Игла бессмертия

Однако ж брички капитан-исправника, а со слов секретаря, он и через площадь имеет обыкновение в ней ездить, нигде не было видно. Писарь побежал по адресам, а Воронцов с Тихоном расположились внутри. Здание трактира было переделано предприимчивым хозяином из жилого терема, и основная зала ранее была просторной горницей с длинным столом и лавками. Обстановка больших изменений не претерпела: дверь расширили, добавив вторую створку, горнило печи отгородили тонкой стенкой, а к полатям пристроили второй ярус. Из убранства выделялось широкое венское кресло, стоявшее особняком и, видимо, являвшееся местной достопримечательностью.

– Чего изволите? – спросил русоволосый паренёк, низко поклонившись.

– А что предпочитает его высокоблагородие капитан-исправник? – закинул удочку Воронцов, усаживаясь за стол.

– Зайца в сметане, томлёный бараний бок, ножки куриные с чесноком, утку запечённую с яблоками, язык телячий с черемшой, судака в сливках, расстегай с мелкой рыбицей, расстегай с…

– Постой-постой, эдак я позабуду начало. А ты смышлёный парень. Гляди-ка, это называется фокус.

В пальцах офицера, как по волшебству, появился серебряный гривенник. Он выскочил между средним и указательным перстами и начал переваливаться между ними то в одну, то в другую сторону, после чего был ловко запущен в воздух в сторону молоденького подавальщика. Паренёк хоть и глядел на фокус, позабыв закрыть рот, но монету поймал сноровисто.

– Оставишь себе, если расскажешь, отчего его высокоблагородие не зашел сегодня к вам отобедать.

– У самой нашей двери перехватила его вдова Ершова и увела к себе на рыжики с картошкой.

– А что, хороши ли у неё рыжики?

– Должно быть, хороши, коль он к ней хоть единожды за седмицу, а зайдёт.

– Давно ли он ушёл?

– Полудня ещё не было.

– Два часа угощается. Должно быть, уже кончил. Беги к вдове Ершовой, да как сыщешь его высокоблагородие, то скажи, что его ожидает капитан лейб-гвардии из Петербурга по государеву делу. Всё ли понял?

– Нет, не всё.

– Что ж неясно? – Воронцов слегка нахмурился, досадуя, что ошибся в посыльном.

– Что вы кушать будете?

– Ха-х, кушать будем зайца в сметане. Квасу нам наперёд принеси и беги за капитан-исправником.

Мальчишка мигом поставил на стол кувшин, кружки, тарелочку с резаной редькой и убежал.

– Эх, барин, гривенник за посылку – разорение, да за ту же деньгу поле можно перепахать, – начал корить Тихон, зажевав глоток кваса хрустящей долькой.

– Не за посылку, а за наше время. Поскорее расспросим исправника, поскорее дальше отправимся.

– Куды мы всё поспешаем? Отдохнули бы денёк-другой здесь, всё обстоятельно разузнали бы.

– Нет, надо Николая нагонять.

– Бежим, бежим, как на пожар, Москву в ночь прогонами проехали, эх, – забубнил себе в кружку Тихон.

Он был человеком мирным, спокойным и больше всего желал, чтобы барин бросил эту леденящую кровь службу и вернулся к себе в деревню. Перед ним в красках представала картина сельской жизни в старом доме, в окружении крестьянских изб и бескрайних полей. Себя он там тоже видел, прямо как на картине – в качестве рачительного управляющего при молодом хозяине.

Пока Тихон предавался мечтаниям, Воронцов размышлял о предстоящем деле. Действительно, спешили как на пожар, но если медлить, то след простынет. Хотя следа-то, может статься, и нет вовсе. Очередная ли это пустышка или и в самом деле где-то неподалеку от этого городка проявили себя дьявольские силы? Почему сгорела сельская церковь вместе со священником? Что знают об этом здесь, в уездной столице? Сведений недоставало, и исправник едва ли сильно их пополнит, но попытаться стоило.

Пока каждый думал о своём, проворная старушка-стряпуха принесла в чугунке целиком запеченного зайца да краюху свежего белого хлеба, да миску кислой капусты, и мысли отошли в сторону.

Спустя четверть часа после того как с едой было покончено, снаружи послышался натужный скрип ступеней лестницы, а после и половиц крыльца. Затем двери распахнулись, и в залу вошёл человек. Впрочем, вперед него вплыло необъятное пузо, шириной своей оно едва не полностью закрыло проход, однако сноровистое управление хозяина сей баржи позволило не только пройти узкую протоку без потерь в пуговицах уже несколько потёртого камзола, но и мастерски пришвартоваться к столу. Гости поднялись навстречу вошедшему, но вместо приветствия услышали:

– Ивашка! Кресло мне! – Уездный великан обладал густым басом.

Давешний паренёк метнулся к венскому креслу и ловко подставил его под зад капитан-исправника. К чести иноземных мастеров, кресло под внушительным весом даже не скрипнуло.

– Простите мне мою неучтивость, но Афанасий так узко выстроил свой трактир, что человеку даже и стоять в нём стеснительно. Позвольте представиться: капитан-исправник Боброцского уезда, потомственный дворянин Александр Фёдорович Колосков.

– Капитан лейб-гвардии Воронцов Георгий Петрович. Я к вам с предписанием. Вот, прочтите.

Офицер вытащил из кожаного поясного футляра сложенный листок, где казённым слогом было записано следующее:

«Податель сего, Воронцов Георгій Петровичъ, отряженъ Тайной Экспедиціей Сената для установленія причинъ и обстоятельствъ пожара въ церкви въ селѣ Сухая Берёзовка Боброцского уѣзда.

Симъ, Воронцов Георгій Петровичъ, надѣляется правомъ имать и устанавливать розыскъ надъ особами всѣх сословій, могущими быть къ означенному пожару причастными. Всемъ военнымъ и статскимъ службамъ предписывается оказывать означенному Воронцову всемерное в его дѣлѣ содѣйствіе.

Тайный совѣтникъ С. И. Шешков

Писано въ Санктъ-Петербургѣ въ июне 1791 года»

Капитан-исправник читал предписание долго, несколько раз перечитывая одно и то же предложение, по временам недоуменно бубня себе под нос то «Сенат в Сухой Березовке?», то «имать все сословия… имать все?» Лоб его, широкий и гладкий, с каждым новым прочтением покрывался волнами морщин. Так прошло никак не менее пяти минут, а высшее должностное лицо Боброцкого уезда всё не могло прийти к хоть какому-то мнению насчёт изучаемого документа – пожар в селе никак не соотносился со столь важным и пугающим учреждением как Тайная Экспедиция Сената.

– Позвольте, позвольте, это тот самый пожар, где отец Феофаний сгорел?

– Да, именно. Что вы можете об этом рассказать?

– Скорбное дело, скорбное. Отец Феофаний был божьим человеком и умело творил не только священные таинства, но и замечательную рябиновую настойку.

– Вы часто встречались?

– Нет. Я, извольте видеть, не склонен к путешествиям, – Александр Фёдорович погладил свой внушительный подбородок, украшенный пышными бакенбардами, – а отец Феофаний приезжал в Боброцск только на ярмарку. Но всегда, всегда присылал мне бутылочку.

– Выезжали ли вы на место пожара?

– Нет, ездил мой секретарь Причкаляев Фока Харитонович, полезнейший человек, он и подати учитывает, и ревизские сказки правит.

– Он что-нибудь выяснил?

– Должно быть, семисвечник упал, потому и пожар случился.

– Отчего сии заключения?

– А что ж ещё? Грозы в тот день не было.

– Новые люди в окрестностях не появлялись, тати не шалили?

– Про новых людей не скажу, о том Причкаляева можно расспросить, а татей в нашем уезде, слава богу, нет, – исправник размашисто перекрестился на иконку в красном углу, – а вот в соседних, да, лютуют уж не первый год.

– Что-нибудь ещё о селе можете рассказать?

– Пожалуй, ничего, хотя… В двух верстах от Сухой Берёзовки стоит хутор Степана Перещибки, то человек лихого нрава, из казаков, князь Борис Константинович Семихватов на него жаловался, и тяжба меж ними идёт.

– О чём же?

– Спор из-за земли, его сиятельство утверждает, что земля и хутор принадлежат ему по завещанию его двоюродного дяди, каковое он представил в суд. Перещибка же говорит, что земля была ему высочайше дарована за крымский поход тысяча семьсот восемьдесят второго года и также представил в суд грамоту.

– Кто же прав?

– Один Бог ведает. Я-то скажу за князя, но казаку вместе с землёй было пожаловано личное дворянство, и дело может дойти до Сената. Желаете ли, можно обо всём поподробнее у князя узнать – он в своём имении сегодня вечером ассамблею устраивает, всё наше общество соберётся, кушанья будут французские, турецкие, рекомендую.

– Ассамблеи мне нынче посещать недосуг. А что, Перещибка – смутьян?

– Нынче нет, пообтесался, а когда только у нас поселился, лет десять тому, да, бывало. То крестьян казённых в Берёзовке обидит, то купцов на дорогах пощиплет, с ним в ту пору дюжины три казаков было.

– Три дюжины? Ого!

– Должно быть, теперь меньше, разбежались казачки, когда Степан озоровать перестал.

– Однако ж, мне может понадобиться войсковой наряд. Сколько у вас в Боброцске солдат?

– Один, и тот – калека колченогий.

– Как же так?

– Его превосходительство господин губернатор уже год как забрал солдатушек к себе в Воронеж. Всё ищут ватаги разбойников, что наводят страх на все окрестные уезды. Хотя уж три месяца о них не слышали, но господин губернатор пока разъезды не распускает.

– Кто же поддерживает порядок?

– Его сиятельство Борис Константинович выделил дюжину человек. Людишки вышколенные, я их еженедельно наставляю, и в городе у нас тихо-покойно.

– Что ж, видно, мне всё же стоит поехать к князю на приём.

– Вот и славно, гостей созывают к семи часам, я за вами заеду. Или, если желаете, останавливайтесь у меня. Уверяю вас, будет очень удобно.

– Благодарю, но нет, не желаю вас стеснять. К тому же я задержусь здесь всего лишь на одну ночь.

– Что ж, воля ваша.

Капитан-исправник отбыл, а довольный задержкой Тихон начал переносить поклажу в трактир.

– Барин, надобен ли я вам буду на ансамблее?

– Думаю, нет. Полагаю, у князя достаточно слуг.

– Дозвольте тогда себе постой подешевле сыскать, а то двадцать копеек с души за ночь это озорство, этак и захудать недолго.

– Поищи, поищи, а ещё расспроси у неё про местных знахарок, ведуний и прочих, коих считают ведьмами.

– Расспрошу, расспрошу, всё узнаю, – радостно сказал Тихон и отправился на примеченный по пути двор.

* Гашник – женский пояс.

Глава 3

Ранним утром, когда рассвет ещё только-только позолотил верхушки деревьев, путники уже собирались в дорогу. Кто-то завершал завтрак, кто-то скатывал одеяла, а Фёдор делал Николаю перевязку.

– Эка меня угораздило, – посетовал раненый, глядя на распухшую ногу. – На вот теперь, гляди на собственное своё скудоумие.

– Да, думаю, придётся тебе ходунки смастерить, – сказал Фёдор. – Дёма, сруби подходящее деревце, а лучше пару.

– А что я-то? Нашли себе, что ли, молодого? – возмутился злой с утра Демид.

Ворча себе под нос, он рукой опустил на землю подскочившего было Олега и направился к ближайшим зарослям. Мимоходом плюнул в сторону трёх серых кучек – всего, что осталось от нечистых – и принялся за дело. Несколько сноровистых ударов, и молодое деревце с крепким толстым сучком, как раз под руку, превратилось в костыль – армейский тесак незаменимая вещь в походе.

Демид сунул ходунки пятками в угли костра и присел рядом.

– Паря, что ж от тебя и слова-то людского не слышно? – напустился он на Олега.

Парень в это время жевал и только виновато развёл руками.

– Убогий он – немой, – пояснил Николай, вертя в углях свои новые деревянные ноги.

– Вон оно что… – тон Демида сразу потеплел. – Как же тебя к нам занесло? Жил бы в какой обители, среди монахов.

– А он как раз из Сергиева монастыря, послушником там был.

– Зачем же его оттуда взяли?

– О том доподлинно не ведаю. В монастырь мы с господином капитаном наезжать не забываем, а в крайний раз настоятель нам его в спутники определил. О чем-то они долго разговаривали тогда, а поутру Олег с нами уехал.

– А знаешь ты, зачем идём? – опять обратился Демид к парню.

Тот кивнул и, встав, показал пальцем на кучки серого пепла в отдалении.

– Верно, и не боишься?

Олег помотал головой, молитвенно сложил руки и показал глазами вверх.

– Ну, добро.

Вскоре вся компания снялась с лагеря. Хорошо путешествовать утром – свежо, не жарко, и сил ещё полно, и нет ещё утомления. В такую пору и муж средних лет, и старик, все равно чувствуют себя молодыми.

Шли не спеша, но Николай постепенно, с каждой верстой, ковылял всё медленнее. Нога в месте укуса отдавалась болью при каждом шаге. Так бы и вовсе пришлось носилки готовить, кабы не послышались сзади конский топот да весёлая песенка:

Пошла млада за водой,

Коромысел золотой.

Эй-эй люли, люли,

Коромысел золотой.

А за младой день-деньской

Ходит парень веселой.

Эй-эй люли, люли,

Ходит парень веселой.

У неё чистой водицы

Просит из ручек напиться.

Эй-эй люли, люли,

Просит из ручек напиться.

Млада его напоила

И любовью одарила.

Эй-эй люли, люли,

И любовью одарила.

Говорит: «Приходи сватать,

Будем мы с тобой женаты».

Эй-эй люли, люли,

Будем мы с тобой женаты.

Ночью парень согласился,

А поутру открестился.

Эй-эй люли, люли,

А поутру открестился.

Путников догонял мужик на телеге, запряженной худой, почтенной годами лошадёнкой.

– Здравствуй на все четыре ветра, добрый человек! – обратился Фёдор к мужику и снял шляпу.

– И вам, служивые, поздорову! – смял свою шапку возница.

– Будь добр, довези нашего товарища до Сухой Берёзовки, а то вишь, упал в дороге, нога и распухла.

– Не по пути мне Берёзовка-то, на день крюк выйдет, – с сомнением произнёс тот. – Разве токмо за-ради деньги – повезу.

– Сколько ж возьмёшь за прогон?

– По рубчику с седока, и помчим с песнями!

– Окстись, православный, за десяток вёрст четыре рубля?!

– Ну, воля ваша.

– Мы и сами добре поём, – подошёл Демид, положив руку на рукоять тесака, – и управиться с лошадью можем. Сами.

– Ежели без песен, тогда по гривеннику с души.

– По рукам, – решил Николай.

– Тады деньги наперёд.

Спутники помогли раненому забраться в телегу и расселись сами.

– Э, э? А деньги-то?!

– Будет тебе, будет. Погоняй.

Тронулись, возница ещё какое-то время ворчал, но Николай отсчитал ему положенное, и тот сразу повеселел.

– Вот это дело, вот за это – благодарствуйте.

– Как тебя звать?

– Евсеем нарекли.

– Откуда ты родом?

– Мы-то? Мы-то с Перепашного.

– А в Сухой Берёзовке бывал?

– Бывал, как не бывать, у меня там кума живёт.

– Что ж ты к куме заехать зажилил? – влез Демид.

– Вовсе я не зажилил, но ведь если на дороге деньгу заприметил, то мимо-то не пройдёшь. На подати пойдёт, али вот хоть бы кобыле моей уздечку новую справлю. Нужно? Нужно. Подковать её, родимую, нужно? Нужно. Подкормить её, сердешную, нужно? Нужно. Так вот и выходит, что не я жадный, а житьё-бытье такое.

– Твоя правда. А про Сухую Берёзовку что можешь рассказать? – вернул Николай разговор на нужную тему.

– А что рассказывать? Казённое сельцо, живут там люди – не тужат. Разве что совсем мужиками деревенька обнищала, позабирали всех в солдаты.

– Ну-ну-ну и что же? – опять влез Демид. – Как бабы без мужиков-то?

– Известно как – томятся.

– Ой, верно, сплю я. Слыхал, Федька, а?! Томятся! – широко улыбнулся Демид и толкнул соседа локтем в бок.

– Да вы не больно-то радуйтесь, служивых они не привечают.

– Отчего ж?

– Да, видно, из-за рекрутских наборов, – догадался Фёдор.

– Верно.

– Ништо, уговоримся, – сказал Демид, и мечтательная улыбка надолго поселилась на его лице.

– Не было ли в селе какого лиха? Мор или пожар? – снова начал расспрашивать Николай.

– Нет, ничего такого не бывало, бог миловал. – Евсей перекрестился. – Ну да я в те края токмо по осени або зимой наезжаю. Весной-то и летом дома дел – молоть не перемолоть.

Дальше ехали молча, только поскрипывали колёса, да стрекотали кузнечики. Перелески сменились полями; в высоком разнотравье то тут, то там проглядывали полянки клевера и земляники.

Николай, собиравшийся было продолжить пытать мужика про деревню, отступился. Глядел на крошечные, словно блюдца, островки земляники и думал, как славно было бы остановиться и поискать ягод. Само собою вспомнилось детство, когда босоногим сорванцом, бывало, бегал он от крестьянской работы к точно таким же полянкам за немудреным лакомством. Счастливое время, куда не вернуться ни на час, ни на миг, а ведь иногда так хочется сбросить с себя тяжкий, огрубевший наряд обожжённого опытом, разумного, взрослого человека и нестись, распахнув глаза и раскинув руки, по лугу навстречу такому яркому, живому и удивительному миру.

Фёдор, не имея склонности к романтизму, прикидывал, что телега, на которой они ехали, справная, а лошадёнка – ледащая, под соху не встанет, что сам возница – плут и, видно, барыш пропьёт, что трава на полях перестаивает и надо бы её скосить. Фёдор, сколько себя помнил, всегда был человеком хозяйственным. В молодости он даже хотел поскорей жениться, без большой разницы на ком, лишь бы выделиться из отцовского двора и зажить своей головой и руками. Но на беду, в ту самую пору, когда он уже уговорился с будущим тестем и собирался засылать сватов, приехал господский приказчик и записал его в солдаты. С тех пор не проходило дня, чтобы не думал он о том, как, закончив службу, зачнёт своё хозяйство. Для того в сокровенном месте припасено уж без малого полтораста рублей, для того он и на службу эту жуткую записался – господин капитан положил им унтер-офицерское жалование.

Будто бы подтверждая мысли Фёдора, возница запел:

Чарку зелена вина

Выпью разом я до дна

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Дудку я к губам прижму

И по улице пройду

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Позабавлю я народ,

Он мне снова поднесёт

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Не пойду назад к жене,

Понаведаюсь к куме

И, эх, загуля-аю!

И, эх, заспева-аю!

Демид тоже начал что-то бубнить себе под нос, а мысли всё не могли отвязаться от ждущих его в деревне баб, а может, и девок. Вот доберутся они до села, и он гоголем пройдётся по улице, да не будет бросаться к первой встречной, а погуляет, покажет себя и выберет самую-самую раскрасавицу. Человек буйного нрава и с тёмным прошлым, Демид мог иногда со всей душой предаваться какой-нибудь откровенной чепухе. Года три тому назад поспорил он с ротным поваром – и не обошлось без мордобоя, – что сможет так залатать свои видавшие виды башмаки, что они будут блестеть не хуже офицерских. Сложная задача, ведь обувка его была изношена, изжёвана многими вёрстами дорог, и ей уж давно пришла пора отдохнуть в какой-нибудь канаве. Починять туфли дело непростое, ведь они нужны постоянно – в караул или на строевые учения в чём придётся не выйдешь. И потому, щедро подмазав полкового лекаря и сказавшись унтеру хворым на живот, Демид два дня не вылезал из нужника и латал, и клеил свои башмаки. И добился своего – та же самая пара выглядела так, будто только взята из лавки. Другое дело, что они развалились уже к концу дня, но спор-то был выигран, и повар месяц носил ему мясо с офицерского стола.

Последний спутник, Олег, ни о чем конкретном не размышлял – лишь ощущал радость от того, что он едет куда-то вместе с товарищами, что делать они будут дело благое, что вокруг чудесные виды природы, и уже не теснят его со всех сторон монастырские тяжкие стены.

Так и ехали, пока возница, до того тянувший одну песенку за другой, не удивился:

– Не пойму я, где мы едем. Уж давно должон показаться пригорок с хатами, а по правую руку – роща.

Вокруг же, сколько хватало глаз, простирались поля, лишь на горизонте окаймлённые тёмной полоской леса. И вид этот сопровождал путников уже довольно долго. Евсей остановил кобылу. Как только лошадёнка встала, на людей навалилась не августовская духота и зной, будто бы заглянувший из середины июля.

Демид, витавший в сладких грёзах и пропустивший слова Евсея, возмутился:

– Чего встал-то? Погоняй, раз уплачено.

– Куды погонять-то? Уж должны быть на месте.

– Может, свернули где ненароком? – предположил Фёдор.

– Да нет тут других дорог.

– А что ж ты нам пел, что крюк тебе выходит? – припомнил Демид.

– Что, что – ништо!

– Дурачков нашёл? А ну, вертай монеты! Рожа плутовская!

– Оставь, не в деньгах дело, – начал было Николай.

– А ты чего раскомандовался, старый? Это моё дело! Этот лапотник из меня дурака лепит и радуется! Или пусть серебро отдаст, или я ему юшку пущу!

– Чего, чего ты?! – испугался Евсей.

Демид слез с телеги и собрался уж в самом деле кулаки об нос возницы почесать, да зацепился полой кафтана за косой бортик, и Фёдор, спрыгнув проворнее, подбежал к нему и зашептал что-то на ухо. Буян ещё какое-то время хмурился и ворчал, но грозиться перестал.

– Поехали дальше, да смотрите в оба, – распорядился Николай. – Заряжу-ка я пистолет на крайний случай.

Лошадь пошла не сразу: фыркала, упрямилась и двинулась только после крепкого удара вожжами.

Вокруг путников растеклась тревога, а окружающий пейзаж показался враждебным в своей неизменности. Солнце стояло в зените и палило немилосердно, отчего воздух начал струиться и переливаться, искажая и снижая видимость. Сколь каждый ни вглядывался, никак не мог усмотреть хоть какие-нибудь строения.

– Стой! – взволнованно крикнул Демид. – На траву глядите!

– А что?

– Она колышется, а ветра нет!

И в самом деле, море листьев и стеблей несильно волновалось то в одну, то в другую сторону. Как только телега остановилась, жар навалился с одуряющей силой, и лошадь легла на землю прямо в упряжи.

– Господи, спаси! – заголосил Евсей и подбежал к своей животине, не переставая мелко креститься.

– Приехали, – констатировал Демид.

Вокруг зыбким маревом переливался воздух, а разнотравье будто вторило ему.

– Ну-ка, подсобите, – попросил Николай.

Выбравшись из телеги, он подошёл к краю высокой травы, долго присматривался, а затем провел ладонью по стеблям – руку ожгло будто крапивой.

– Чародейство.

– Господи, спаси, – сказал уже Фёдор.

– Да, давайте обратимся к Господу, – согласился Николай и посмотрел на Олега.

Тот кивнул, сложил руки, и все поступили так же. Помолившись, люди будто бы почувствовали облегчение и немного успокоились, но больше ничего не поменялось.

– Не пускают нас… – сказал Николай.

– Вертаемся? – нервно спросил Демид.

– Да, поехали обратно, куда мы супротив этого? – поддержал Фёдор.

– Погодите, подумать надо.

Николай присел на задок телеги и стал размышлять, рассеянно поглаживая да покручивая усы. Что же это такое? Какие такие силы?

Да, жарковато, пот уж исподнее промочил. И солнце всё никак не покатится к закату, а вокруг поля… Хмм…

Развязав сидор, Николай достал хлеб и отломил от него краюху. Посыпал солью и поковылял к полю. Не доходя шага до колыхающейся травы, с земным поклоном положил подношение и попятился.

Поначалу ничего не происходило, но вот волнение травы приобрело другой рисунок – будто бы шёл кто-то невидимый, и стебли раздвигались перед ним, а после смыкались вновь. За пару шагов до дороги соткался из воздуха прозрачный силуэт, а потом проступил и образ молодой женщины. Длинная, до ступней, рубаха, вышитая у горловины и подпоясанная гашником, русые волосы и золотые, почти совсем без белков, глаза.

– Пошто поля не убраны, пошто трава не кошена? – раздался сухой хриплый голос.

– А мы не пахари, – заявил Демид, вытягивая руку с пистолетом.

Глаза его блеснули азартом, губы скривились в хищной усмешке, обнажив неровные желтые зубы. Не улыбка – оскал. Его переполняло жгучее желание выстрелить – испытать нечисть.

В ответ в руке полудницы проявился иззубренный, покрытый бурыми пятнами серп.

– Не сметь! – гаркнул Николай. – Ствол в землю, Демид!

И тот нехотя опустил оружие.

Увидев чёрное изогнутое лезвие серпа, Евсей впал в исступление, завопил и бросился прочь, прямо в поля.

– Стой, дурень! – крикнул Фёдор.

Но мужик не слушал – бежал, только голосил бабой, а после исчез. Вот сейчас были видны его ссутуленные плечи, бесформенная шапка, а вот – ничего, лишь трава колышется.

– Не со злом идём через твои поля! Прошу, прими подношение, – сказал Николай, повернув руки раскрытыми ладонями к духу.

– Вижу, вижу, с чем идёте! Пошто не десницею подаёшь? Страшишься?

– Нет, не знал, выйдешь ли.

Солдат подошёл – сжав зубы, но не хромая – и подал краюху в руки духу.

– Разделим пищу, пусть не будет меж нами вражды.