрелись кто куды. Моисей придумал звернуться до чёрта. Мол, спаси, а я тебе обещаю даваты одного еврея каждый год. Чёрт согласился, затрубил в большой рог, евреи и зыбралися.

Настя, наморщив лоб, задумалась и вдруг безапелляционно выпалила:

– Набрехав вин усэ!

Дядя Костя поперхнулся:

– Кто, Моисей?

– Ни, чорт!

– Як это?

– Ну… Подывыся сам: еврэи и у нас у Коростыни живуть, и у Новогради, и у Житомири, куды нэ кинь – по всим вуглам. Нэ зибрав вин их, а колы так, и вымогаты ничого. Скажи, еврэи ти сами знають, що чорт их можэ вкрасты?

– Конечно, – не подвёл дядя Костя, – есть у них така примета: если в зеркале не отразился, всё, чекай!

Настя осуждающе покачала головой, поднялась:

– Пиду, большенький зи школы зъявытся, млынчики захоче.

И ахнула:

– Постий, постий, а христыян вин нэ чипае?

– Не-а, – протянул дядя Костя, – живи спокойно.

Тут порыв ветра неожиданно сыпанул пылью, запорошил глаза.

– Ах, ах! – Застонал дядя Костя.

Кряхтя, встал: сверху небо быстро заполнялось угрожающего вида тучами. Ещё порыв ветра, ещё, какой-то злой присвист, и вокруг потемнело. Тётя Настя, охнув, бросилась в школу. Дядя Костя торопясь, взобрался на порожек, и перед тем, как скрыться в подъезде, оглянулся: ветра больше нет, кругом безлюдность, тишина, только где-то на самой границе слышимости раздаётся чей-то тоненький прерывающийся смех.

– Чур меня, чур меня! – Перекрестился. – Хапун наступаеть!

Опять родился ветер. Тронул листья, пробежался вихорьками по потрескавшемуся асфальту, закручивая оброненное людьми – сигаретные упаковки, горелые спички, взлетел и ухнул вместо мяча в волейбольное кольцо.

– Баба, а баба? – Алёша сидит за обеденным столом и держит в руке хлеб с маслом. – А ты почему не ешь?

– Мне нельзя.

– Ты больная?

Бабушка улыбнулась:

– Нет. Понимаешь, сегодня у нас, у евреев, важный день. Так я и дед постимся.

– Почему тогда мама и папа едят?

Бабушка в затруднении пожевала губами:

– Им ещё рано.

– А почему этот день важный?

– Время…

– Мама, хватит, – Нина вошла, поморщилась, – что ты ребёнку голову дуришь! Ух! – повернулась к окну. – Какие тучи! Точно дождь будет.

В ответ на её слова без малейшей задержки закапали первые капли, чаще, чаще, и полился мерный сильный дождь. Пахнув холодом и свежестью, дождь занесло и бросило в открытое окно, сбило газ на плите, намочило бабушкин халат.

– Окно! Окно!

Ворвался с улицы намокший Яша, схватил полотенце, снял рубашку, запрыгал по комнате, растираясь. Остановился напротив зеркала чуб расчесать, и замер: в глубине зеркала родилось движение. Ещё неясное, оно приближалось к поверхности. Яша вгляделся: тёмная точка быстро увеличивалась в размерах, и от неё распространялась рябь. Ближе, ближе, зеркальная гладь заволновалась и лопнула, оттуда внезапно вынырнула рука, поросшая чёрными волосами. Яша отпрянул, пятерня, промахнувшись, вцепилась в полотенце, вслед за рукой вывалился из зеркала узкоплечий клетчатый, обдал смрадным дыханием и, с неожиданной силой схватив Яшу поперёк голого торса, поволок к окну.

– Нинка! – Крикнул Яша и, взмахнув руками, уронил торшер.

Вбежала жена:

– Ой, родненький!

Храбро вцепилась в Яшину ногу.

– Мама, папа!

Захватчик тянул с упорством танка, но ему противостояли не один, а четыре человека, плюс Алёшка раздражал своим плачем. Тут Яша извернулся и ткнул противнику пальцем в глаз – обиженный вопль потряс квартиру. Хватка разжалась, все кубарем повалились с ног. Захватчик встряхнулся и вдруг превратился в крепкого лысого дядьку с вислыми усами. На поясе у него болталась кривая сабля.

– Я тебя породил…! – Загремел дядька и попытался вытащить саблю.

– Врёшь! – Азартно выкрикнул Яша и ударил противника по челюсти. – Знай комвзвода девяносто шестого пехотного!

Черты дядьки смазались.

– Мать твою! – Перед Яшей стоял жирный, ненавидимый всеми в части, политрук Голопупенко.

– Лейтенант, – пискляво сказал Голопупенко. – почему одеты не по уставу? Я вас научу Родину любить! – его рука начала удлиняться, удлиняться, тянуться к Яшиному горлу. Но против ожидания, Яша не испугался.

– Наконец-то, – радостно сказал и двинулся вперёд, – ох, и давно я мечтал тебе рожу расквасить.

Голопупенко отпрянул и, на мгновение потеряв очертания, трансформировался в другого лысого, почему-то сжимающего в руке ботинок и до ужаса напоминающего… напоминающего…

– Было бы ошибкой думать, что дальнейший подъём сельского хозяйства, – произнёс лысый скучным голосом, – пойдёт самотёком. Все ли вы коммунисты? – Строго осведомился.

И без промедления запустил ботинком в полуголого оторопевшего комзвода. Попал.

– Ах, ты сука! – Взбесился Яша, – да я тебя, да я тебе…

– Барух, Ата Адонай, – задыхаясь, начал дед.

Обманщика закрутило волчком.

– … Элогейну Мелех а-олам…

И крикнул что есть силы:

– Избавь нас, детей твоих, от нечисти!

Пришелец взвыл, окутался дымом и, тяжело подпрыгнув и невообразимо вытянувшись, вылетел через форточку. Увидя по пути испуганную физиономию дяди Кости в окне, он со всего маху заехал ему в стекло появившейся в руке палкой и, забористо ругаясь, исчез.

– Что это за мерзость! – В оглушающей тишине, прерываемой всхлипываниями Алёши, передёрнувшись, крикнул Яша. – Мне объяснит кто-нибудь?!

– Хапун. – Коротко сказала бабушка. – Ворует. Не наше поверье, а вот, прицепился, как и любой другой навет.

– Он не вернётся? – Дрогнувшим голосом спросила Нина. – Ну, всё маленький, не плачь, всё…

– Нет. – Дед с трудом встал. – Там, где дают отпор, он не появляется.

– Но я, при чём тут я? – Тихо спросил Яша.

А через два дня качались в окне бескрайние славянские леса, поля, а с ними качался и, позванивая ложечкой, опасно ехал к краю столика чай. Жена задумалась, чему-то улыбается, ребёнок заснул, от соседа запах перегара. Яша молча перебирал струны:

– Возьму шинель, и вещмешок и каску, в защитную окрашенные краску, ударю шаг по улочкам горбатым, как славно быть солдатом, солдатом…

Итак, стояла Осень…

Остались в прошлом старый мост, магазин «Свитанок», кинотеатр «Жовтень» – там уже новые фильмы. Сломалась и безжалостно выброшена скамейка с заветными словами про любовь, другие люди живут в доме, другие дети играют во дворе. Но всё так же бежит речка Случ, возвращаются вечерами, неспешно заполняя дорогу, коровы с пастбища, метут воздух плакучие ивы, целуются пары, задувает ветер, и каждое утро кто-то наверху, высоко-высоко в небе, аккуратной кисточкой рисует облака и солнце.

3.

Итак, я имею честь жить на улице Штерн, с размаху прилепленной на склон холма. Одетые в солдатскую гимнастёрку дома охраняются мусорными баками и, ввинченные в деревянные скамейки, старухи верстовыми столбиками отмеряют расстояние. Моё съёмное обиталище сброшено в доме пятьдесят девять вниз, к самому его подножию. Жёлтые кошки с удлинёнными глазами день и ночь дерутся за мой садик из одного дерева, но потом лениво показывается огромный чёрный котище, разгоняет кошек на время, и, в знак победы, полосует когтями подобранный возле помойки и установленный, как флаг, диван.

Нет, всё-таки одиночество странная вещь. Больше всего мечтаешь от него избавиться и, в то же время, больше всего хочешь, чтобы не нарушали твоего покоя. Хорошо, что у меня есть Матвей, Виталий, Борисик, Катя. Они в другом городе, и этот великолепный город-собака так поспешно построен, что, если не уследишь, всё время по жаркому сухому песку съезжает в море. Криво установленные обереги из черепов отцов-основателей – Моше Даяна, Голды Меир, Бен-Гуриона стоят на страже, но ночами на дискотеках не верящие дедам малолетки крепкими молодыми ногами разбивают асфальт, пытаясь добраться до песка.

– Матвей?

– Да, Лёшка, привет.

– Как дела?

Неуверенный голос:

– Вот и не знаю. Какие-то обои незнакомые…

– Опять! – Я улыбнулся. – Итак, что вчера было?

– Пошли с Виталем домой, – подумав, ответил Матвей и с радостью добавил, – вспомнил! Девушка была. Девушка – зубной врач!

– Где она сейчас? Куда ты её дел?

– Никуда не дел. Наверное, пошла сверлить.

– А какие планы?

– Приезжай, конечно.

В этот четверг мы слушали тонкого изящного Диму Максюту с его новыми стихами. В кафе было душно, и, хотя сверху крутился вентилятор, разгоняя застоявшийся, с запахами винегрета и пива воздух, духота, проступая капельками пота, не исчезала, плотно обволакивая людей, а они добавляли пиво, добавляли, шептались, скрипели стульями. Наглаженный, в белой рубашке с галстуком Максюта с каждой прочитанной строчкой повышал голос и всё более накалялся, как бы отталкивая от себя разлитую вокруг сонливость.

Вразвалку, не обращая никакого внимания на действо, ходила дебелая официантка, кто-то неудобно поднимался, тащился курить, старательно отворачиваясь от яростных взглядов поэта. В общем, всё происходило как обычно, но, подстёгиваемое высоким голосом, в зале накапливалось напряжение, не хватало чего-то самого главного, когда в полуоткрытую после очередного курильщика дверь заскочила одетая в длинную пёструю юбку и канареечного цвета безрукавку высокая женщина. Обведя сидящих торжествующим взглядом, она зацепилась за вдохновенного Дмитрия и, указав на него большой коричневой сумкой, громко воскликнула:

– Довольно!

Дмитрий опешил.

– Что, продал Россию, сволочь? – Интимно обратилась к нему женщина. – Продал, иуда? Так гореть тебе в сатанинском пекле!

– Вы мне мешаете! – Побледнев, проскрипел Дмитрий.

В зале, отвлекаясь от пива, оживились. Женщина обернулась:

– И вы продали Россию! – Крикнула с радостью. – Вы все!

– Да, продали, а что было делать? – Крикнул с места наш друг Виталий, и на его гордом лице с носом-горбинкой заиграла обычная ироническая усмешка.

– За тридцать три сребреника! – Опять выкрикнула женщина и как в танце закружилась между столами, непрезентабельно уставленными жестяными банками с пивом. – Иуды! Вы оскорбили своей цыганствующей технократией русское космическое дворянство!

– Позвольте, – очнулся кто-то из организаторов, – а кто вы такая?

– Я великая княжна Юсупова! Я получила благословение самого патриарха! Вы хотели истребить нас духовно и бактериологически, но мы выжили! Вы убийцы!