Жизнь, Живи!

Автобусы все – мимо.

–– Почему?

–– На этой остановке не останавливаются.

–– Как так?..

–– На следующей.

–– Что же мы стоим тут?!

–– Ты тут, и я тут.

–– Что же ты не сказала?

–– Ты мужчина!

–– Да я не знал… не мог знать…

–– Мужчина – ты. И ты должен всё знать. И всё решать.

Ну! – Разве можно её знакомить?!..

…Полутемно. На часах – сколько-то рано утра. Я – на девятом этаже, у окна. Подо мною – какие-то крыши, что ли, и деревья. Передо мною – река широкая, бледно-матовая, недвижная. За нею – тёмная, почти чёрная полоса далёкого леса. Но дальше и выше – уже самое настоящее голубое небо.

Торжество: восторг и ужас!

Яркая-яркая точка появилась над чёрной полосой!.. Сама по себе. Алая-алая… точка… уже чуть ниточка… в брызгах алых мелких лучиков…

Я – наверняка разумное существо, раз смотрю на это и вижу это.

Яркая нитка, уже ленточка, уже овальная… ярко-оранжевая… ярко-алая… всё растет вверх – быстро, зримо…

Неужели не впервые на белом свете такая красота?!..

Неужели – не в последний раз?!..

Шар уже целый, недоступно-яркий, родился сам по себе.

Он всплыл, кажется, из той далёкой темноты, и на мгновение грезится, что стоит лишь переплыть реку, добежать до того леса – и увидишь тот шар вблизи!..

Это и есть то самое Солнце? – На которое за всю жизнь не зажмурившись даже не глянуть…

И как оно зримо-быстро подымается вверх! Неужели ему, чтобы проплыть по голубому небу, потребуется целый летний день?!..

Но – отвожу глаза.

И грустно если немного – так разве только от скучной мысли: что в городе в этом в обширном нету более разумных существ – иначе бы они стояли сейчас по всем площадям и смотрели бы на сей Шар…

Любимая женщина – это моя одежда и моё тело в моей одежде, это мой дом и мой уют в моём доме. Это так – даже когда я просто хоть вижу её на улице издалека.

Между тем – забота постоянная становится всё навязчивее.

Утром у неё под душем:

–– Надо начать этот роман с полового акта!

–– "С описания, с описания".

Роман мой новый был словно уже написан, просто был – где-то… был написанный, но – не записанный…

Обычно у меня на листке в книжке два-три слова всего, но вот я сел за стол, коснулся авторучкой чистой бумаги – и ни весть откуда!..

–– Теперь-то весть.

–– "Жди".

Стопа набросков лежит существенно и призывно – пугая меня будущей радостью.

Однако…

Бумага бумагой, но – всё что-то не так.

Новая идея – неиспытанные и неумелые страсти.

Но сейчас – откровенно не стыдливые. Ведь идея моя – разумеется! – откровение для мира вообще.

И, знаю по себе, надо лишь сесть безоглядно.

Однако…

–– Что же ты не пишешь, Павел?..

Формула жизни – Отдавание: число некое, на которое весь Мир и всё в Мире делится строго и без остатка.

Прежде всего:

–– Человек на этом свете – побывать!

То есть: поведение всё его, поступки все объясняются, в конечном итоге, тем, что он, человек, дух его, в этом мире, на этом свете, в этой жизни, а именно – в видимой жизни, и конкретно – в этом теле, – побывать.

Буквально: где-то был, где-то будет.

Но понимает он это не осознанно, а – исподволь.

Пешеход ли идет любой, старик ли на лавочке во дворе сидит – смотрят они так, словно перебывают тягучее время в тундре или в пустыни и не видывали себе подобных, по крайней мере, год; пассажир ли входит в троллейбус – прочие все разом взирают на него, будто это им новый сокамерник или пациент.

Где-то был, где-то будет…

Ведь это же так!..

А здесь сейчас, теперь, пока – временно.

А временно и есть временно!

Как в гостях, как в поездке, как в отлучке; то есть где-то – вне!..

И так относятся в целом к факту своей жизни.

При объяснении поведения человека в первую очередь из этого и надо бы исходить.

В гостях и есть в гостях. – Не абсолютно серьёзно.

А разве не так?!..

–– Из этого надо исходить!

Странно… и даже как-то жутко, что об этом никогда никто… не писал…

А я?.. Уже, уже…

Итак. Я – всегда был

Просто с известного времени, "родившись" (в кавычках – так как родилось-то всего лишь тело), я гляжу на мир глазами существа, человека, которого, казалось бы, я вижу в зеркале.

И не важно: на этом свете я или на том.

В видимом мире или в невидимом.

Я же не жалею, что я – бываю во сне.

(Разве что, впрочем, жалею иногда, что – именно в этом сне!..)

Самое лютое и, одновременно, самое скрытное желание человека в этой жизни – замереть вдруг на месте и, сжав кулаки, заорать:

–– Да что же это такое!..

Я же помню тот миг в колыбели.

Словно бы я пробудился – в тот Миг – от думанья…

Не знающий – от людей – ни единого слова:

–– Куда же я попал?!..

Интонацию даже этого вопроса помню.

И ощущение возраста было: определённо, я взрослый… Или как выразиться? – Возраст – меня.

А теперь вспоминаю – впечатление явного биографического факта.

И – вещество тоски…

Что было со мною до этого реального факта?.. Что будет когда-нибудь после известного реального?..

Жизнь моя – которая – телесная! – воспринимается мною теперь не ландшафтом, а – тропинкой.

Ведь я тут, в видимом мире, всего-навсего – побывать…

И почему раньше у меня не было потребности об этом… да, написать?..

Итак, тот Миг – первый. А второй, третий?.. Я словно попал в кучу ярких, пестрых кружащихся серпантин.

Словно мне была сделана инъекция – для забвения себя, меня.

Мыли, кормили, окрикивали, шлепали…

–– Но никто в начале моей жизни не сказал мне о жизни самого главного!

Ни всё человечество даже.

Значит – все с инъекцией?..

Я жил – будто забыв название улицы, которая моя, будто среди улиц, которые – не мои.

Но исподволь-то я помнил!..

И – непрерывно, постоянно.

…Ребёнком, ещё едва встав на ноги, я, словно опять осознав себя, меня, понёс по жизни первую и первейшую обиду – Обиду… которую с годами и событиями нарастил и перепроверил… и теперь могу выразить одним словом:

–– Почему они решают за других?

Мыть не мыть, кормить не кормить, бить не бить, врать не врать… кого кормить?.. кого бить?..

–– Почему один решил, что он имеет право решать за другого?

И с детства – задумчивость во мне.

И – толчки со стороны.

Я уже с детства и по сию пору, чуть глянув случайному ребёнку в глаза, в первое же мгновение читаю в них совершенно ясное, точное и определенное вопрошение:

–– А ты… не тот, кто решает за других?..

Неужто на целой Планете не было и нету ни единого взрослого, понявшего детский взгляд?..

Ребёнок – он и не может без капризов, они у него есть выражение того недоумения и отчаянья: личность, ощутимо самостоятельная, – и вынужден, беспомощный, подчиняться.

А взрослые – подлинно дети, когда, строя из себя взрослых, даже говорят между собою о детях… при детях!..

Вслед за этой первой Обидой, и рядом с нею, быв её продолжением, жила и росла вторая жизненная обида – Обида:

–– Неужели они не ответят?!..

Взрослый ли на ребёнка, молодой ли на старика, мужчина ли на женщину – сильный ли любой на слабого любого – словом, решивший один за другого: почему все обидчики ведут себя так… будто они никогда не ответят?..

Ведь я же… ощущаю, что ответят.

Мало того! Хуже того!

Люди – не знающие, что они на этом свете – побывать, что они не имеют права один за другого и о другом решать и что они когда-нибудь ответят – люди… такие-то парализованные и слепые… обманывают друг друга… и даже при этом имеют вид, что им… удалось обмануть!..

Мне, первокласснику, тётка: мол, ты теперь большой и будешь работать всю жизнь.

–– У нас труд только по субботам!

И та – пошла пересказывать со смехом маме, бабушке, сёстрам.

А я-то: сказал ей так… нарочно.

Люди, значит, ещё и не знают, что я, ребёнок, о них все знаю!

Подросток-школьник, я, не вытерпев и не утерпев, выступал на собраниях в классе и дома перед домашними – выступал: ратуя, как помнится, о справедливости. – О чём же ещё горевать отроку!

Прямо же произнести, что во мне есть жалость, жалость к себе и ко всем, – это подростку, конечно, стыдно.

Обо мне – никто из людей на белом свете не знал и не знает.

Лишь однажды я доверился бумаге, почему-то – подражая классикам – ей: в сочинении домашнем на "свободную" тему; и учительница та, не деревенская, приезжая, – жива ли она? – перед классом дерзнула, оберегая "личную жизнь" мою, огласить из того сочинения лишь первое, по-школьному выражаясь, предложение – потому, может быть, одно-то его я и помню:

"Выйду я в поле широкое и посмотрю в даль светлую, где небо с землею сходится".

Где, вот бы, та тетрадь?..

Зато с тех пор зналось – мною как бы само собою зналось и помнилось: слово моё, если я за слово, – влиятельное!..

Слово моё – существенное и вещественное.

…Потом – любовь.

Первая-то.

И – открытие спасительное:

–– Я – одинок!

Навсегда.

Ведь я – боюсь!

Хотя бы подойти к ней, заговорить с нею. Вот если бы она сама подошла ко мне упрямо… Ведь моя любовь – такая!.. И никто на свете осведомлён даже о ней не имеет права!..

Ведь любовь моя – моя. И значит – мне. И – для меня. Только – мне и для меня.

Я и ныне полагаю, что это по-настоящему разумно.

Я тогда как бы между прочим знал, что потом – в жизни будет ещё какое-то "потом". Но в этом будущем "потом" будет – конечно! – и она.

Так что… пока ничего и не надо предпринимать.

Я же, любя, уже и сейчас где-то – там!..

В счастье. В безоглядном-то.

И я тот, кто – на самом деле.

Лишь теперь, спустя годы, спрошу:

–– А – кто и каков я есть?!..

Я тот, кто говорит правду – Правду.

По крайней мере.

Прежде всего – себе о себе, мне обо мне.

Если не так жить, то разве не пусто и не стыдно жить?.. И разве, в конце концов, не страшно?..

К сорока, сейчас, годам я только вот и понимаю, что лишь об этом и так… с самого детства мне надо было петь…

Только о том, что я – побывать.

С мига того и с детства того.

Почему в учебниках для первого класса нет ни звука о том: все на этом свете – побывать?!..

Неужто все-то рождались как-то иначе?.. Как можно полноценно и разумно жить, не ведая, что ты был всегда и будешь всегда?..

Весь Мир делится на видимый и невидимый. Воздуха не видно – но он же есть.

Как бы добры были все, и дети, и старики!..

–– А вы дальше этого света ничего не видите!

В армию пошёл, в универ на юрфак поступил, в "органы" устроился – во все эти "закрытые" вещи заглянуть – побывать.

…Побывать это попробовать.

Подруга Дашина, привела она её, Верка:

–– Давайте спать втроём!

Я вмиг сосредоточился: счастье в отдавании, причём тут нравственность?

И Даша, видно, не ожидала такого: поделись, подруга!..

Но не успел ощутить я даже предвкушения, потому что расслышал, как Верка, прежде, Даше шепнула:

–– А вот сейчас посмотрим…

И я демагогически, на этот раз, признался в любви.

Сам же, понятно, кипел: "посмотрим"!.. Кто и на кого ещё посмотрит!..

С того случая от Верки, через Дашу, поступали вот какие сведенья:

–– Если нет переднего зуба, сильней эротика!

–– Хочется иногда попачкаться!

Ну разве всё это не комментарии к моему "побывать"?!..

Так я начал жить будущим романом.

Роман так роман: расковаться опять полностью! – Как и влюбиться безоглядно: поддаться любой своей догадке в самом задушевном, в самом задуховном – лишь бы ничего не оставалось недоговорённым.

И вроде бы пошло.

И уж сколько-то было оно – волнение обретшего: Отдавание, побывать…

Однако…

–– Вход! Мне надо найти вход. Вход в мысль. Мне осталось теперь войти в мысль.

Счастье это уверенность.

Я утром проснулся – и уверенно. Уверен, что надо писать вот эту книгу; уверен, что сейчас, за столом, надо отдаться вот этому чувству; уверен, что надо поправить во вчерашней рукописи!..

А что такое не-счастье.

Некто проснулся и… пошевелился. Просто так. Потом потянулся. Просто так. Открыл глаза, взял сигарету, закурил, поднялся, выглянул в окно, заварил кофе, выпил рюмку… И всё это – просто так!.. И, далее, ещё страшнее: позвонил любовнице или другу, включил радио или телевизор, – вроде бы просто так! – Ан нет: чтобы узнать, увериться, что же ему… вообще делать, зачем он… вообще существует.

Это "просто так" и есть склеп, морг.

Вот я уж за письменным столом – а рука сама и не водит!..

…Капля в тельце упала откуда?.. До этого мы, я и тело, были врозь…

Человек тот вокзальный – пример не единичный: забыл, как его имя, забыл, где его дом и родина, забыл, как вообще попал сюда.

И это всех удивляет. Но ведь способности ходить и говорить он ничуть не забыл! Да и с ума – не сошёл!

Люди это такие люди, которые не знают, что такое люди.

В стране одной, и современной, и старомодной, для научного любопытства могилы на кладбище открывали наугад – и в каждом четвёртом гробу тело вовсе… не покоилось… То есть: живые люди каждого четвёртого закапывают живым!..

Эко дело: все – побывать!

Или – ребёнок, который видит тела людей насквозь.

И что же? Объясняя свой мир, люди из этих фактов отнюдь не исходят. Именно от них, от таких, – отворачиваются.

Они, то есть, даже не знают, как им вообще перебыть эту жизнь.

Самоубийства распространенные – так ведь они есть испуганное, торопливое, главное – несуразное, перепрыгивание как раз из этого мира непонятного, вздорного, наглого… в мир – какой бы угодно!..

Катаклизм какой-нибудь природный или криминальный – и по всем каналам и волнам: "Свидетели были в шоке от увиденного!" – Будто самоё перебывание духа на этом свете – не есть сплошной катаклизм и шок!

И любимое словцо нынешнее – на малейшее плёвое впечатление: "Я был потрясён!"

И хочет крикнуть громко: скучно!..

–– Жизнью с вами…

–– "Потрясён".

Почему наш Поэт на дуэли выстрелил не первый? – Потому что все-то люди на этом свете – побывать; тем более – гений, которому хотелось продлить, несмотря на нестерпимость гнева, – из сугубого любопытства хотелось продлить рискованность дуэльной ситуации.

…Роман был ощутим… возможен… неизбежен… И – неусыпно был я в состоянии принять мысль. Она, мысль, была… то как лишь край платья женщины в моей руке… то уже как кончики её пальцев… то как вся её ладонь… то как уже оба её плеча…

Когда же рука моя будет вибрировать?.. А я бы – только следил…

Винить себя, меня, конечно, не за что.

(Между прочим: лень это откровенность: не знаю, что бы не мог не делать…)

И – усвоил по опыту: упаси Бог… трудиться!

–– Надо лишь усиливаться.

–– "Притечёт".

Да, если оно – восторженно-важное.

И вот… идея моя и сам факт моего усилия… были словно бы уже… известны всем и каждому! – И одаряли всех, благодарных!..

–– Войти в мысль! Войти в Мысль!

Но на столе – просто бумага…

Не могу сказать: не писалось – как, слышу, о себе досадливо говорят. У меня такого не бывает. Если нет Мысли – так и хорошо, что есть возможность смотреть во все глаза на Мир Божий!.. А и одно ощущение явной Мысли – уже суть писание!

…В другой стране, в самой, что ли, продвинутой, каким-то путем, их дело, выяснили, что из ста мужского пола аж девяносто – хоть когда-то кого-то хотели… убить… даже женщины: из сотни – восемьдесят…

Но у меня пока – просто рукопись…

–– Что вообще, в конце концов, ты хочешь спросить?!..

Почему – решают?.. Почему – будто не ответят?..

Благожелательно провозглашается: без пищи человек может прожить столько-то дней, без воды – столько-то…

А… откуда это известно?..

Стало быть… последних чьих-то дней!.. Чьих?.. Чьих?.. Почему и это не провозглашено?!..

И такие-то современники мои, слепые и нелепые, – еще смеют давать мне советы: пиши, бывший следователь, про уголовные дела!..

Но, прежде всего, я… даже жалею, о-ой, как видел что-то, как слышал что-то, тем более – что помню!

–– Гады! Испачкали!

Я вообще не живу в мире, где всё это происходит.

И ещё: зачем же писать о том, о чём и так все знают?

Кстати и кстати тут вспоминается: я всю жизнь откуда-нибудь убегал! – Из запертого учителем класса – в окно, из больницы ночью – по пожарной лестнице, из части армейской в "самоволку" – через забор… Из тех, опять же, "органов".

Побывал – и будет.

…За столом я уже сидеть не мог.

Сердце, помню, прыгало ожидательно, отравленно, алчно…

И я начал пьянствовать.

Человек сидит на трибуне – смотрит, как гладиаторы режут друг друга… Человек лежит на диване – и смотрит, как сгорает целая планета, на которой стоит диван…

Он, человек, за многие тысячи лет – ни в каком аспекте и ни в коей мере не изменился…

Буду не буду писать – уже и не думал…

Но ощущение оставалось: кто-то сейчас сойдёт на перрон!..

И какая-то неизвестная, но своевольная речь всё-таки просилась в меня!..

Вон мои прежние книги в шкафу.

Как сладко было их писать…

–– Паша, возвращайся!

Подруга ничего не понимала.

Пьянствовать от безделья надоело… Зато ничего не елось… какую ночь не спалось…

…И случилось – начало!

Вечер был… или поздний вечер…

Даша читала, что ли, в постели.

Я шатался по огромной комнате… Пил горячий крепкий чай…

И – помню всё четко. И – знаменательно.

Запах! Запах ощутил явный!.. Запах… необычный… небытовой… Запах был, вмиг понялось, не чего-то и не кого-то. А как бы… запах запаха.

–– Это был запах ужаса.

Я ощутил себя на каком-то явном краю…

Мысль! – Мысль свой абсолютностью шибанула мне в голову – за полмгновения до запаха.

Люди – впрыснулось в меня попутно с той Мыслью быстрое понимание, – все люди отныне окончательно рассекречены!..

Состояние такое моё – между тем, между тем! – воспринималось мною как заранее вероятное: чтобы пошёл мой роман!.. я же хотел их, людей, как-то исчерпывающе понять!..

И – растворился я словно… в этом запахе – и в Мысли, и в ужасе от этой Мысли! Растворился в запахе Знания. Именно такого Знания… Ничего далее не помню.

(Немножко ушибся…)

Даша потом ничего не рассказала – не захотела.

"Сознание потерял"! – Какое всё-таки грандиозное словосочетание!

"Скорой помощи" врач мне, лежащему уже на диване, – после укола земному и скучному – посоветовал тактично впредь в таких настроениях "не бросать резко", а заблаговременно принять полстакана – пальцами он показал точно.

Я признательно молчал.

Не было сил даже подписать свою книгу. Увезли её так.

Никто в комнате, судя по всему, не слышал того запаха.

Я же, слабосильный, был уже – в затаенности!..

Не летал давно – в высоком том упругом свободном ветре: когда зелёная земля, с ковриками полей, с квадратами крыш, с нитками дорог, – понятна и неопасна.

Сны потом, после, снились – о тех снах.

И вот, наконец, снится мне… будто бы я стою на чём-то твёрдом… и досадую. За то, что в тех снах отроческих не спросил ни разу себя о главном: как же я попадал туда, на высоту?..

Но вот я… будто бы, стоя на твёрдом-то, спорю даже сам с собой… в комнате небольшой, без окон, помню, освещённой откуда-то тусклым светом… совершенно пустой – словно бы нарочно приготовленной… да, для проверки!..

Ну, стою я на дощатом крашеном полу… И – ради самоутверждения – напряжённо развожу руки, как бы встречая грудью поток ветра… со стоном напряжения медленно валюсь вперед… и – зависаю над полом!.. в сантиметрах нескольких!.. Так что я даже отворачиваю лицо от пола…

Но всё-таки – вишу, вишу!

И даже чуть плыву… смещаясь, как кораблик в корыте…

В другой раз я более уверен и спокоен. На пустом летнем берегу знакомого моря. Солнце вверху жаркое. Но волны навстречу мне – мелкие и взволнованные. Ветер густой и порывистый. В небе над морем и везде вокруг – марево предгрозовое…

Я торопливо подхожу к самой кромке воды…

Да, уже счастливо щекочет глаза… Лишь раскидываю руки… Не надо и ждать…

Быстро несусь ввысь!

Третья глава

Я встаю рано; так рано – лишь бы не встретить никого, кроме самого себя, меня.

Раннее утро – это признание. Ночи – конец. Дню – начало.

И – признание себе в своём. Мне в моём.

Заставание себя врасплох. За откровенностью.

Когда моё главное – главное.

Начало и есть откровенность.

Древние люди очутились тут, на Земле, среди случившейся жизни, раньше меня – и им было всё виднее.

Наследие страсти вечной, молитвы, – страсть выделять мысли.

Первая: Мир – есть.

–– Я сам видел!

Вот – Мир, вот – человек. И в человеке – а значит, и в целом Мире – странно прежде всего то, что он, человек, не задался до сих пор самым неминуемым, который сам собой задаётся, вопросом:

–– А что заставляет меня задавать… хоть какой бы то ни было вопрос?!..

И это ли – не чудо!

Вот я выйду, может, сегодня на улицу, чуткий. Или – осторожный?.. Вон – люди… которые пока на виду. Ведь они каждый день друг друга закапывают, и любого из них в какой-то день закопают, а они, зная это, – даже не бледнеют…

Сама жизнь есть чудо.

Веры или неверия в чудо, стало быть, нет, не бывает – есть непризнанное наблюдение чуда.

И планета, и все и всё на ней, и пятнышко дыхания на стекле…

–– Отдавание!

–– "Здесь. Здесь".

–– А зачем ещё и я?

–– "Признать и посметь".

Ну что же…

Отдавать-то отдавать…

Но чтобы отдавать, надо, чтобы было, что отдавать.

Чтобы отдавать, надо иметь.

А чтобы иметь, надо…

–– Надо взять!

Отдать-то все всё отдадут – это обеспечено, нечего об этом и думать…

–– Вот никто и не думает!

И верно – чудно!

В самом деле, посмотрю: все берут и стремятся брать в таком состоянии, словно они вообще живут… брать!

Работают, трудятся, радеют.

Воруют, отымают, грабят.

Копят, прячут, сторожат.

Но – но…

Все всё, в конце концов, отдадут!

Всё, что обзывают своим. И даже – самих себя. Тело – известному кладбищу, душу – не известному пока им пространству.

–– Тем романтичнее приобретать!

Люди – сонные актеры. Истинно.

"Потерял состояние"… Да просто заранее отдал! "Нашёл счастье"… Да просто открыл ещё один способ отдавать.

В таком недоразумении люди, прежде всего, рассеянны и недальновидны. "Сегодня… Вчера… Прибыл… Скончался… Валюта… Цена… Метр… Баррель…"

Все живут взять. И не видят, что – отдать.

Жизнь это знает, а люди – нет.

–– Видимая жизнь есть упорядоченный абсурд.

Поэтому всеобщее настроение общества – по сути подделка. Как, впрочем, и самое, слышал, в нём ходовое: алкоголь и лекарства!

И тот, кто – по занятию и натуре – стремится ко всем на глаза: к власти, к славе, – соответственно, символ вселенской Подделки. («Звёзды», вожди…)

Итак, чтоб иметь, надо брать.

А чтобы брать, надо трудиться.

И что же: все трудятся?..

Зачем же – все?..

–– Если один уже потрудился раньше другого!

А-а… Отнять?!..

И проще, между прочим, всего – в толпе, загипнотизированной словом "общество". А сон этот назван моралью.

–– Мораль это салфетка для людоеда!

Ну и само собою: тот, кто больше отымет, тот больше и отдаст.

А жизни – всё равно, кто трудился, кто отымал: лишь бы отдавал силы и жар, и, конечно, сам плод труда.

–– Однако… зачем?..

–– "Здесь. Здесь".

–– Зачем Вселенной так устроено?!

–– "Затем".

Да, затем, чтобы они, слепые и очень слепые, выделяли и выделяли – то слюни, то слёзы. И всегда – пот суеты.

–– Жизнь…

Артерии и вены мои все – будто намотаны, сию минуту, в один обозримый клубок…

–– Жизнь! Что ты мне позволяешь!..

–– "Здесь. Живой".

…А все – боятся.

Боятся все – пребывая в чинном кругу или зажатые в тесной толпе, или связанные кровным родством, или сомкнутые горячими животами – об этом даже подумать.

Обычное состояние человека в обществе – индивида, точнее выразиться, в социуме – это мотание отрицательное головой и отмахивание брезгливое ладонями. – От явно звучащего в нём – но только тайного для него самого! – обращения к любому другому:

–– Всё отдам. Но для этого я должен иметь. Но для этого должен взять. Но близко есть близкий. И – можно. Ведь легче всего – отнять. И, для этого, проще всего – убедить… Эй, ты, ближний!.. Всё равно тебе отдавать. Так отдай и отдайся – мне! Именно – мне!..

Это – неизбежное и безупречное требование каждого к каждому.

Единственный же возможный пафос любого сообщества, искренний, а не фальшивый, – проникновенный страх.