И охотник вернулся с холмов

Он рассмеялся.

– Тоже верно. Но мозги уже не те, Уолден. Языки надо учить в детстве.

– Отговорки чистой воды! – пробурчал я.

Девятьсот девятый идет до Стерлинга чуть больше часа, но этого оказалось достаточно, чтобы я задремал, откинув голову на спинку сиденья. Сон утянул меня в свои бескрайние поля, там был Одинокий Рыцарь, туман над вересковой пустошью и неведомая угроза со всех сторон. Квест не из самых приятных. Я даже обрадовался, когда очнулся в Стерлинге за минуту до прибытия. Долго втыкал на громадную серую цитадель автовокзала, не в силах понять, где я и что происходит. Выходить из салона пришлось медленно и аккуратно, чтобы не снести никого своим рюкзаком, не задеть длинным чехлом для весел.

Крепкий морозный ветер налетел с севера, от него пахло морем, сырыми еловыми склонами. Я прошел вдоль вокзала, свернул и сразу увидел веселую розовую вывеску «Баскин Роббинс» – только Алистеру могло прийти в голову назначить встречу в кафе-мороженом в такую погоду. Когда я был маленьким, он иногда специально возил меня в Стерлинг, чтобы есть мороженое, потому что и сам был не прочь. Всегда заказывал себе три шарика фисташкового и три кофейного. Я тоже большой консерватор в этом вопросе, но мое сердце с детства принадлежит ванильному пломбиру с шоколадной крошкой.

У входа рядом с рекламной раскладушкой жался крупный мужик, одетый рожком мороженого, с розовыми шариками на месте головы. Он мерз и прыгал с ноги на ногу, чтобы согреться.

– Хорошая погодка, – сказал я ему.

– Черт бы ее побрал, – согласился он и высунул руку из прорехи сбоку. Крепкая красная обветренная клешня с не очень-то чистыми щербатыми ногтями. Я пожал ее и вошел в кафе.

Дед сидел за самым дальним столиком у окна. Крепкий, крупноголовый, с короткой – от уха до уха – седой бородой, в рыбацком свитере, он забавно смотрелся среди розовых воздушных шариков. Они украшали кафе в этот день – я уж не знаю, в честь чего. Дед не сразу заметил меня, а я не мог сдержать улыбки, глядя на то, как аккуратно он собирает мороженое ложечкой с краев креманки. Оскар спокойно сидел у его ноги и тоже не замечал меня. Я смотрел на них прямо с каким-то умилением. Но тут Оскар что-то заподозрил, потянул носом, вильнул хвостом и вперевалку пошел мне навстречу. Я сел на корточки и встрепал его мягкие бежевые уши. Оскар – собака очень приятная на ощупь.

Дед поднял голову. Слегка кивнул и чуть приподнял правую ладонь.

– Здоро́во, – сказал я, подсаживаясь к нему. – Как дела?

– Что-то ты заставил себя ждать.

Оскар никак не мог успокоиться, все вилял хвостом. Темные его глаза в розоватых обводах показались мне полными слез, хотя я и знал, что это не так.

– Дорога скользкая. Автобус еле полз.

– Хм. Я уж решил, ты передумал.

– Ну, я позвонил бы, случись такое.

– Будешь? – Он мотнул головой на пеструю витрину с мороженым.

– Да я смотрю, ты уже все съел.

– Я не откажусь от второй порции, – буркнул он. – Пломбир с шоколадной крошкой?

– И кофе с ромом.

Он кивнул на длинный чехол у меня за плечом.

– Весла, что ли, привез?

– Нет. Приедем – покажу.

– Хм. Хорошо. А то не пойму – зачем сюда со своими веслами-то.

Через полчаса он вывел со стоянки серый ренджровер. Не новая колымага, прямо скажем, но деду служила верой и правдой, и менять ее на другую он не собирался.

Оскар запрыгнул на переднее сиденье – это было его постоянное место, – поспешно подобрал хвост под плотный зад и еще поерзал, чтобы убедиться, что хвост спрятан надежно.

– Не хочешь весла в багажник?

– Дед, это не весла.

– Хм. Запамятовал.

Я забрался назад и положил чехол на колени. Поехали.

Ренджровер неторопливо катил по Думбартон-роуд. Привычный пейзаж. Я скучал по нему. Справа методистская церковь. Слева – боулинг-клуб. Мы с Алистером не раз в нем бывали. «Старый да малый», – говорил отец.

Пошли одинаковые коттеджи, поделенные окнами на дольки, как плитки шоколада. На холме в сыром мраке зимнего дня таял силуэт замка Стерлинг, британский флаг над ним обвис бесформенной тряпкой и только вяло вздрагивал под порывами ветра.

– Дуг говорил, обещали снег на Рождество.

Алистер помолчал, потом подтвердил коротким кивком:

– Ляжет.

Сосны, коттеджи, поля, снова сосны, поля и коттеджи. Проехали поворот на Сафари-парк. Как я любил там бывать в детстве. Столько там всего прекрасного. Особенно слоны. Дед нанимал лодку, и мы подолгу катались по большому пруду с островом, на котором стояли кабинки – домики для уток и лебедей. Я бросал им крошки, а они плыли за нашей лодкой, как почетный эскорт.

– Помнишь, там был носорог? – спросил я Алистера.

Он откашлялся.

– Он и посейчас там. Никуда не делся.

Проехали здание закрытой школы – той, в которую меня так и не отдали в свое время. По футбольному полю гоняли мяч старшеклассники в фуфайках, гольфах и коротких штанах. Мяч тяжело летал и плюхался в мокрую грязь. По идее, у них давно уже начались каникулы, но эти почему-то все еще в школе. Может, просто приехали на тренировку.

Полгода я не был здесь и точно все узнавал заново: серые и белые домики нижнего города, церковь и кладбище – и вверх! На вершине мир будто стремительно выворачивается наизнанку, как мешок, выпуская вас со дна на свободу, к огромному, все заполонившему небу. Это Шотландия – она такая, да. После того как поживешь внизу, начинаешь ее особенно ценить.

Впереди, над растворенными в тумане силуэтами гор, висела, сползая все ниже, огромная серая туча. Когда мы въезжали в Аберфойл, небу надоело плеваться серой кашей и оно пошло сыпать белыми хлопьями – крупными и легкими.

– Вот тебе и снег, – довольный, буркнул Алистер.

– Наводнения не было в этом году?

– Маленькое, – отозвался он, показав двумя пальцами что-то вроде щепотки в полсантиметра. – Вода чуть выше щиколотки.

– Норм.

– Да говорить не о чем.

Не так давно, года три назад, в декабре, при обильных дождях Аберфойл затопило так, что жители плавали по улицам в байдарках.

Мы медленно ехали по Мейн-стрит с ее магазинчиками. Вон в том маленьком супермаркете дед затаривается едой раз в неделю. Хозяйка магазина – рыжая Пенни, толстая приветливая женщина. Сколько себя помню, я всегда получал от нее какой-нибудь небольшой презент, если приходил вместе с дедом: киндер-сюрприз, шоколадку или леденцовую свистульку. Сейчас, в преддверии Рождества, в витринах переливались разноцветные лампочки, лежали еловые ветки, стояли куклы. Не как в магазинах в больших городах, а просто как в самом обычном доме. Скорее всего, это были те самые куклы, с которыми Пенни играла еще девочкой. Надо бы наведаться к Пенни и поздравить ее в эти дни.

А вон – хозяйственная лавка. Когда мне было семь, дед купил мне тут веллингтоны[26], лучшие из всех, какие у меня были в детстве. Черные, как у взрослых, как у него самого, с петлями на голенищах. Настоящие. А еще мы покупали здесь уключины для лодок и много всякого другого.

За серыми крышами домов были только голые зимние поля и низкое небо. Аберфойл – крошечный форпост цивилизации – остался позади. Дорога ведет все дальше, через густые леса Троссакса, к озеру Лох-Фада. К Дому Короля-Рыбака и его Королевской Рыбалке.

Дальше движение на авто запрещено, въехать можно только по специальному пропуску или по приглашению. Поэтому все, кто приезжает к нам в гости на автомобиле, должны сначала согласовать это с дедом. У Дуга и у самых близких дедовых друзей, таких как отец Мак-Ги или Кавендиши, есть ключи от шлагбаума. Пешеходам же и велосипедистам тут вход свободный. Туристы любят фотографировать развалины лодочных сараев, старый причал; иногда им удается запечатлеть и наших пони, пасущихся на берегу. Иногда я специально ищу эти фото в интернете, забавно бывает посмотреть на свою жизнь со стороны.

Чтобы проехать к манору, надо свернуть на узкую грунтовку, что ведет через лесные заросли. Два автомобиля здесь не разойдутся. Во время больших дождей, бывает, дорогу заливает, и тогда колеса буксуют в грязи.

За рядом буков и лиственниц, чуть тронутая ветром, колышется стылая поверхность озера; все замерло, будто никто и никогда не нарушал этой тишины. От вида леса, запрокинутого в глубину ледяного озера, сводит скулы. Снег лежит на земле, на траве, на прелых листьях, на коряге, что причалила к берегу, на листьях плауна, на крыше заброшенного сарая, на бортах и скамьях полусгнившей лодки, что вросла в топкий берег.

Вот конек крыши выглянул из-за кленовых макушек, вот башни и стены. Манор, как и все дома в округе, сложен из местного серого камня, но за шестьсот с лишним лет перестраивался не раз, поэтому кладка неоднородна. «Проведите незабываемый уикенд в суровых стенах настоящего шотландского замка на берегу лесного озера Лох-Фада. Вечер в рыцарском каминном зале у жарко натопленного средневекового очага, настоящий шотландский виски, домашний ужин, приготовленный в традициях местной кухни, конная прогулка по берегу или путешествие по озеру на лодке – все это ожидает вас в гостинице “Лесная вершина”».

Никогда не верьте путеводителям. Стены выглядели бы куда суровее, если бы не пластиковые рамы. Нравится это кому-то или нет, но туристы и постояльцы – единственный способ сохранить жизнь манору. Двести лет назад «рыцарский каминный зал» был спальней для мужской прислуги, а «средневековый очаг» сложили уже на моей памяти. Полдома сданы в долгосрочную аренду властям округа Стерлинг под гостиницу и музей. Так что если, например, требуется ремонт канализации в музейно-гостиничной части, там, где «рыцарский зал», «средневековый очаг» и секретная комната, в которой во времена преследований прятали католических священников и якобитов и где, говорят, когда-то укрывался от преследователей сам Рыжий Роберт, более известный миру под именем Роба Роя, – за это платят муниципальные власти. А вот если тонет в дерьме жилая часть – деду приходится раскошеливаться самому. Но и в том, и в другом случае это его забота, ибо он не только владелец дома, но и управляющий директор этого «туркомплекса».

Зимой экскурсии бывают редко, но желающие пожить в «настоящем шотландском замке» находятся почти всегда. Сто́ит это столько, что нам было бы не по карману жить в собственном доме. В сезон все пять спален бывают заняты на пару месяцев вперед, зимой – обычно только одна-две, и то периодически. Вот и сейчас еще издали из-за кустов я заметил в гостиничной части двора маленький красный пикап – ярким пятном он прямо горел на монохромном зимнем фоне.

– Постояльцы?

– Муж и жена, – кивнул Алистер. – Американцы. Ты с ними познакомишься. Хорошие люди. Он отлично играет в шахматы. Я показал им библиотеку.

В принципе при музее имеются два профессиональных гида, Дэниэл и Лесли. Кто-нибудь из них обычно приезжает из Стерлинга, когда заказывают экскурсию и в них есть нужда. Однако бывает, что и Дэниэл, и Лесли оба заняты на другой работе, и тогда Алистеру приходится проводить экскурсию по замку самому. Я не раз наблюдал, как он это делает.

– Спальни, – хмуро говорит он, махнув рукой в сторону спален. – Здесь спали. Вон она – кровать. Это Арсенал. Вон справа, там за стеклом, в витрине.

– Кольчуга? – робко спрашивает экскурсант.

– Хм, – охотно соглашается Алистер.

– И копье?

– Да нет, – говорит второй экскурсант, – это не копье, это дротик. Шотландцы всегда отличались большим мастерством в метании дротиков. Особенно Мак-Грегоры. Их еще называли «дети тумана», потому что они стремительно появлялись из тумана и метко бросали дротики в своих врагов.

Дед слушает с одобрительной улыбкой.

– Откуда ты все это знаешь? – спрашивает первый экскурсант.

– Из путеводителя, – объясняет второй. – Подтвердите, мистер, – обращается он к деду.

– Да, все так, – соглашается дед. – Только это не дротик.

– Это вертел для крупной дичи! – тем временем делает открытие первый. – Вон там написано на табличке.

Порой бывает, что кто-то из туристов или постояльцев вызывает у деда какую-то особую симпатию. Тех, кому это удается, он зовет в гости, приводит в жилую часть дома, показывает настоящий «каминный зал» – нашу небольшую гостиную, камин, развалившийся еще в восемнадцатом веке и брутально, без претензий перестроенный в начале двадцатого. Картины на стенах, настоящий портрет Дугласа Алистера (в музее висит копия), библиотеку, витраж с зимородком. Поит чаем или виски на кухне, объясняя, как был устроен очаг и что в нем сохранилось от шестнадцатого века. Где помещалась мойка, куда выходил слив, как было устроено отхожее место и прочие любопытные подробности сурового быта наших предков. Под конец покажет дырки от пуль, выпущенных из аркебуз проклятых Кэмпбеллов.

– Пули так и остались в перекрытиях, – скажет обязательно. – Они там до сих пор. Так и сидят с того самого времени.

И гость внезапно преисполнится почтения и благоговения.

Оливер, как всегда, первым выскочил из машины, почапал по двору вперевалку, разлаписто, как все лабрадоры. На голову ему сыпал снег, и он потешно встряхивал ушами. От ворот к крыльцу за ним протянулась цепочка глубоких следов. Все уже укрыло снегом – и каменную ограду, и темно-красные кусты барбариса, и лужайку перед домом, и пристройки.

Первым делом я прошел в конюшню. Сейчас там стояли только Боб, Рози и Трикси. Пони, как обычно, бродили где-то, нагуливали животы и шерсть. Боб не соизволил оторвать морду от сена, только покосился. Трикси и Рози потянулись ко мне – Рози даже заржала, а Трикси дала почесать свой бархатный нос. Мне еще много с кем надо было поздороваться здесь, но Боб, Рози и Трикси – вне очереди.

– Мало работы у них сейчас, – вздохнул дед. Он стоял в дверях конюшни за моей спиной.

– Отдохну немного и поработаю.

– Редко ты теперь приезжаешь, Ваджи. Мы с Адамом иногда работаем их, но сам понимаешь.

Адам был дедов секретарь. Позавчера он уехал на каникулы в Стерлинг, где жила его мать.

Мы вернулись в дом. Я знал, что дед просто не показывает вида, хотя ему страшно любопытно, что это такое у меня в чехле от весел. Мне самому было интересно, что он скажет, именно поэтому я и медлил.

Много лет минуло, но да – пули Кэмпбеллов никуда не делись из перекрытий. И все же за время своего существования манор, как и большая часть подобных зданий, претерпел множество изменений. В конце восемнадцатого века узкие окна-бойницы были расширены, внутренняя часть перестроена. В девятнадцатом веке она перестраивалась дважды. В начале двадцатого здесь появились водопровод и электричество, был начат капитальный ремонт, но дело внезапно встало. Первая мировая, кризис, семейные неурядицы – с начала двадцатого века Мак-Грегоры с озера Лох-Фада едва сводили концы с концами. Почти всех слуг пришлось распустить в конце тридцатых годов. Демобилизовавшись после Второй мировой, Малькольм Дуглас, мой прадед, вернулся домой, уволил дворецкого и кухарку и продал всех лошадей, оставил только пони, которые обитали здесь испокон веков и сами умели себя прокормить.

Манор старел, дряхлел и осыпался. Воздух в этих местах сырой, плесень быстро съедает все деревянные части. Манор постоянно требовал ремонта и, соответственно, денег, которых ни у кого не было. К тому времени, когда зашла речь о создании на территории Троссакса Национального парка, состояние манора было плачевным. Мне было восемь, и я хорошо помню, сколько разговоров вели Дуг и Алистер, когда поступило предложение сдать полдома в долгосрочную аренду. Комнаты и без того с пятидесятых годов сдавались постояльцам, но дед сидел в долгах, крыша протекала, обвалилась часть фасада в западном крыле, в том самом, где помещалась частная гостиница, денег на ремонт взять было неоткуда. Выхода, кроме как принять предложение, у Алистера не оставалось, разве что продать все целиком, если найдется охотник купить. К тому же должность директора обещала ему вполне приличную зарплату.

Для меня манор всегда был местом главных приключений, ареной моих воображаемых битв. В те времена каждая палка, которая оказывалась в моей руке, носила имя Ласар Гиал. Бывало, я приезжал в Королевскую Рыбалку на уикенд, садился на кудлатую спину Марсии без всякого седла. Марсия брела вдоль берега, увозя меня в дальнюю даль, а я смотрел по сторонам и сочинял какую-нибудь невероятную ерунду, в которую тут же с восторгом сам начинал верить. Куча возможностей. Собрать плот из досок от поломанного сарая и уплыть в Лориэн[27]. Сидеть у камина с дедом, слушать его байки. Вернуться потом в город и вспоминать туман, стелющийся над безмолвной поверхностью прозрачно-серой воды, лохматые головы пони, поездки в Аберфойл за едой, катания на лодке, Оливера, что развалился на потертом ковре перед камином и сопит во сне. Дерево, на котором так хорошо сидеть над заводью, свесив ноги, и смотреть, как озеро на закате рассыпается бликами. Купание на рассвете в обжигающе холодной воде, когда плывешь до другого берега саженками и дыханье останавливается в груди. Витраж в библиотеке – пронизанный светом летящий зимородок, король-рыбак. В солнечных лучах парят полосы разноцветной пыли, синие, желтые, зеленые, красные – пятна на моих руках, на корешках книг, на развороте страниц. Лети, храбрец, лети, бесстрашный и стремительный маленький воин. В детстве я влезал на стул, чтобы потрогать прозрачную синеву его крыла, и живой птичий глаз смотрел на меня с витража пристально и хитро.

– Хочу наконец показать тебе эту штуку, – сказал я, когда мы вошли в столовую.

Я положил на стол чехол для весел. Раскрыл его. Развернул кусок брезента и отошел на один шаг, чтобы деду было лучше видно. Сталь клинка чуть отливала тяжелым матовым блеском, дробно преломлявшимся в глубине дола. Навершие сонно подмигивало круглым веком, точно полуприкрытый глаз дракона. Было бы ложью сказать, что я не испытывал трепета в этот момент. Ого. Еще как испытывал.

Дед подошел. Долго и пристально смотрел. Даже вынул очешник из нагрудного кармана и нацепил очки на кончик носа. Он забавно в них выглядел со своей бородой.

– Это же Ласар Гиал, – произнес он наконец и, подняв голову, изумленно уставился на меня поверх очков.

– В точку, – кивнул я.

– Где ты его взял, мальчик?

5 глава

Ночь тиха, ночь свята,

Озарилась высота,

Светлый Ангел летит с небес,

Пастухам он приносит весть:

«Вам родился Христос, вам родился Христос!»

Рождественский христианский гимн, создан в 1818 году. Текст Йозефа Мора, музыка Франца Груббера. Автор перевода на русский язык неизвестен.

Первым приехал отец Саймон Мак-Ги. Я сидел наверху, в своей комнате, и слышал, как во двор вкатился его опель. Мы с дедом к этому времени расчистили дорогу, но снег все падал и падал. Дед вышел встретить отца Саймона, и я тоже сбежал по лестнице навстречу ему. Священник стоял в прихожей и стряхивал снег с ботинок и с плаща: намело, пока он шел от навеса, где парковался.

Из всех, кого я знаю, отец Мак-Ги – самый классический шотландский горец. Здоровенный старикан с круглой красной рябой рожей – в жизни не догадаетесь, что перед вами католический падре. Его жесткие волосы, темные, густо перемешанные с сединой, никогда не лежат на голове смирно, а он еще и ерошит их постоянно раскрытой ладонью. Пока отец Мак-Ги расспрашивал меня о том о сем: об учебе, о футбольных успехах, – приехали дедовы бывшие однокашники Эрскин и Кавендиш с женами.

Эрскин был странный человечек, небольшого роста, сгорбленный, с очень четкими и правильными, утонченными чертами лица, которое к семидесяти годам состарилось как-то без морщин. У него были крупные уши с длинными мочками и большие, навыкате светло-серые, какие-то женские глаза. В детстве я был уверен, что на самом деле мистер Эндрю Эрскин вовсе не Эрскин, а карлик Снорре[28], и, если честно, в глубине души продолжаю так считать.

И в этот раз, пожимая его руку, я снова испытал желание наконец спросить что-нибудь вроде «Как дела? Во сколько сегодня закроют холм?»[29].

Миссис Эрскин, Софи, была выше мужа ростом, худая, ширококостная, темные глаза немного навыкате, на голове копна седеющих каштановых волос. Королева-колдунья. Точно карлик Снорре встретился с Морган Фей и женился на ней. Они были очень преданы друг другу, не разлучались почти никогда. В прошлом году миссис Эрскин болела и долго лежала в больнице. Мой отец ходил навестить ее и потом рассказывал, что все полтора часа, что он провел у нее, она говорила только о том, как талантлив Энди и как он не бережет свое здоровье.

Из-за этой болезни мы не виделись с миссис Эрскин на прошлый Йоль[30]. Теперь, когда она вошла и сняла свое длинное пальто, я отметил, насколько она постарела. Красота ее, впрочем, от этого только выиграла. Когда-то я пытался рисовать миссис Эрскин – на бумаге у меня получался совершеннейший сайгак, и это не только потому, что я, в принципе, рисую не супер хорошо.

Сегодня на ней было темно-синее узкое, очень строгое платье и светлая вязаная шаль, которой она укутывала острые плечи. Тяжелая коса, уложенная венцом на голове, делала ее еще больше похожей на сводную сестру Артура[31]. Полутьма, сумеречная полоса стрельчатого окна, изысканная, почти шахматная фигура гостьи – все это немедленно заработало в моей голове, и счет пошел независимо от моих «Добрый вечер, миссис Эрскин, как поживаете?».

– Королева ждет вас, милорд. Королева готова вас принять.

Свет факела внезапно дернулся – в замке было полно сквозняков, собственная тень бросилась Рыцарю под ноги как живая. Кто укажет мне дорогу к замку Корбеник? Королева знает, как ее отыскать?

– Ваджи! Это ты? Как же ты вырос! Занимаешься греблей?

Мистер и миссис Кавендиш, супруги Хампти-Дампти[32], как звал их Дуг, оба круглые и веселые. Она – в платье в крупную полоску, он – в охотничьем пиджаке с заплатами на локтях и в вельветовых брюках. Апоплексический его румянец распространялся в том числе и на идеальную лысину. В студенческой компании деда Кавендиш, как я понимаю, был главный балагур и счастливо продолжал играть эту роль и дальше. Миссис Кавендиш, Бренда, регулярно приезжала на озеро Лох-Фада с подругами по команде: старушки – чемпионки Великобритании по гребле на каноэ. Каждый раз, завидев меня, Бренда обязательно говорила, сияя, как новенький пенни:

– Ваджи! Это ты? Как же ты вырос! Тебя и не узнать! Занимаешься греблей? Когда ты приедешь ко мне в гости со своим дедом? Пока я не продала коллекцию наших кубков и медалей – мечтаю, чтобы ты их увидел.

Но дальше дело не двигалось – к обоюдному удовольствию сторон, как уверял дед.

Миссис Кавендиш некогда была очень дружна с миссис Мак-Грегор, моей бабушкой, поэтому далее в вариациях следовало неизменное сожаление о том, что бедная Шарлотта не видит, как вырос ее дорогой внук. Мы обнялись.

В этом платье в крупную полоску она внезапно напомнила мне полосатый антикварный диван в гостиной у Осборнов. Крепко прижатый к объемистым валикам ее груди, я слышал, как бьется ее большое сердце, точно пружина поет в гулкой глубине.

Как всегда, я поцеловал розовую щеку, клюнул носом нефритовую сережку и смутился – тоже как всегда. Ритуал покатился по своему желобу, я слушал слова приветствия и сам говорил что-то дежурно-вежливое.

Возможно, миссис Осборн, Джоан, мама права и пора уже что-то менять в жизни? А может, и не пора.

Постепенно собралось человек пятнадцать, считая местных, дедову домоправительницу Эви и повара. Двое лесников, приятели Алистера, католики, один с женой, другой с сестрой и мамой. Они всегда приходили на Рождество.

Вся эта компания толклась в гостиной, Оскар радостно бегал, обнюхивал их ноги, бил всех хвостом, потом вдруг устал, забрался в кресло, свернулся там и уснул.

Последними пришли американцы – постояльцы из западного крыла. Я едва успел взглянуть на них – ему лет сорок, очки, галстук, улыбка, под бокс; ей лет сорок – очки, галстук, улыбка, каре, – как подошел отец Мак-Ги.

– Ты поможешь мне все подготовить, Ваджи, мой мальчик?

Я кивнул.

– Это ведь не страшно, что мы не католики, вообще не верующие? – спросил американец, вдруг обратившись к отцу Мак-Ги. – Вы же позволите нам присутствовать? Ведь это вы священник, я верно понял? Я Джон Кокрейн, а это моя супруга – Мейзи. Мы бы очень хотели. Это было бы так интересно.

– Да, разумеется! – заулыбался священник.

В часовне Святого Колумбы было холодно, как в гробу. Я вошел первым, и сырая темнота точно схватила меня за руки, за лицо. Мне не хотелось сразу зажигать свет – три узких окошка чуть светлели сквозь свинцовый мрак апсиды, и все это вместе вообще не напоминало ничего на этой земле: маленькое холодное пространство, наполненное гулкой тишиной. Даже ноги не ощущают пола, точно ты повис в каком-то космосе.