Рад Разум

Говорила тихо…

Нарочно!

Почему она меня никогда не поправила?..

Или хоть бы папа.

Так это она ему, конечно, и не велела!

Зачем ей надо было – так?..

…Как хорошо, что я весь промок!

Сел в их, в том городе, троллейбус. Ехал с его, того города, пассажирами. Вышел у той, где и знал, больницы…

В ботинках хлюпало. Во рту было сухо.

Но большего я – сегодня и сейчас – сделать не мог.

Для неё… для неё…

…Подошёл к больнице.

Три этажа…

Единственная, по фасаду здания, дверь.

Никого… Все спрятались…

Открыл, вошёл.

Тёплое и душное фойе – полное-полное!..

В основном – женщины, в основном – в очереди. И все – с сумками в руках. Ужасное же самое – с одеждой в руках! С верхней.

Я капризно, я плаксиво запыхтел…

Спросить «последнего»?!.. В очередь?!.. Стоять?!..

Я дерзко выскочил прочь, вон.

Очередь! – Самое бесправное и унизительное, по мне, самоустройство социума.

На улице, у дверей под козырьком, задыхался.

Минуту. Полминуты…

«Реанимация» – «приёмный покой»… «Скорая» же – всегда туда!..

Пошёл к углу здания… Повернул…

Вот. Дверь. И даже – под большим навесом на столбах.

Пошёл к этой двери!.. Размахивая руками!..

Тяжёлая, металлическая, чёрная…

Распахнул надёжно.

Вместился.

В тихой тёплой комнате свободной – белая вся санитарка и чёрный весь охранник…

–– Я помощник губернатора.

Они оба промолчали…

–– Моя мать тут умирает.

Они – где и сидели…

–– Мне как в реанимацию?

Они шевельнулись, чтобы что-то сказать…

–– Я куртку оставлю у вас.

И я уже её снимал.

Они одновременно негромко попросили … куртку взять почему-то с собой… «на руку»…

Просто и тихо объяснили: по лестнице, третий этаж, налево…

Я миновал их с курткой на руке.

Но на третьем этаже чуть с лестницы в коридор – опустил куртку, за вешалку, к полу… и поволок… как бы большую сумку.

Бывал, то есть, в больницах бегло и псевдосострадательно.

В тусклом медицинском запахе… санитарки встретились по коридору длинному две, но обе – толстые старухи вялые.

По сторонам кое-где… ленивые полосатые тени…

…А вдруг мама сейчас… спросит?!

«Сократили» – и, едва я с глаз, вдруг меня немножко затрясло!.. Как трясёт от холода или вон с похмелья.

Да-да-да… Меня затрясло… от гнева!..

Так со мной бывало, когда меня – что: обманывали… когда, как я видел, думали, что обман удался… когда, главное, обо мне так решили… и когда это – друзья или эта родня…

Теперь, в моём возрасте, мне стыдно… за такой мой рефлекс…

Мне, в конце концов, стыдно… за мою внимательность, за мою, что ли, наблюдательность!..

Да, мне стыдно теперь, что я вообще-то всю жизнь… глазел по сторонам.

А профессию-то мою пристальную куда девать?!

Не знаю, не знаю…

Существо разумное может трясти и благородно, это – от страха, от трепета: а именно – перед самим собственно фактом его бытия.

Вот: лишь за сорок мне стыдно.

И если уж гнев бы, так только – на себя: за свою в этом слепоту, ну, или забывчивость, или небрежность.

«Кризис»? – «Всуе, всуе»!..

Я тогда чуть было не написал заявление: «по собственному желанию» – лишь бы не получилось так, что за меня обо мне – решили, решили!..

«Всуе, всуе»… Вот пристало словечко!

Но я в те дни – как бы разучился говорить.

Как бы научился – наконец-то – молчать.

Подтвердилось – моё виденье!

Ведь я, уволенный-сокращённый, не чувствую себя – оскорблённым?..

Нет. Не чувствую себя оскорблённым.

То-то и оно!

…На улицу сделалось выходить стыдно… или страшно… точнее сказать – странно!..

Улицу в самом центре города зачем-то раскопали – и там целый метр: слои асфальта, песка, гравия… ещё ниже – булыжник и еще песок…

Слои, слои… Годов, веков!..

А все, кто мимо идёт, и в эту бездну даже не глянут, – суть во сне, во сне! – Живущие в пространстве явно ином – плоском, куцем, убогом.

Я же, выходит, средь них, в их этом – в двухмерном – мире, – разведчик!

В студентах слышал, и – с кафедры, сказку-притчу про разведчика про «нашего»: он где-то «там», где у «них» всё «не так», попался на том, что, переходя улицу, посмотрел сначала влево…

Я – после увольнения – признался, что и давно-то чувствую себя, в студентах ли, в юристах ли, в журналистах ли, живущим… буквально на поверхности планеты.

Беру интервью – и при этом ведь подмывает же меня натурально… спросить самое разумное и действительное: изменяет ли мой собеседник жене?.. какое у него самое первое воспоминание в жизни?..

Обучаясь, после юристов, в журналисты, я, может, как раз именно эти-то факты и надеялся предавать огласке. Но вскоре убедился, что мои мысли – вообще вне любого всякого двухмерного листа.

Что есть это самое, по мне, двухмерное пространство.

Вот видимый я и вот окружающий меня видимый мир, и – всё, всё!

Больше нет – кроме этого – ничего!..

«Сокращённый» – я нашёл себя по-настоящему наконец-то озабоченным о так называемом «ближнем»!

Странно или не странно.

И даже язык не поворачивался сказать о себе: «безработный».

И – первое, свежее, новорождённое впечатление.

Кого ни встречу на улице, все – несчастливые!

Им, всем и каждому, в детстве или хоть в школе, или хотя бы институте не сказали, что они на этом свете – побывать!.. Что они, их души, до этого были уже на том свете и потом будут опять на том свете!..

Минувший, двадцатый, век был веком прежде всего – недоговорённостей. А уж потом – крови и атома, космоса и телевизора.

И все – несчастливые.

Вот этот. У него есть семья, деньги, карьера… но нет в душе чего-то лёгкого, отрадного – и они ищет это… в жизни.

А вот у этой нет ничего, даже и радости ни в настоящем, ни в будущем – и она ищет её… в прошедшем.

И счастья у них – нет, нет.

Потому что оно, счастье, бывает не в жизни, а в душе. Ощущается подлинное не в каком-то отрезке времени – а как одновременное на всю жизнь.

Жить в мире, где только – только! и главное! – семья и работа, общество и цивилизация… времена года и эпохи возраста… выборы или осадки… – жить, то есть, только в состоянии ощущения лишь видимого, буквально видимого – вот я, а вот всё окружающее, – и означает пребывать в двухмерном пространстве.

Потому-то я и не чувствую себя оскорблённым.

…Я, который – «я», не просто на этом свете, в этой жизни, в этом теле – не просто в этом видимом мире.

Я – в Мире.

В Мире, который состоит из «этого света» и «того света».

И просто я сейчас – на «этом».

Я в Мире – почему так понятнее мне самому себе говорить, – который – из видимого мира и невидимого мира

И я сейчас – в видимом.

И значит – значит, что «тот свет», «та жизнь» – просто-напросто мною буквально не видимы.

Но они – вокруг!

И я в них – как в соку, как в течении, как в ветру.

Я – в Жизни!

…Биржа и пособие – скука, унизительная скука.

В развязанном своём состоянии – лишь бы устроиться куда попало на работу.

Даже как-то всё вокруг сделалось ново!..

И чуть я на эту тему – знакомый мне советует: иди, как и он… натурщиком в художественное училище!.. Он, дескать, просто сидит – а ему платят. Он сидит себе… его рисуют… И чтоб ни ему, ни всем не скучно было, он говорит, говорит, говорит… чего-нибудь…

Я прямо содрогнулся. Только тут мне бросилось в глаза, что ведь он – офицер в отставке… и лет на десять меня старше…

Как сие символично!

Я взял, умело-то, – и конечно, баловства ради! – любую газету, где есть та, вожделённая, рубрика… Кем бы мог? – Ну, чтобы – что? – попроще… Да вот – плотником! Даром, что ли, деревенский… Звоню… Голос: «Слушаю…. Здравствуйте, Андрей Константинович!..» Я – сразу отбой. Как у них там мой номер?.. Может, писал в газету когда-то о ком-то…

Тогда мне ещё не ведома была эта формула: мир мал…

…И выходить на улицу стал – уже с подлинным страхом.

Вокруг меня – спящие!..

Лица прохожих – выражение якобы знания и якобы понимания жизни. – Тупое выражение – сон понимания!

Пошёл, в поисках-то, в одну контору – всё здание в лесах. Зашёл внутрь – окна заклеены снаружи, полумрак… Ремонтирующие – во сне ремонта!.. Сотрудники все тут – бывшие во сне доремонтном!.. Скоро будут – во сне послеремонтном…

Да и все-то вокруг – во сне, во снах: «до-перестроечном». «пере-строечном», «пост-перестроечном».

Странно и жить среди странных!

Страшно даже, когда спящие – твои близкие.

Страшно – больно и подумать об этом…

Но надо идти на боль.

Почему – надо?..

Не знаю… Вернее, знаю: значит, я такой… что мне это надо.

И – надо идти на боль!.. Не терпеть. Незнания. И – на самую, значит, тайную свою боль. Чтоб, войдя в неё, как-то разрешить. Эту боль населить самим собою. Но и – оставшись собою!

Если есть свет – то потому, само собой, что есть и тьма.

И они – вместе!

Плеснуть в ведро воды родниковой ложку чёрной туши – и вся вода будет серой. – Так сказать – посредственной!..

И как же жить?!..

А надо сказать себе раз навсегда, что тушь в воде – нерастворима.

То есть: надо сказать себе прямо, да, прямо: я – чистый, да, я – чистый!..

Если я, например, люблю женщину именно эту, то все другие женщины для меня – частицы инородные. – Да, хочу я или не хочу.

И так – во всём бы в жизни.

И – в главном.

От рождения все – либо ангелы, либо бесы.

Опять же: кто не понимает этого – тот во сне.

…На дверях: «Кабинет реанимации».

Сердце где-то… рядом со мной… ощутимо стало…

По – живой?..

Слово это… какое зыбкое…

За дверью внутри… впрочем… присутствовало что-то… впрочем… как бы домашнее…

По живой!..

Бросил куртку на пол.

Подумал подумать – постучать ли?..

А уже стоял в какой-то комнатке тёмной, как тамбур… и дальше – звала дверь открытая… звала – электрическая яркая…

Но из боковой двери вышел в белом халате кто-то. – Молодой мужчина, коротко стриженый, аккуратно бритый… совсем молодой, с глазами пытливыми… студенческими.

–– Моя мать здесь.

У него одна рука была в кармане в белом.

Он спросил…

–– Троицына.

Он, не моргая, сказал что-то про «одну минуту»…

…В оранжевом искусственном запахе.

Мама…

Мамины глаза закрыты.

Мама – была.

Была так, что она – есть.

Слово и это… зыбкое…

Мама дышала.

Устало…

Терпеливо…

Нетерпеливо!..

Под носом трубочка прозрачная – чужая – приклеена пластырем – чужим…

До подмышек – под простынёй.

Руки – на простыне.

Тёплые, тёплые руки.

Тёплые щёки… лоб тёплый…

Такие, какие они и есть.

Ладони мои – как на горячем… и – опасном… и – затаённом!..

–– Мама…

Она – хмыкнула… вопросительно…

Как когда её – уж если мне чего-то очень-очень – будишь.

–– Мама…

Я – над самым, близко, её теплом.

Она тут – сказала.

Не губами, еле слышно, полуоткрытыми – а, как всегда, самой настоящей собой.

–– Подыми мне глаза.

Я – пальцами, указательным и большим, левой руки… со стороны её лба… отвёл к её бровям… её веки…

Пёстрые глаза… в мелких оранжевых точечках… были… и были такие, какие они и есть.

–– Мама!..

–– А?..

Задумчиво… привычно…

Разумно!..

Зрачки – тёмные… оказывается – они круглые… оказывается – они чёрные…

Блестят – ожидающе… готовно…

Ожидают… чего?.. готовы… к чему?..

И – словно им, зрачкам, не хотелось отрываться от какой-то точки… где-то вверху…

Но – чуть повелись… ко мне, ко мне…

–– Адре…

Глаза и всё лицо – настроенные, приготовленные – выразили: вот – я, вот – ты… точнее, увы: вот – я… и – всё остальное…

Глаза, лицо, всё тело под простыней: я – я… я – я… она о себе…

Я достал из кармана записную книжку, из книжки – календарик с Богородицей. Сунул его на тёплую грудь под простыню.

В тамбуре за спиной шевелилось…

Я забоялся, что кто-то приблизится к нам, к нам двоим…

Губами – лоб тёплый.

…В тамбуре врачу в глаза:

–– Что?

–– Разрезали, посмотрели, зашили.

Не моргая и не сводя глаз с моих глаз.

–– Что?

–– Умрёт часа через четыре.

Смотрел, не моргая и не сводя, как понимающий понимающему и как это всё понимание понимающий.

Ещё очень он молодой!..

Во мне мелькнуло… где-то очень далеко… я брал интервью… смотрел… так же?..

Я опустил глаза… чтобы быть полнее, ощутимее, пространнее…

Записал номер телефона.

Сам же – чётко осознавал… иное, тайное, пространство: например, что фамилия её девичья – Вольская…

Внизу, в ужасном том тесном фойе, – на кого-то заорала толстая белая… на чью-то куртку…

Вспомнилось отрочество. – Самое страшное ведь время жизни!.. Само слово-то… Отречение – от чего? – От детства. От себя! – От детского всё-понимания.

Прежде всего – что я за частица. – Светлая или… какая?.. А признаться в этом – больно. А от боли такой – страшно.

А раз так, то я – всего-навсего частица серая…

Больных людей нет – есть не признавшиеся себе в причине своей боли.

И отрочество – распутье. Останешься по-детски искренним – заклюют «ребёнком», ещё пуще – гордецом. И приходится – с мутной посредственной душой – делаться каким угодно профессионалом: юристом, экономистом… военным, политиком… врачом!.. учителем!..

В мире нет никого… кроме философов.

В чём и беда мира. В смысле – социума.

И в чём суть мира.

Только рассуждают все подсознательно.

А все философы – злы. – Ведь надо из них каждому переговорить каждого.

Только добрые – счастливы и безмолвны.

Я себе с того отрочества: почему я должен видеть эту и эту грязь?!..

Ведь я пришёл в мир вот таким.

Но скажи-ка это вслух!..

Вот по радио, по теле: ежегодно тысячи детей убиты своими родителями. – И где. – За стенкой, в соседней квартире.

А я – никогда в отрочестве даже и не мечтал… что буду даже хотя бы слышать… мат или перегар…

Самому закурить?..

Стать посредственностью!

Грязь терпеть?..

А как же – счастье?!..

…Это самое трудное, что дано, вообще – что мыслимо в этой жизни, на этом свете, в этой видимой жизни, перенести.

Как жить чистому, если они в самом деле чист?

Острее этой идеи в мире, мире людей, и не может быть.

Это край.

Как жить честному – честно?

Смысл жить – жить лично, а не на потребу комаров, червей и людей – есть лишь тогда, когда я ежемгновенно – в пространстве многомерном, в Пространстве!

Всякая иная жизнь – для существа, в котором есть дух, – прозябание двухмерное.

Вот я – вот окружающий так называемый мир: я – и родня, я – и друзья, я – и учителя… я – и женщины, я – и должность, я – и деньги… и так далее, и так далее… я – и здоровье, я – и болезни… я – и, наконец, черви…

Вот сны двухмерного пространства.

Законы всяческие ухищрённые иные – изобретены сонными и – во сне, и – для сонных, и – для сна.

Забота единственная у разумного: как быть на этом свете человеку бодрствующему?

…В автобусе вспомнил ночное: «ужас пребывания».

Чувство это длилось, по сути, и теперь. Разве что я с ним смирился.

Да, не привык, а смирился.

В тот, под одеялом, миг я особенно чётко ощутил себя, меня… маленьким живым предметом… в огромных сомкнутых ладонях…

Так и сейчас.

Ужас – от неожиданности этой догадки.

А обычное состояние человеческое повседневное – попросту страх. Страх, который он, человек, страшась этого слова, называет – то волнением… то ответственностью… то набожностью…

Страх пребывания в жизни – состояние длящееся и… нормальное.

Пребывания в жизни: в этом теле, в этом мире, на этом свете.

…Из автобуса вышел – уже под чёрный дождь своего города.

Набрал номер… идя или стоя в луже…

Юный ровный голос…

–– В семнадцать тридцать.

Я – пошагал, пошагал, пошагал…

Но – сколько ни иди… Никогда теперь не встретишь.

Кого хотел бы – больше всего и всех.

Никогда…

И даже и не увидишь.

Никогда…

Чёрный дождь по щекам был горячий.

Мир – мал.

Мир – мал!..

2

Мысли – уже такие мысли, что начинает болеть голова, и по утрам открываю глаза, чтобы выпустить мысли через глаза наружу.

Зачастую я в настороженности – необычной…

Однажды. Пришёл домой, отпер квартиру, запер за собой, стал в прихожей ботинки сымать…

Стукнуло что-то в комнате!

Онемел…

Как что упало…

Сжался! загорелся!

Я быстро… я медленно… в комнату…

С каким чувством?

Ничего… ничего нет…

Или… ты собирался вымолвить… «никого»?..

Так вот – как назвать это чувство? – А оно во мне, пожалуй, ежемгновенно.

Особенно – с тех пор-то, как я начал «по новой» мою жизнь, с того дня, как меня «сократили»…

И – ощущаю какую-то редкую, редкостную волю.

Мне тесно в нашем городе.

Но мне тесно было бы и в столице.

Потому что… мне уже тесно… на всей планете!

Шепчу, шепчу так – и становится легче жить.

Правда так уж правда.

…Я же с детства, помню, чувствовал, явно чувствовал – ощущал реально, как запах, – что и я, и все мы, видимые, – ещё как-то и чем-то или кем-то… видимы.

Почему-то даже казалось странным, если б было иначе.

И не взял чужого ни спичечного коробка.

А всякая невзгода теперешняя – мне прямо нужна: для всё большего и большего просыпания!..

Чья-то, без аллегорий, невидимая рука сдвигает меня, как сосуд по столу, – от чего-то, к чему-то…

От сна – к яви.

К краю!

К пониманию.

К полёту-то… чтобы – вдребезги!..

И что же в результате.

К пониманию – каждый раз оказывается – чужой глупости, чужой пустоты, чужого несчастья…

Если и были у меня в жизни, как присмотрюсь, неприятности – то от желания… понять другого!..

Так как я в каждом казусе стеснялся крикнуть. И – одно:

–– А я вот – счастлив!

И сколько раз зарекался – раз уж журналист: надо наполнять мир моим миром.

Ещё бы лучше: жить лишь всем – своим, моим.

Вот я уволен… Я – безработный…

И что?..

А что это, кстати, такое – этот самый бомж.

Это тот, кто не сумел или не захотел ввязаться в некую игру. И если не выиграть, то хотя бы мучиться за этой игрой. А он попросту однажды – всецело доверился: жене, друзьям, знакомым, начальникам… И они – вытолкнули его из жизни-игры: из работы, из квартиры…

Но я – основательно: ему в детстве не сказали, некому было сказать, что жить надо – лично, лично!..

И я теперь – во всём и всячески так, лично.

Иначе жить – жить без того невидимого свидетеля, Свидетеля – быть во сне.

В лучшем случае – во сне морали.

И прежде всего – да-да-да! – самое очевидное насущное: замереть на месте от факта… что на другой стороне планеты все – вниз головами.

Но все – во сне, во сне. Во сне, который – Сон.

Далее – прежде, опять же, всего – что.

Вот на Земле жизнь – а вокруг жизни нет, совсем нет, вообще везде нет, во всей бесконечности…

И – почему так устроено?!…

Но именно об этом существа – единственные, из всех живых на Земле, называющие себя разумными – как раз и не заботятся, даже и не помышляют!..

Странно?.. Не странно?..

Дальше – прежде, снова, всего.

Каждый разумный видит или сам закапывает в землю себе подобных… и знает, что и его обязательно когда-нибудь так же закопают…

Но именно об этом разумные ни разу в день или хотя бы ложась спать и не поминают!..

Тем более, далее, – каждый, каждый тот разумный на этой самой планете – неповторим, совершенно, на все времена и страны, уникален, абсолютен!..

Однако этим фактом он не только ничуть не одержим – попросту не берёт его в голову!..

«По-че-му?»

Вопрос этот даже и вымолвить… поистине неуместно.

Тише!.. Тише…

Ведь все же – спят…

…Сон разве – отдых? Тогда почему кошка – особенно почитаемая человеком – спит по восемнадцать часов?.. Медведя, в его голодной спячке, ещё можно понять. А вот удав – особенно человеком отторгнутый – выползает, лишь бы что проглотить.

Но так, значит, нужно Природе!

А чтоб она, Природа, была таковой – так, значит, нужно Космосу, Вселенной!..

Чтобы жизнь… не замечала… своей краткости?..

Или – само слово «сон» есть изобретение его, человека разумного: «образное выражение»!..

Истинно – допинг проглотил тогда я.

…А может быть!

Вся сама по себе планета Земля – шевелящаяся! – с пленкой-корой разнообразной жизни по ней… есть этакий великий шарообразный живой действующий мозг, Мозг!..

Спит одно полушарие – бодрствует другое.

Ведь что говорится: «как наверху, так и внизу».

И как я, в чём реально убеждён, получаю «мои» мысли из невидимого пространства – так Шар-Мозг получает для него усилия и работу из того же, как его ни назови, Пространства!

Только шевелящимся по Мозгу существам на эту тему – команда: спать! спать!

Ну, между делом, – во сне же – изобретать оружие, продавать оружие, покупать оружие, применять оружие.

Жизнь людей есть, значит, программа невидимого мира, Неба.

Сколь ни пестра жизнь спящих – это всё сны Неба, сны Неба.

…А я?!

А твой… мой сон?..

В данную минуту он все же – вопрос, вопрос.

Так сплю или не сплю?..

Да ещё как! И прежде всего – во сне заботы: чтоб другие не заметили, что я каждую минуту – о притяжении земном!.. об алчности одного к другому!.. об одиночестве в Космосе!.. о кратковременности в жизни!.. и при этом – об уникальности каждого!..

Мама!

Самый бы желанный – в здоровом сне мне бы сон.

Если живых было множество и есть, и будет…

То зачем – я?!..

А уже и ответил.

Чтобы… так озадачиваться.

И выделять именно мою и именно такую энергию.

В Невидимое Пространство.

Реально! Реально!

…Я не живу в этом самом «сегодня».

Это и невозможно. Для бодрствующего.

Время, всё-всё время, – это только – «сейчас».

Прошедшее, настоящее, будущее – так называемые, и они – одновременно.

Для бодрствующего!

Я не живу, само собою, и где-то «здесь». Этого «здесь» для меня попросту не бывает. Рука моя распространяется – всего лишь на длину руки. А – насколько я?!..

Я помню миг, когда я обнаружил себя в «моём» теле.

Помню… и будущее.

–– Ты.

–– Я.

–– Ты.

–– Да я, я…

–– Ты на этом свете.

–– Что?

–– Ты уже на этом свете.

–– На… на каком?..

–– На этом свете.

–– Не… не понимаю…

–– Ты был на том свете.

–– На каком ещё «том»?..

–– На том, который ты называл «этим».

–– Я и сейчас… на этом свете.

–– Нет, ты сейчас уже на этом.

–– Я и говорю…

–– Нет. Ты сейчас на том свете, который ты раньше называл «тем светом».

–– Да, «тем светом»…

–– Называл.

–– Называл…

–– Спокойно называл.

–– Спокойно…

–– Так вот теперь ты на этом свете, на этом.

–– Как?!..

–– Так.

–– Я… что… уже… то?..

–– Да. То.

–– Н-ну всё!..

–– Не всё. Ты раньше был на одном свете, а теперь ты на другом свете.

–– Всё!..

–– И это не всё. Ты на этом самом другом, теперешнем, свете уже был.

–– Был?!..

–– Был. До того, как ты попал на тот, вчерашний, свет.

–– Не могу…

–– Можешь.

–– Не помню.

–– Помнишь.

–– Не знаю…

–– Знаешь.

–– Что… теперь?..

–– То же, что было и всегда.

–– Но что, что?..

–– Ты всегда всё это знал.

–– Знал…

–– Знал.

–– Знал…

–– Был в покое.

–– Был…

–– И теперь ты в покое.

–– В покое…

–– Потому что ты знал.

–– Знал.

–– Ты всегда был в покое.

–– Знал.

–– Ты всегда был в покое.

–– Знал! Знаю!

–– Всегда так говори. И на этом свете и на том. И на том и на этом.

Логически – нельзя иначе и знать.

И – не может быть иначе, не может!

…Мама.

Тоже была во сне?..

В каком?..

«Сократили»…

Да ещё и – она… подружка пропала!..

Что?!.. И – хоть где?..

…Оба одновременно… когда мы излили из себя тот «миг последних содроганий» – она так и уснула на мне: полусогнув руки и ноги, лягушкой, щекою на моём плече.

И уже ведь – какую неделю нет!..

Её, её нет.

Недавно снилось: вышел из ванной… иду, голый, в комнату… где в постели голая юная… но надо же посмотреть в окно – на пространство-то…

И проснулся.

Уже светло!

С обидой на своё глубокомыслие – и в таком сне! – поднялся.

Посмотрел в то самое окно – чтобы скорее, что ли… начать думать… за эти берёзы и липы, за этим галок и ворон… которые думать не умеют…