Девиация. Часть третья «Эльдар»

Я кивнул.

– Но у него не получалось, так как он, ну… не умел барышень укладывать. Только книги читал.

Опять намекает. Но я – сама невозмутимость.

– И вот, через месяц общих чтений, купаний, брожений по полях и субботних дискотек, вроде что-то у них наметилось – так говорил Вадим. А может, ему казалось. Короче, когда до задуманного оставалось пару вечеров – случилась беда. В село к бабке приехала Лизина подружка, тоже из приличных, Екатерина. Это так она себя называла. Можешь представить семнадцатилетнюю девочку, которая называет себя Екатериной. По-моему, этим всё сказано.

Пока я представлял, Юрка хлебнул пива, потом ещё. Допил, отставил бутылку за скамейку. Умелым щелчком выбил из пачки сигарету.

– Но это ещё не весь прикол. Приехала Екатерина в село не просто так, а вылечится от любви. Она перед этим поссорилась с парнем. Как верная подруга, Лиза принялась спасать Екатерину. Свободное время с нею проводила. Короче, Вадим стал Лизе побоку. Даже гуляли втроём. Можешь представить чувства кавалера?

Я снова представил солидарным мужским пониманием – нехорошо выходило.

– Потому и обратился ко мне Вадим, – продолжил Юрка. – Он план сочинил, в котором отвёл мне важную роль. Короче, под вечер они к речке втроём пойдут гулять. А тут я ковыляю мимо, вроде случайно. Узнаю Вадима, подхожу. То да сё. Знакомимся. А дальше по ситуации. Главное – увести эту Катю-Екатерину. Хоть на один вечер. А ещё лучше – закрутить с нею роман до отъезда. Вот такой план.

Юрка сплюнул, уставился на проходящую по аллейке девчонку в короткой юбке. Проводил взглядом, зацокал языком.

– Ты согласился? – одёрнул я Мюнхгаузена, чтобы возвратить к нашему разговору. Складно брешет.

– Ах! какая! Я бы её нагнул, – кивнул Юрка, отрывая глаза от девичьей попки. – И кому-то даёт!.. А тогда я не сразу согласился. Поначалу заупрямился: мол, малолетки – не мой профиль, с ними больше возни, чем толку. И почему я? Вон сколько в село понаехало, да и местных хватает. Нет, – говорит Вадим, – местные вряд ли Екатерину заинтересует, а с киевскими ему связываться не хочется – только посмеются. Я – другое дело. Для меня, мол, и «Декамерон» – не пустой звук… Я как-то рассказывал ему с твоих слов, примеры приводил. Короче, по душе пришлась мне Вадимова похвальба. И хоть мне с тобой, Эдмон, в высших материях не тягаться, но, как говорят французы: на безбабье и рука – шансонетка. Согласился.

Юрка озабочено вздохнул, будто такое согласие значило для него тяжёлую повинность.

– Исполнить задумку решили в ближайшую субботу, вечером. Молодёжь на дискотеку в клуб пойдёт, кусты возле речки освободятся, никто не помешает. Вадим отправился за девчонками, а я выпил грамм сто для храбрости и занял позицию в кустах, у речки. Сидел долго, полпачки выкурил, спасаясь от приречных комаров. Настроение испортилось. Когда уже хотел плюнуть и уйти – они появились: девчата уныло шкандыбали по прибрежным кочкам, а Вадим бегал вокруг, тарахтел, развеселял. Видно, у него получалось неважно – те оглядывались по сторонам, думали: не маньяк ли наш скромный Вадик, не насиловать ли собирается, а потом утопить… Что они так думали – я потом от Катьки узнал.

Юрка замолк, раскупорил бутылку «Жигулёвского», смачно приложился наполовину. Я тоже хлебнул.

– Тебе в писатели нужно, – посоветовал я, слизывая с губ хмельную пену. – С таким опытом ты Боккаччо переплюнешь.

– Кого?

– Автора «Декамерона». Сам же говорил.

– Ну… Буду знать. Название запомнил – заковыристое название, а на авторов у меня память короткая. Я больше – денег срубить. Или бабу осчастливить. А насчёт писательства – всё впереди, Эдичка. Если на этом заработать можно, то и писательством займусь, и рисованием. Где наше не пропадало.

Юрка снова приложился, допил, отбросил бутылку за скамейку.

– Компания пришла, и теперь был мой выход. А так как во мне умер артист – ты меня знаешь – то явился не сразу, чтобы не испугать. Тихонечко отошёл подальше, а затем, не таясь, напевая, побрёл к подопытным. Те сидели на бревне возле речки, скучали. Понурый кавалер стоял возле них, тоже молчал, выцеливал комаров. Тут являюсь я…

Юрка напыжился, плечи расправил, будто на сцену вышел. Принялся рассказывать в лицах, дурашливо меняя голос: – Привет Вадик! – Привет, Юра! – Вы чего тут сидите-скучаете? – На речку смотрим. Кстати, это мой товарищ и сосед Юра, а это мои подруги Лиза и Екатерина. – Очень приятно! – Взаимно. – А я решил пройтись, рыбку на завтра подкормить, чтобы с рассветом на бережок. Вот свежий анекдот по этому поводу…

– Короче, познакомились, – сказал Юрка уже своим голосом. – Девчонки ожили, зашевелились. Развивая наступление, предложил развести костёр и напечь картошки. Мол, девчонки любят печёную картошечку? – Любим! Любим! – запищали девчата. – А где картошку возьмем? – Как где, у меня неподалёку под кустом хранилище припасов – я тут часто рыбачу… Кстати, картошку принёс заранее. Хотел и бутылочку, но это вызвало бы ненужные подозрения. Решил кадрить на трезвую. Успех был полный – обе девоньки заворожёно следили за каждым моим движением… Так вот, если хочешь завоевать бабское сердце, дай ему почувствовать твой авторитет и надежность. Учись, студент!

Юрка довольно заулыбался, глянул сенсеем на неразумного ученика.

– Костерок. Картошечка. Разговорились. Нужно было действовать, а то комары заедали. Особенно девчонок за голые ноги. И под подол, наверное, залетали. Как будущий ухажер, я снял футболку, накинул Катьке на коленки – отказывалась, но приняла. Вадик, оглянулся на меня, нехотя стянул рубашку, прикрыл Лизу. Теперь надо было выманить Екатерину из компании. Когда с картошкой покончили и руки вымыли (чем не упустил воспользоваться, облапив Катю у воды), предложил показать девчатам особенно рыбные места на берегу. А так как нужно поддерживать костёр, то пригласил с собой лишь Катю, а Лизу с Вадимом оставил истопниками. Лиза, было, с нами засобиралась. Я отшутился, попросил беречь костёр и Вадима. Кавалеру не понравилась моя подколка, но ради него старался.

– И Катя согласилась? Городская девушка, из приличных, как ты говорил…

– Можешь не верить! – огрызнулся Юрка. – Она не сразу согласилась, это я так рассказываю. А там, у костра, я часа два лучшую свою роль играл, футболки не пожалел, подставлял тело под комариные жала. Понравился, значит. И пошла. Я ж не знаю, что у неё в голове. Может, надоело Лизке в жилетку плакаться да на того долдона каждый день смотреть. А тут такой Конан-Варвар…

– От скромности ты не умрёшь. Ладно, бреши дальше.

– Можешь не верить… Короче, пошли ми с Катей-Екатериной по прибрежной тропке меж кустов. Тропка узкая, темнота полная – пришлось за руку взять, чтобы не грохнулась, а потом за талию. И так меня эта прогулка раззадорила, что прикинул: а не употребить ли девочку по назначению. Раньше о том не думал; не исключал, но и не планировал. Тем более, восемнадцати нет – зачем лишний гемор. А тут невинность, как ты говоришь, сама в руки проситься. А я не монах, обетов не давал – ты меня знаешь. Короче, затуманила рассудок резеда. Видел «Любовь и голуби», надпись по небу? Ну вот… Так я вылечил Катьку от хандры. Кстати, потом Катькой её и называл. Не обижалась, наоборот – понравилось. Мы с нею около месяца зажигали, каждый вечер. Вернее – через вечер. На то были свои причины. Я даже вдовушек забыл, силы на них не оставалось. И Катька оказалась никакая не тургеневская, а нормальная. Столько соплей было при расставании.

– Больше вы не встречались?

– В Киеве пару раз, когда по делам наведывался. Она адрес оставила и телефон. Перезванивал – приходила. Наскоро кувыркались в моей «Копейке». Хорошая она девчонка, заводная…

– И в этом твоя интрижка? – разочарованно сказал я. Ожидал от Юрки большего. Таких интрижек у него – пруд пруди.

– Э, падажди, дарагой! – Юрка загадочно сощурился. – Ещё самого главного не рассказал. Короче, вернулись мы с Катей к нашему костру, а там – одна Лиза. Где Вадим? Оказалось, они поссорились, Вадим ушёл. Как потом узнал, поссорились из-за того, что Лиза обо мне небезразлично отозвалась, а тот индюк приревновал, раскудахтался и убежал. Ну, не умеет он с бабами! Я все условия, а он… Кстати, после того никакой дружбы у меня с Вадимом не было, больше его не видел – он на следующий день в Киев уехал.

– Так ты с двумя остался?

Юрка загадочно сощурился.

– С двумя, студент. Мы в тот вечер ещё посидели полчаса, я перекурил, загасили костёр и все вместе пошли Лизу домой проводить. Но тут обстоятельства мне подыграли. Лиза жила на другом краю села, а Катя – возле самой речки. Сначала Лизу хотели с Катей провести, но та чувствовала себя неважно, за живот хваталась. Короче, когда мы проходили возле её дома, Катя ушла, и Лизу пришлось проводить мне самому.

Юрка замолк, принялся неспешно доставать сигарету.

– И что?

– То, Эдичка! Резеда второй раз затуманила мозги.

– И Лизу?!

– И Лизу… – согласился Юрка.

– А дальше?

– Дальше – интересно. Помнишь, говорил, что с Катькой мы через вечер встречались?

Я кивнул.

– Потому, что так же, через вечер, я встречался с Лизой. Правда, в другом месте.

– Ну, ты и кобель!

– Кобель, – согласился Юрка. – Ты меня знаешь…

Я его знаю. Но это было что-то новое. Пьеро гадливо скривил губки, зато Демон завистливо заурчал, желая и себе таких приключений.

– А как вы между собой общались? – спросил я, отгоняя липкое желание. – Они разнюхали, что ты их, ну… по очереди?

– Догадывались. Только вместе мы больше не встречались. Подружки рассорились, даже не вспоминали одна о другой… Больше того, я и с Лизой дружу в «Копеечке», когда в Киев приезжаю. Бывает, что в один приезд и с Катей дружу, и с Лизой. Вот такая у меня интрижка. Запиши для потомков, как дядя Юра чудил в юности. Хоть будет что перед смертью вспомнить.

Юрка напыжился, прикурил сигарету.

– А твоя интрижка – детский лепет, – сказал, смачно затянувшись. – Так, рядовое приключение: с одной на дискотеку пришёл, а другую в парк затащил. У меня сто раз так было… А Светку забудь – ещё та шалава, тебе не по зубах. Она умелая, потому, что ранняя – с восьмого класса за школой огурцы глотала. – Юрка усмехнулся. – И с Майкой, думаю, помиришься. Ты ей нужен. По той причине, о которой я раньше говорил. Она тебя не отпустит.

Не скажу, чтобы Юрка меня утешил, но страхи развеял. Мой блуд по сравнению с его, и вправду – детский лепет.

Сентябрь 1992. Городок

Лето девяносто второго закончилось. Майя уехала в Киев.

После того августовского вечера, вместившего мой позор и вынужденный грех со Светкой, мы больше не встречались.

Начался учебный год. Мои пионеры пошли в пятый класс, однако не забывали: на переменках не давали проходу, забегали домой проведать. Мы вспоминали летние забавы, пели под гитару пионерские песни и пробовали играть в «угадайки», приспособленные под двенадцатиметровое пространство кельи.

Разговоры и визгливые игры занимали уйму времени, отрывал от книг. Приходилось готовиться ночами, поскольку в ноябре мне нужно было ехать на сессию в Киев. Там и с Майей решил помириться.

Не то, чтобы чувствовал вину перед нею – в целом Майя сама виновата. Однако совесть пощипывала, напоминала. Двухчасовое наваждение со Светкой прошло как сон (или приснилось – она же говорила), зато породило многодневные самокопания. Оно того стоило?

«Стоило…» – ворковал Демон.

«Не стоило!» – упрекал Гном.

А я не знал ответа. И ещё понимал, что Майя мне много дороже, чем раньше думал.

Глава пятая

Ноябрь 1992. Киев

Осенней сессии в институте ждал как освобождения. Надоела школа, городецкая рутина, даже пионеры, которые обседали на переменах, караулили после уроков, приходили в гости, лишали покоя. Потерянная душа хотела новых лиц, голосов, запахов и всего, что связано с перемещением в пространстве.

Выехал загодя, за два дня до начала занятий. Бродил осенним городом, разглядывал непривычную жизнь.

По детской памяти ждал от Киева праздника, особенно в начале ноября, в годовщину Революции. Однако столица незалежной Украины без кумачового убранства казалась блёклой и грязной.

Обесцвечивание не пошло на пользу древнему городу, как и унылым киевлянам. Копошливая масса двигалась по инерции, конвульсивно содрогалась, тужилась приспособиться к новому времени, свергала старых богов. Свято место заполнялось богами новыми, опереточными, в которых верилось с трудом.

Но так казалось мне, песчинке чуждой, которая существовала в своём провинциальном книжном мире, и заботилась более важными личными проблемами.

Главной проблемой, терзавшей сердце, была предстоящая (возможная ли?) встреча с Майей, вернее – идти к ней мириться или не идти? А ещё думал о Миросе: как поступить, если потянет отмечать очередной зачёт? Понятное дело, я зарёкся с нею «ничего и никогда!», но своим зарокам я цену знаю. Тем более, если Майя не простит, а Мирося потянет.

Проблемы разрешились сами собой. Мирося на сессию в институт не приехала, как возмущался староста – без объяснения причин. Что касается Майи, то, выслушав мой, приспособленный для чужих ушей рассказ, дядька пригорюнился, однако посоветовал первым к ней на поклон не идти, поскольку чувствует Майя себя превосходно, учиться на отлично и, вроде… у неё кто-то завёлся. При этом, дядька вёл себя настороженно, будто сам к тому причастен. Грешным делом я на дядьку подумал – только он тут причём?! А вот Майя!

Не скажу, чтобы крепко терзался ревностью, но стало обидно. Выходило, брехал Юрка о нашей свадьбе, ошиблась говорливая Марийка.

Нужно было жить дальше. Решил отбросить амурные бредни, к Майе не ходить. Уж лучше в музеи, или в Лавру наведаться.

В один из зябких ноябрьских вечеров добирался из института. Сел в разбитый троллейбус, возле окна примостился, в полудрёме поплыл Воздухофлотским проспектом, размышляя о перипетиях любви и Майиной возможной измене.

Вроде ничего особенного – дело житейское, старо как мир. Но как представлю, что она с другим так же попкой виляла, подавалась, повизгивала, так же закусывала нижнюю губу…

Внезапно мир раскололся ярко-розовой вспышкой на прикрытых веках!

Повеяло гарью.

Жутко заверещала бабка на соседнем сидении!

Колючий испуг пронизал тело, защекотал, зацарапал.

Я подскочил, огляделся: на фоне искрящего синеватого пламени метались напуганные пассажиры.

Понял, что стоим. И горим. Приехали…

Зажал под мышкой сумку с конспектами, бросился к задним дверям. Там и без меня клубком переплелись десяток тел: отпихивали друг друга, пытались разнять заклинившие створки.

Подскочил к окну, дёрнул фрамугу – закрыто намертво. Заклепали на зиму.

В горле першило от едкого дыма.

Клубок визжал, трамбовался в корму троллейбуса, спасаясь от подступавшего огня.

Эх! Глупо-то как … мамку жалко – одна останется… столько книг непрочитанных… с Майей не помирился… никогда Марийку не увижу …

Под сердцем потяжелело, запекло – просыпалась Хранительница.

Рано прощаться!

Отбросил сумку, протиснулся к цельному окну, приноровился, ударил локтем. Не поддалось.

«Ещё!..» – зашипела Змея.

Ударил! Ещё раз, и ещё, слабее и слабее, расходуя остатки удержанного воздуха.

«Ещё раз!..».

Бликующая преграда дрогнула, прогнулась, брызнула россыпью кроваво-серебристых капелек.

Не раздумывая, кинулся головой в проём. Тело напряглось, приняло удар на плечо с перекатом. Голова взорвалась фейерверком разнокалиберных пульсаров.

На воле!

Не разгибаясь, на четвереньках отполз подальше от пекла.

Упал на бордюр.

Вроде живой…

Троллейбус горел от кабины водителя. Подсвеченные, как в аквариуме, напуганные рыбы кинулись к выбитому окну, жадно вдыхали воздух живого мира. Кто смелее и помоложе – отчаянно ныряли, кулями падали на асфальт, на нижележащих. Остальные вопили, протягивали руки, просили помощи.

Смотрел на пожар отстраненно, будто в кино. Меня изрядно подташнивало, саднило плечо, нестерпимо жгла правая щека.

«Нужно двери открыть в троллейбусе…» – подсказал ушибленный Гном.

Вокруг столпилось множество зевак, однако на помощь никто не спешил. Из трусливой массы вынырнул невысокий мужичок, подбежал к задней двери, попытался выломать руками. Та не продавалась.

«Монтировкой…» – проблеял Гном, выныривая из серого беспамятства.

Будто услышав, мужик кинулся к ближайшей легковушке, рванул водительскую дверцу, вытащил наружу упёртого борова, схватил за шиворот, потянул к багажнику.

Что было дальше – не видел. К горлу подступил вязкий комок, меня вырвало. Когда поднял голову, заметил: окна в троллейбусе разбиты, из них кулями сыплются погорельцы, спасаясь от раздутого сквозняком пламени; в дыму мечется беспокойная фигурка, машет руками, зовёт. Толпа не откликалась – перевелись Карапетяны в незалежной. Их хата с краю. И моя…

«…чего он там делает? сгорит же!..».

Дальше не думал – Гном издох. Осталась лишь Змея, которая горячо пульсировала под сердцем.

Хранительница взвилась, раздула капюшон. Подобрала моё безвольное тело. Взвела на ноги. Повела-погнала к троллейбусу.

Мужик увидел, призывно замахал. Затем нагнулся, приподнял и бросил вонючий куль мне на руки.

Я едва удержался, отступил пару шагов, положил на асфальт. Бабушка. Без сознания.

– Залазь!.. Тут угорели!…– откашлявшись, закричал из окна мужик. – Быстрее!

Я махнул рукой в толпу, чтобы занялись спасённой, подскочил к троллейбусу. Набросил куртку на голову, схватил протянутую руку, второй оттолкнулся от разжаренной рамы, рывком влетел в пекло.

– Подсоби! Сам не управлюсь… – крикнул на ухо мужик, показывая на распластанное в проходе тлеющее бревно, потом ещё несколько – дальше по проходу.

Я наклонился, подхватил тело за ноги, мужик под мышки. Подняли над сидениями к оконному проёму, свесили на раму.

– Принимайте! – зло крикнул напарник в разбитое окно.

От толпы отделился паренёк, пугливо побрёл к нам.

– Ещё один! – захрипел мужик, еле удерживая бездвижного великана.

Секунды отдавались вспышками в раскалённом мозгу. Чувствовал, как дым заполняет легкие, каждую клеточку; как горят брюки, тлеет на спине разодранная куртка.

Из толпы отделился второй. На этот раз – дедок-интеллигент с козлиною бородкой. Посеменил к нам.

Осторожно перевалили тело наружу, спустили на протянутые руки добровольцев.

Ухватив заоконного воздуха, мы кинулись к остальным несчастным, принялись вытаскивать, подавать зевакам, до которых, наконец, дошло, что от быстроты извлечения зависит жизнь погорельцев и совесть тех, кто оказался рядом.

Подсобив мужику перекинуть последнее тело, намерился выскочить сам, но краем глаза заметил, как напарник споткнулся и навзничь рухнул меж сидений.

Уже не соображая, не думая, по велению Змеи бросился к нему – сомлел, бедолага!

Обхватил под руки, силясь поднять. Не смог.

Завыл бессильно, беззвучно – в легких не было воздуха.

Проявилась Змея, зашипела, вдохнула несколько капель силы. Ещё раз дёрнул – немного сдвинул. Ещё! Ещё!

Оторвал от пола, пригнулся, рывком кинул бездвижное тело на плечо, срывая кожу на предплечье нагретым поручнем. Боли не чувствовал. Не чувствовал ничего.

Шагнул к проёму, перевесился и вместе с грузом рухнул на брезент, натянутый пожарниками…

Как упал и что было дальше – не знаю. Очнулся от пекущей боли в руках, затем ногах, в ожоговом центре, закутанный вонючими бинтами. В одной палате с давешним знакомцем – мужиком из горящего троллейбуса.

Ноябрь – декабрь 1992. Киев

– Замкнуло проводку, загорелось у водительницы, – рассказывала нам санитарка, кормя из ложечки. – Та выскочила через свою дверь, побежала обесточить троллейбус, но пассажиры оказались запертыми. А вы – герои, помогли людям выбраться. Все живы, только угорели маленько. Наградят вас…

– Не наградят. Не то время, – сказал сосед, когда заботливая тётенька, собрав кастрюльки и тарелки, укатила кормить остальных лежачих. – При Союзе – да, а в «вильной» другие расклады, капиталистические. Люди для них букашки. Вот, если б мы испоганили памятник Ленину у Бессарабки – наградили. Назвали бы патриотами…

Мужик приподнялся на локтях, скривился от боли, изнеможенно рухнул обратно.

– Не за что нас награждать! – продолжил зло. – Нужно было сразу дверь выломить, тогда б никто не угорел. А я кинулся окна бить – сквозняк учинил; сам, дурак, в салон полез, тебя позвал…

Сосед закашлялся, покряхтел – надышался горелым пластиком, как и я.

У меня сильных ожогов не случилось, но врачи-перестраховщики обмазали многочисленные ссадинки, щедро перемотали, чем лишили возможности донести ложку до рта. К тому же продолжало мутить от неудачного кульбита из разбитого окна головой вперёд – сотрясение дурных мозгов.

– Это ты из огня меня вынес? – подал голос сосед.

– Там огня особого не было. Дымило сильно. Да и пожарники подоспели, вытащили б… – оправдывался я.

Неудобно своё геройство выставлять, которого вовсе не было. Испугался я тогда, первым из троллейбуса сиганул, не думал об остальных. А почему второй раз полез – не знаю. Хранительница заставила.

– Тут, брат, важен факт поступка. Ты меня не бросил, хоть сам мог угореть. О пожарниках тогда не знал. Да из всей толпы только ты на помощь кинулся. Значит наш, советский.

Я ничего не ответил – говорить из-за повязки в пол-лица было неудобно. Однако в душе замлела самодовольная искорка. Гном брезгливо скривил губки: если бы не Змея…

– Служил?

– Служил… – Я повернулся на бок, лицом к собеседнику. Закусил губу, чтобы не выдать пекущей боли.

– Где?

– Тридцать девятая ОДШБр. Хыров. На польской границе.

– Срочную?

– Да. Восемьдесят седьмой – восемьдесят девятый.

– В Афгане был?

– Наездами. Вместе с погранцами прикрывали маршруты вывода советских войск. Мы работали с пятой группой Тахта-Базарского пограничного отряда.

– Сразу видно ДШБ, – уважительно сказал мужик.

– Вы тоже оттуда?

– Да не выкай ты! – сосед приподнялся, сперся на локти. – Гвардии капитан запаса Демаков, Александр Иванович, командир взвода четвёртой парашютно-десантной роты Отдельного гвардейского краснознамённого, ордена Суворова третьей степени, триста сорок пятого парашютно-десантного полка.

– Младший сержант запаса Яневский, Эльдар Валентинович, командир отделения седьмой парашютно-десантной роты тридцать девятой Отдельной, ордена Красной Звёзды, десантно-штурмовой бригады, – в ответ представился я, тужась приподняться на боку.

– Никто кроме нас! – хриплым командирским баском гаркнул Александр Иванович.

– Никто кроме нас! – ответил я, придав голосу металла, но вышло пискляво, страдальчески. Совсем утратил былую удаль за книгами да юбками, воплотившись в такую удобную личину Пьеро.

– Вот и познакомились, – одобрительно сказал сосед. – Только имя у тебя какое-то не русское.

– Скандинавское. Воин огня – значит.

– Не посрамил имя.

После знакомства пустились в разговоры, благо тему нашли общую, болящую. Только куда мне, строчнику, пару недель проведшему на территории Богом забытой страны, до солдатских баек Александра Ивановича.

Не любил я вспоминать службу. Мне ТАМ было страшно. Я боялся выбросок по десантно-штурмовому с вертолетов, цепенел от какофонии разрывов, камневых рикошетов, криков, матов, стонов, когда инстинкт самосохранения растворялся в гибельном азарте – кто кого. Я боялся, закрывал глаза, но шёл, ведомый Хранительницей. Притворялся, что не боюсь и шёл, потому, что ТАК НУЖНО. Потому, что страшнее смерти подвести товарищей и оказаться трусом. Я их обманывал, изображал героя, а сам, каждый раз, как последний, нырял в проём боковой вертолетной двери, заштрихованный грязно-коричневой мутью, поминал Господа и не знал, проживу ли следующий час. А так хотелось жить! Пусть покалеченным, бездвижным; лишь бы глаза остались, чтобы книжки читать. Я выжил. Не стал героем и не стал трусом. Я был солдатом на ненужной войне. Мне повезло – возвратился домой. Знать судьбе-ведунье потребовалось сберечь меня для чего-то, для кого-то.

А вот Александр Иванович – мужик тёртый. Пять лет в Афгане. Не зря бросился людей спасать. До меня тогда сразу дошло, что военный. В отличие от того борова из «Жигулей», в отличие от меня, удравшего труса. И полез бы я в троллейбус второй раз, не будь его?.. Наверное, полез. Потому что жалко стало б тех задыхавшихся рыб. Хоть Закон Судьбы не знает исключения, и если кому было предназначено погибнуть в том троллейбусе – погибли б. А если суждено спастись, то они спаслись. И мы с Сашкой стали лишь инструментом в руках их судеб, исполнив свою свободную волю.

Провалялся я в больнице без малого месяц. Повязки сняли через две недели, но выписывать не спешили, наблюдали протекание ожоговой травмы, – как объяснил сухонький доктор-комбустиолог.