Поезд на Иерусалим

Тут же горшки сменились рядами чашек и блюдец. Рядом возникла дощатая стоечка с полотняными мешочками: «Иван-чай».

«Здесь всё такое настоящее», – бормотала Маруся. Она не обращала уже внимания ни на москитно зудящие лампы, ни на туманную полутьму, что смывала ряды товаров, стоило отойти от них. Маруся уже никуда не торопилась. Здесь было всё, что ей нужно. Даже хлеб. Настоящий, не заводской – крестьянский. Хлебушек насущный.

– Из печи… Подовый… Бездрожжевой на хмелю и меду… Мука для нашей выпечки перемолота на каменных жерновах… – читала Маруся на обёртках батонов и упивалась этими словами. И это, между прочим, были бумажные обёртки, а не дрянная плёнка.

– Прошу прощения! – донеслось откуда-то издалека. Маруся не обратила внимания. Она уже входила в выставочный зал, неожиданно открывшийся ей среди услужливо отступивших стеллажей.

Этот небольшой зал представлял собой комнату.

Изящная, из цельного массива мебель расположилась полукругом. Вот тёмный высокий буфет: его открытые полки утопали в причудливых сплетениях резных листьев, но ещё больше вкуса было в инкрустированных вставках на дверцах. Обеденный стол покрывала тонкая льняная скатерть. Её нарочитая простота, её умеренная грубость лишь подчёркивала изысканность тканых салфеток с золотистой нитью. Ножки стульев и банкеток – о да, банкеток! – были подобны миниатюрным стройным колоннам. Маруся осторожно подошла и провела пальцем по обивке. Неброский рисунок, на первый взгляд – одноцветные полосы; лишь тот, кто знает толк в качестве, заметит в них мелкий узор и пёструю плотную нить.

«Жаккард», – прошептала она с благоговением, как будто встретила небывалое чудо.

С замиранием сердца она приблизилась к буфету. На полке среди чернёных глиняных мисок красовалось большое блюдо с рисунком. Яркие треугольники скоморошьей расцветки щетинились по кайме солнечными лучами. А посередине… Посередине среди багряных бутонов дремала священная русская птица Сирин. Крылатая дева с мудрым и хитрым прищуром.

– Ба-атюшки, – прошептала Маруся. – это же северодвинская роспись.

Сколько она мечтала о такой посудинке! Именно в поисках таких вещей она лет с пятнадцати перебирала каталоги. Именно ради такой находки она, вместо прогулки в парке или похода в театр, выезжала на ярмарки или забиралась на другой конец города.

Наконец-то ей в руки попала настоящая аутентичная этника. И надо же такому случиться, что именно сейчас у неё нет денег!

Маруся поискала глазами ценник, но не нашла его.

«Наверное, выставочный образец», – подумала она. «Их всё равно продают потом с большой скидкой».

Она вспомнила, что так ни разу не видела здесь ни касс, ни охраны. Вспомнила и того, мохнатого, с карманами. Он говорил, что охраны нет и что можно брать…

Может, магазин просто заброшен? Тогда всю эту красоту в любом случае разнесут. Куда лучше будет, если эта вещь окажется у человека, умеющего оценить её по достоинству.

«Если найду кассу», – думала Маруся, выбираясь из зала, – «попрошу придержать или, так и быть, оформлю кредит. Ну правда! А если нет… Тогда, значит, тут уже всё ничейное.»

– Прошу прощения! – вновь раздался голос, настойчивый и… какой-то знакомый. Маруся озадаченно прислушалась. Где-то она его уже слышала. Совсем недавно, может быть, даже сегодня. Но кто?

– Кто вы?

– Прошу прощения, что не могу показаться. Вы отгородились такой стеной из форм и предметов… Разрешите поинтересоваться, отчего Вы так любите традицию?

Что за вопрос! Тут Маруся всегда готова была ответить с чувством.

– Традиция защищает сложность культуры от вымирания. Стоит утратить её, и мы становимся беззащитны перед слабостью человеческого ума, который всё норовит выхолостить и низвести. Традиция подобна посоху, обвитому виноградной лозой: без него она бы бессильно пала. Это верно, что великий русский святой сказал: «где просто, там Ангелов со сто». Но что было в те времена простым? Крестьянский дом! А сейчас, вы представляете вообще, сколько сейчас стоит обставить такой, казалось бы, простой дом? Простота тех лет превратилась в роскошь. Вся эта скандинавская мода, все эти технологичные решения из стружечной плиты, прицепленной на газовый лифт, силится имитировать её и не может. Пресная штамповка, она проще самой простоты! Как жить в ней, когда ты аристократ духа, когда она просто не для тебя! – Маруся поняла, что негодование отвлекло её от вопроса. – Итак, традиция хранит вечные ценности исконных времён, когда людское сознание было пусть и более дремучим и грубым, но лишено хаотичности нашей эпохи, века сего. Думаю, этого с головой достаточно, чтобы любить её и беречь хотя бы вокруг себя.

– Это, безусловно, верные слова! – невидимый собеседник оживился. – Но почему вы ищете всего этого только в форме, но не в сути вещей? Ведь способность воспринимать суть, – тут голос стал сочувственным, – один из тех даров, что даётся верным щедро и безоглядно. А вы как-то пренебрегли им… Знаете, ваш багаж сейчас мог бы быть куда легче, будь этот дар при вас!

«Багаж. Я куда-то…» – вспомнила было Маруся, но не додумала. Куда важнее сейчас было защитить свой идеал. Она вздёрнула подбородок и размеренно начала:

– Форма не исключает сути, а дополняет её. Сыграть мелодию так, чтобы увлечь и тронуть слушателя, на фальшивом инструменте не выйдет. Картина завершена, лишь когда поставлена в раму, и обрамление это должно соответствовать стилю и содержимому. Нелепая рама картину неизбежно портит, сколько ни вложи мастерства в живопись. Благородная суть способна удержаться лишь в соответствующем внешнем воплощении. Иначе как передать её вовне? Убогая форма просто-напросто теряет своё содержание. Истинные ценности должны быть совершенны в обоих аспектах.

– Я в целом согласен с вами, но должен заметить, что всё имеет свою цену, – грустно сказал голос. – Увы, есть предел у размеров багажа человеческого. Не всё, что люди считают при жизни верным и достойным, удаётся им втиснуть в свой чемодан. Многие в итоге довольствуются рамой без картины… Кроме того, – добавил он, – вспомните, что есть такая Суть, которую никакая форма полностью передать не сможет.

– Да, – быстро сказала Маруся. – Да, конечно, помню. То есть… Имею некоторое представление. Ну и что вы хотите сказать? Вы сказали, что я всё-таки права. К чему же тогда все эти придирки?

– Не задумывались ли вы, что другие люди, непохожие на вас, имеют столь же прочные основания для своих… скажем, нелицеприятных по вашему мнению поступков?

– Да, вероятно, – рассеянно ответила Маруся. Ей хотелось побыстрее закончить этот разговор. Расписное блюдо так и жгло ей руки.

Вдруг она обнаружила, что уже уходит прочь из мебельного зала. Идти было труднее обычного: новая ноша вдобавок к её привычному чемодану оказалась неожиданно тяжёлой. Какая всё-таки очаровательная вещица! Как здорово будет… Тут мысли Маруси спутались на миг.

Как здорово будет… Да, поставить это блюдо дома, куда-нибудь на кухне. Сколько уюта и одухотворённости оно привнесёт в её дом, когда…

Маруся остановилась. Её рука машинально разжалась. Блюдо выпало и укатилось куда-то далеко назад.

Ведь нет больше никакого дома. Негде и не для кого собирать вечные ценности.

Она уселась на чемодан и зарыдала так беспомощно и бесслёзно, как способна только затерявшаяся душа. И плакала так долго, как можно только в безвременье.

– Меня…не существует… – послышалось издалека.

Маруся вскочила, схватила чемодан за ручку и потащилась на голос.

Та, обритая и с рюкзаком, теперь перебирала коробочки и флакончики на стеллажах косметики, то и дело глядясь в зеркальце. Вот она открыла сиреневую помаду, мазнула… След тут же выцвел. «Блин», – пробормотала деваха и швырнула бесполезный тюбик на пол, где уже валялось с десяток других. Снова принялась рыться, открывать, пробовать, выбрасывать…

Соседний ряд, с кремами для ухода, оставался нетронутым.

– Что за варварство! – вырвалось у Маруси. Обритая посмотрела на неё пустым взглядом и вдруг попятилась:

– Не смотри на меня…

– Нет уж! Говоришь, ты не существуешь? Вот и не угадала! – Маруся подбежала к девушке и тряхнула её за плечи. Отступила, взглянула. – Ты ростом выше среднего, худая, но с широкими ногами, – ткнула её пальцем, – и живот дрябловат. Обычная, короче, фигура. Та-ак… Лицо у тебя вытянутое, а голова вовсе лысая, но волосы, видно, были светлые. Глаза зелёные и в бледных ресницах, нос прямой, а на подбородке след оспины. Не красавица и не уродина, обычная девчонка. Только вот дырки от пирсинга на брови остались. Сейчас ты сосредоточенно хмуришься и щуришься на один глаз, поджав губы. Да, ещё у губ и глаз вижу складки. Как их там, мимические морщины? Короче, темпераментная ты особа, – заключила Маруся. – Вот и всё, не нужно тебе никакое зеркало!

Девушка медленно разжала ладонь.

– Да, я существую, – проговорила она. – Обычная. Такая, какая есть. Я, Маша.

Зеркальце выскользнуло из её пальцев и укатилось куда-то далеко назад. Маруся проследила за ним взглядом и вдруг заметила, как вытянулся проход. Теперь он уходил так далеко, что стал похож на тоннель, и в глубине его уже не было ни товаров, ни синюшных ламп. Но нечто там всё-таки было. Марусе стало жутко…

– Не смотри туда! – голос вырвал её из оцепенения. Маша тянула Марусю за руку.

– Валим, валим!

– У тебя и правда светлые волосы… О, и бровь заросла, – удивилась было та, и вдруг споткнулась о собственный чемодан. Маруся отшвырнула его пинком.

Странное дело: от удара тугие защёлки распахнулись сами. Из-под крышки хлестнула мутная мерзость, колыхнулась волной и вязко, лениво закрутилась по стенкам надвигающегося тоннеля.

А ещё из чемодана выпал расшитый бисером кошелёчек, на удивление чистенький и такой славный.

– Вот ты где! – и Маруся схватила вещицу, успев утащить её из-под самой волны. Маша же вцепилась в неё саму и поволокла за собой.

Они бежали на удивление быстро, и скоро пугающий бесконечный коридор за ними исчез. Вместо него вокруг выросли стеллажи, до потолка заваленные каким-то хламом. В этом глухом закутке не хватало освещения, и груды барахла, казалось, всё росли и росли…

– Так, стояночка.

Маша сбросила рюкзак на пол.

– Такое со мной уже точно приключалось, – рассказывала она Марусе, будто старой знакомой, расстёгивая рюкзак и засовывая туда руки по локоть. – Только не в таком виде, как сейчас, конечно. Как бы в переносном смысле. Ух, да где там эта байда? Вечно теряю, вечно!

Наконец она извлекла здоровенный бинокль. С сомнением взглянула на рюкзак, немного поколебалась и одним ударом отфутболила его куда-то под полку.

– По-другому никак, – сообщила она раздосадованно и с прищуром зыркнула ему вслед. – Или ты его одним махом выкидываешь или он тебя постепенно задавит. Типа, отсечь руку.

У бинокля оказались большие, по-хрустальному искристые стёкла. Да и сам он был какой-то прозрачный и лёгкий, как будто отлитый из воды.

– Какой хорошенький!

– Это мне подарили, – ответила Маша. – Удалось как-то сберечь. Только вот куда чаще я таскалась с тем дурацким зеркальцем. У меня, это… С внешней стороной вещей всегда проблемы были… О, смотри! Я его вижу!

– Кого, кого? – заволновалась Маруся. – Белого?

Маша протянула ей бинокль.

В его окулярах все преграды исчезли, и Маруся увидела белого господина. Был он лицом необычайно кроток – такого у человека и не увидишь. Волосы длинны, но не слишком, а на голове не то фуражка, не то лента. Не разберёшь в таком странном освещении! Казалось, вышколенный офицер притворился служащим-железнодорожником: внешне прост, да только осанка сразу же выдаёт благородство.

«Суть», – вспомнила Маруся. «И форма.»

– Офигенно, – прошептала Маша. – Хотя нет, про него так не скажешь. Он хоть и друг, но не… не знаю, как сказать.

– Бесподобно, – подсказала Маруся таким же восхищённым шёпотом. – Он – друг горний, превыше земного.

– Горний, точно. Зашибись, так теперь и буду говорить. Но как до него добраться?

«Вам чем-нибудь помочь?» – вспомнила Маруся, и закричала:

– Помогите! Прошу, помогите нам!

Господин в белом оглянулся. В тот же миг стеллаж, вставший между ним и девушками, рассыпался, будто не бывало.

– Добро пожаловать! – радушно сказал белый провожатый очень знакомым голосом. Он повёл рукой, и Маруся увидела, что они уже стоят у самых входных дверей. А позади…

Позади в гаснущем полусвете холодных ламп исчезал привычный старый мир. Мобильные телефоны и сосиски. Бомбочки для ванн и пергамент для выпечки. Больше нельзя будет ни раздобыть, ни подобрать, ни приобрести. И вещи, и слова безвозвратно и неумолимо уходили навсегда.

– Как же мы теперь будем? – жалобно протянули обе девушки.

– Вы тоже будете навсегда, – радушный провожатый улыбнулся. – Не бойтесь! Вам довольно будет ваших даров. Пока доберёмся до места, вам и новые дома приготовят. О, теперь всё станет по-новому… Не всем там было бы хорошо. Но вы именно из тех, кому Город понравится.

– Наших даров… – повторила Маруся. Она посмотрела на свой кошелёчек. Бисеринки переливались нежным жемчугом. Маруся щёлкнула застёжкой. Внутри, обнятый шёлковой подкладкой, лежал билетик. Простой листочек с очень светлым узорным кантом, будто белое на белом. Значит, она всё ещё может уехать… Тут она заметила в складках шёлка ещё кое-что.

Маленькая, с пол-ладони книжечка, отпечатанная на простой глянцевой бумаге. Из такой делали в былом мире бросовые рекламные листовки с пластиковым блеском. То была её первая книжечка молитв. Когда-то Маруся каждую ночь перед сном прижимала её к сердцу.

А впереди была дверь.

И ничего лишнего за ней.

Последний же враг истребится

Его странность заметили, когда он был совсем маленьким. Янчик слишком уж любил разрушать. Соберёт пирамидку или устроит башенку из песка – и на тебе, всё разметает, а потом усядется рыдать. Или растопчет жука. Задержит ногу над ним, осторожно приблизит… Вдруг – шмяк! И снова в слёзы. «Агрессия, асоциальность, он же мучителем вырастет», – в ужасе шептала мать и перебирала номера врачей в записной книжке. Мама ошибалась. Ян был не агрессивен, а перепуган. Больше всего мучился он сам.

От чувства тления всего живого, то и дело подступавшего к горлу. От тяжёлой тьмы, большей, чем потолок. От ускользавшего и растворяющегося в этой тьме образа самого себя.

От Врага.

Наиболее явственно Враг открывался в метро. Когда это впервые случилось, Яну было года четыре. Мать впервые повела его в подземку, весело рассказывая что-то про бабушку и тортик. Золотые колонны, мозаики во всю стену… Ян в изумлении раскрывал рот, задирая голову и тараща глазёнки на всё это великолепие. Но потом они подошли к перрону.

Блистательная сказочная пещера оказалась смертельно ранена чёрным разломом. В беспощадном зиянии туннеля Ян всей душой услышал приговор:

«Любую красоту могу исказить, и любая жизнь подвергнется тлению, и никто не уйдёт от Меня».

На самое страшное человек отвечает либо ступором, либо криком. Ян заорал.

– Янчик, зайчик, ты чего?

– А-а-а-а!

– Ян, а ну прекрати немедленно. Пре-кра-ти! Ты что, сдурел? Ты сдурел, я тебя спрашиваю? Будешь орать – сейчас же дяде охраннику тебя отдам.

– А-а-а-а-а-а!

– Вон дядя на нас смотрит, Ян, Янчик, ну перестань, маленький, ну чего ты…

– У-у-у-у-у!

Потом его, ослабевшего от слёз и воплей, всё-таки затащили в вагон. Дальше он ничего не помнил. До сих пор мирные детские дни Яна, уютные от неизменности, наполнялись объятьями света и мамы. Теперь в них вторгся Враг. И остался.

И не обманул.

Всё, что Ян считал нерушимым, исказилось. Окно над его кроваткой становилось то противным и жгучим, то бесцветным, как кисель. Тесная мамина любовь отодвинулась, затмилась непониманием и наказаниями. У некогда бодрой бабушки помутнели глаза и закостенели ноги. Его обычная возня с конструктором и машинками на ковре в гостиной превращалась в побоище, стоило ему потерять самообладание.

Случалось это часто. Сначала настроение просто превращалось в скисший компот. Это Враг подкрадывался всё ближе, словно Шрам к Муфасе. Его дыхание окутывало сердце едким облаком. Тогда всё вокруг казалось прогнившим, и Ян, в ужасе от самого себя, довершал дело. Пытался остановиться, честное слово! Не мог. Да и зачем, если всеобщая гибель неизбежна?

Всё же, хоть противник был неназываем и огромен, Ян не собирался сдаваться. Он изо всех сил отстаивал свой тающий клочок покоя и беззлобности. Постоянно искал, что же или кто же поможет ему себя защитить. Безуспешно. Не мама. Не соседская семья. Не тётенька в магазине. Не доктор. Не другая докторша, которая нерво…невро…

Впрочем, в кабинете у «нерво» было уютно, и Ян ненадолго успокаивался. Он любил приходить в эту белую, чистую комнату, тем более, что добрая женщина с длинными и лоснящимися, как у феи, волосами давала подержать игрушки с полки, пока махала перед его носом блестящим молоточком. Там-то и нашлись Спайдер с Бэтом. Ян по мультикам более-менее знал, что они супергерои. То есть спасители, защитники. Вот оно! Благодаря им тут было безопасно.

Да, эти бравые ребята уж точно сталкивались со Врагом! Их лица навсегда перекосил крик, словно у солдата, кидающегося в последний безнадёжный бой, но ещё не побеждённого. Страшный момент, но застывший, никогда не достигающий фатального конца. Грань. Искажены, но не сломлены. Яна это заворожило.

Докторша-фея внимательно следила, как он заглядывал в глаза пластмассовым фигуркам, бросив ёрзать по кушетке. В конце концов она предложила подарить их, но Ян в испуге отказался. Нельзя было позволить доброй тётке остаться без прикрытия. Вместо этого он затащил маму на рынок, и там, после небольшого скандала насчёт злобных современных мультяшек, ему купили таких же.

Ян пытался перенять от Спайдера и Бэта бойцовскую хватку. Самым главным в этом деле ему казались их лица. Он держал своих приятелей под рукой, чтобы – когда накатит муторный дух – сделать такую же отважную гримасу. Волна отступала, подступала вновь… Когда Ян стал ходить в школу, Вражья осада повисла на нём ярмом. Приходилось корчить рожи прямо на уроке, пугая одноклассников. Никто не хотел с ним дружить, бывали насмешки. Но Яну было всё равно: он ведь защищал их таким образом от Врага! Возвращаясь домой, он ужасно хотел отдохнуть и поиграть. Голова становилась как воздушный шарик, куда потихоньку, понемногу просачивался ядовитый газ.

Тогда он не выдерживал.

Тогда пластиковые бойцы в его руках, потеряв самообладание, шли разрушать. Валить стены. Отрывать головы и руки, колёса и кабины. Только когда ни одной целой игрушки не оставалось, наваждение отступало. Ян оставался один над своим поверженным царством, пристыженный и растерянный. Тогда он ненавидел за слабость двоих защитников, но ещё больше – себя: ведь были-то они в его руках! А насытившийся Враг довольно ворчал где-то поблизости, готовя новый удар.

В конце концов Янова мать, устав от причуд сына и беспомощности врачей, повела его после школы не домой, а в совсем другое место. Они долго ловили попутку у дороги, пока пятничный день серел и тускнел, и, наконец, остановили желтушный запорожец. Глазастая машина понравилась Яну, но внутри оказалось душно и тошно. Наконец мать вытащила его, полусонного, на незнакомую улицу.

– Всё, добрались. Прячь своих дураков пластмассовых и веди себя радибога смирно.

Ян очень нехотя уложил охранников в рюкзачок: когда мама говорила так строго, выбора не оставалось. Он не успел спросить, что такое «радибога», потому что увидел перед собой удивительный дом.

У дома было сразу две крыши. Остроконечная, как у чудесной башни замка фей, и округлая, похожая то ли на богатырский шлем, то ли на верхушку дворца в «Аладдине».

Внутри здание оказалось ещё более диковинным: все стены в узорах и рисунках, а в глубине этого длинного зала громоздилась череда картин. Над ними висело золотое солнце. Вместо лампочек в полутьме горели свечи. От них тянуло воском и теплом.

– Их тут, наверное, тысяча, да, мам? Тысяча свечей! – зашептал Ян, раздувая от восторга щёки.

– Да, Янчик, це-елая тысяча, – рассеянно ответила мать. Они всё стояли на пороге, и Ян понял, что мама сейчас точно так же не понимает, что с ними тут будет дальше.

Тогда он стал разглядывать разукрашенные стены. На них крылатые люди с ласковыми глазами, словно живые, взмывали вверх, а наверху…

Под сводом сгрудились облака. Из них на Яна смотрел кто-то очень большой и величественный. «Волшебник,» – решил Ян. – «Самый главный волшебник». И тут же понял, что это совсем не то слово. Но более подходящего не было. Был страх – но не как перед Врагом, а… Как перед директрисой в школе? Был стыд, но не мучительный… Какой? Обескураженный и смущённый, Ян опустил голову и старательно уставился на свои ботинки.

Удивительно, но здешняя красота не знала прикосновения Врага. Оставалась выше этого.

– Вам что-нибудь подсказать? – раздался высокий старушечий голос. Обладательница этого надтреснутого голоса едва была видна за окнами небольшой будочки в стороне от входа. Ларёк внутри дома! Ну и дела!

– Да, помогите нам, пожалуйста.

Мать решительно двинулась к будочке. Ян бежал за ней чуть ли не вприпрыжку.

– Мальчик нервный, агрессивный. Задирается. Игры у него ненормальные. Всё разносит, – доверительно шептала мать в стеклянное окошко. – Врачи ничего понять не могут. Вы ему дайте что-нибудь… Я не знаю. Я не ориентируюсь. Но вы ему, пожалуйста, что-нибудь подберите.

– А вот пускай он сам и подберёт. Возьмите там, в уголке, табуреточку. Залезай, мальчик. Сейчас будешь себе выбирать охранителя святого.

Из сухоньких рук на прилавке появлялись один за одним маленькие картинки, наклеенные на дощечки. Они едва походили на те, со стен. Узкие лица мужчин и женщин были нарисованы очень просто, но оттого казались лишь более таинственными.

И всё же ни старики с книгами, ни дамы в накидках не заинтересовали его. Потому что среди них был настоящий воин в латах. Он стоял посреди зелёного поля с копьём в одной руке и щитом в другой и спокойно смотрел вдаль. Вот. Это точно охранитель.

– Этот? Уверен? – засомневалась мать. – А кто это? Давай, может, кого-то посерьёзнее, постарше. Вот, смотри, какой дядька. На витязя похож, да, зайчик?

– Это, мамочка, Николай Угодник. Это большой проситель за людей, сильный наш защитник. – затрещала старушка из будки. – Можно сказать, что и витязь.

– О! – обрадовалась мама. – Сильный – это то, что нужно.

– Но я хочу этого… – хныкнул Ян, указывая на копьеносца.

Надо было убедить маму. Он попытался вложить в свои слова всё величие незнакомого воина, всю обетованность земель за его плечами…

– У него оружие, он крутой.

Мать сделала брови домиком и дёрнула его за рукав:

– Янчик, это несерьёзно!

– Как, вы сказали, вашего мальчика зовут?

– Ян. Иоанном крестили.

– А это – святой Иоанн Воин. Смотрите-ка, он всё правильно выбирает, мамочка, он умненький мальчик, чуткий, да, Янчик? Берите, берите. Он тебя, Яничек, будет защищать.

Мать стиснула губы и достала кошелёк. Уже отдав деньги и застёгивая сумку, буркнула:

– Ненормальный он, а не чуткий.

– Зря вы это, мамочка, всяк на свой лад ненормальный, семя тли в каждом есть, а на ребёнка не надо наговаривать, даст Бог, выправится, – мурлыкала старушка, поплотней заворачивая дощечку с картинкой в кулёчек.

Вечером, отправляясь в постель, Ян привычно взял с собой Спайдера и Бэта. Подумал и присоединил к этой компании нового друга. Улёгся на бок и принялся в свете ночника разглядывать картинку.

Копьеносец не вопил и не кривлялся. Он смотрел на незримую опасность спокойно, но не легкомысленно. Сосредоточенные глубокие глаза. Ян смотрел в них долго-долго, как будто в чём-то клялся. Потом сунул дощечку под самую середину подушки и накрепко уснул, окутанный сладкой дымкой. Наутро он проснулся бодрым и весёлым, и всю субботу собирал из лего всякую всячину.

***

Он перестал носить с собой игрушки и корчить рожи. Он перестал доставлять хлопоты. Кроме одной: отказывался коротко стричься под машинку, требовал полубокс. Он старался смотреть на мир сосредоточенно, широко распахивая глаза – и постепенно научился.

Каждое утро он доставал из-под подушки портрет Воина, говорил ему: «Здравствуй, друг!» и бежал глядеться в зеркало, чтобы сверить лицо с ликом. Ставил на письменный стол: дожидаться вечера. На ночь снова укладывал под подушку.

Образ Врага отступил, и Ян запретил себе воскрешать его в памяти. Но он не забыл, через что прошёл. Ян никогда не дразнил бомжей или городских безумцев, как другие мальчишки. Он знал, что мог бы и сам оказаться на их месте. Более того, он подозревал, что совсем рядом находятся некоторые из тех, кто не сумел легко отделаться. Вот химичка, которая вздрагивает от любого шороха и кричит на уроках – кто причина её бессильного гнева, ученики или тень Врага? Или тихоня-практикантка с вялым безжизненным голоском, не сделавшая галдевшему классу ни одного замечания за всю четверть – не борьба ли с Врагом обескровила её?