Девиация. Часть третья «Эльдар»

Я верил деду восторженной детской верой, будто вспоминал давно известное. Мне было легко и свободно оттого, что смерти нет, и я никогда по-настоящему не умру, а стану другим! Никто из моих родных не умрёт: ни мама, ни отец, ни дед!

С лет пятнадцати я стал реже наведываться к деду. Я уже не принимал на веру его сказки, а действительность учила совершенно иному, реальному, которое можно увидеть и потрогать.

Дед чувствовал перемену, не навязывался, не поучал, ни о чём не расспрашивал. Он всё так же отшельничал, но не болел, и казалось – не старел, оставался древним и постоянным, как окружавший его зелёный мир.

1975 – 1978. Село в Городецком районе

Первое книжно-школьное детство и второе – лесное, сплетались между собой. Они вошли в меня, нераздельны, неотделимы.

Но было ещё третье детство – захватывающее, стыдное, а потому – тайное. Третье детство застыло во мне, как мушка в янтаре, почти не проявлялось, лишь порою лёгонько пощипывало в животе и будило Демона. Оно было самым любимым моим скелетом в шкафу, поскольку вспоминалось гораздо чаще двух остальных.

Началось третье детство в блаженное дошкольное время. Тогда меня надолго к деду в лес не отпускали, и я на летние каникулы уезжал к отцовым родителям в село.

Жизнь там была вольготная, райская. Кем-то установлено, что в мире мальчиков рождается больше, чем девочек, но третье детство грубо попирало такое соотношение. В бабушкином переулке на краю села я оставался единственным мальчиком на шесть девочек от пяти до десяти лет – и местных, и приезжих.

Разумеется там были другие дети – постарше, но малышню они к себе не допускали, а нам того и не хотелось. Разве что старшая из местных девчонок, тогда уже десятилетняя Алка, намазав губы огрызком мамкиной помады, крутилась поблизости курящих подростков. Внимания они на пигалицу не обращали, а то и прогоняли стыдными словами.

Так у нас образовалась своя ватажка. Верховодила всё та же Алка, называвшая себя королевой. Она жила с матерью-алкоголичкой и не по возрасту была посвящена во многие взрослые секреты, которыми порой делилась, загадочно закатывая глаза. Впоследствии Алка стала виновницей будущих стыдных приключений, приведших к разгону ватажки, но это было потом, когда я второй класс закончил.

А до той поры мы, уподоблённые неискушённым ангелам, предавались детским забавам, определенным возрастом и пытливой детской природой: бродили окрестными лугами за селом, плели венки, строили домики из песка, ловили рыбу и головастиков на болоте.

По Алкиному хотению в той идиллии присутствовали некоторые опыты постижения нашей половой принадлежности, но были они невинны и лишены порока, осознание которого наполняло бы их взрослым смыслом.

Будучи в ватажке единственным мальчиком, я стал объектом девчачьих исследований. Нагулявшись, мы шли в одно из наших тайных мест, где играли во врачей, в папу-маму или трогания, к которым всё и сводилось.

По команде Алки мне сдёргивали шортики, укладывали на спину, гладили и щекотали травинками, пока не затвердеет писюн. Потом девочки с ним игрались: шатали, сжимали, пробовали упругость. Их это забавляло, а мне было стыдно и больно (особенно первые разы), но приятно необычной приятностью.

Каждый раз, когда меня валили на землю, я притворно упирался и визжал, но мне очень нравилось так играть. Когда девчонки увлекались куклами, не обращали на меня внимания (особенно, в отсутствие Алки), я сам их задирал, валял домики, чтобы они принялись меня мучить. Но они – дурочки с переулочка – того не понимали, обижались. Потому особенно я любил, когда с нами игралась Алка.

Мне тоже разрешалось трогать девочек. Они того хотели даже больше, чем меня трогать. Но я стеснялся, никогда первым не приставал и отваживался лишь по настоянию Алки, которая выбирала мне жену. Как правило, себя саму.

А ещё Алка по секрету рассказывала совсем стыдное. Рассказывала, будто взрослые целуются письками, когда у них любовь: ложатся друг на друга и всовывают хлопчачью в девчачью. Раз мы с Алкой такой поцелуй пробовали, но у меня не получилось – писюн гнулся, не всовывался, а потом сморщился. Алка сказала, что я ещё маленький, не дорос даже до пионера, как она.

Я обиделся. Решил, что когда пойду в школу и стану пионером – у меня обязательно получиться. В ту пору я считал, что все дети в своих ватажках трогаются и целуются, но не рассказывают взрослым.

Мы тоже не рассказывали. Понимали, что взрослым об этом знать не следует. По настоянию Алки мы поклялись на смерть хранить нашу тайну, запечатав обещание на подорожнике оттиском проколотого кровавого мизинца.

Змеем-искусителем, нарушившим мою монополию на девчачьи ласки, стал Сашка, который приехал в село к бабушке. Я тогда уже второй класс закончил. Мои подружки тоже повзрослели.

Сашка был из Киева. Его бабка до этого жила в другом селе. Но у деда Степана, нашего соседа по переулку, умерла жена, вот и взял себе другую – Сашкину бабу. Так и привела его судьба в наши края.

Было на то время Сашке лет пятнадцать, может больше. Симпатичный и хулиганистый – такие всегда девчонкам нравятся. А тут ещё из столицы!

Он сначала с одногодками местными хотел подружиться, но что-то у них не заладилось: рассорились, подрались. Дед Степан даже разбираться ходил. После этого Сашка ко мне стал захаживать, но так, без интереса – мне только десятый шёл.

Однажды, когда он сидел у меня во дворе и со скучающим видом показывал карточные фокусы, пришла наша ватажка. Завидев Сашку, девочки сбились у ворот, застеснялись, прятались друг за дружку, хихикали. Алка, хоть и старшая (ей на ту пору двенадцать исполнилось), тоже смутилась, но подошла к нам. Сашка сразу ожил, расфуфырился, принялся дурашливо шутить, выделывать кренделя с картами. Увлечённая представлением подошла малышня, не сводила зачарованных очей с невиданного искусника. Так и познакомились.

Сначала всё было как обычно. Только Сашка теперь ходил с нами. Само собой, лидерство в ватажке перешло к нему. Алка, на правах королевы, не отходила от нового короля, покрикивала на меня и на девочек.

Я обижался, но терпел. Кроме них, мне не с кем было играть. Пару раз мы вместе ходили купаться и за черникой в лес, только чувствовал, что отношение ко мне поменялось.

Девочки меня уже не любили, заворожено смотрели на Сашку. А он, гад, этим пользовался: в воде брызгался, топил их и щипал; а они, дурочки, не обижались, визжали от удовольствия, сами на него бросались.

Когда, накупавшись, мы падали на берегу отдыхать, неверные мои подружки липли к Сашке, как мухи к липучке, что у бабушки в веранде висела. Прилипали. Алка всегда первой. Сашка обкладывался ими, как куклами, больно щекотал, душил, жалил ножки и животики крапивой, пробуя, кто дольше выдержит. А они терпели, визгливо хохотали.

Я замечал, как у Сашки, во время мучений, в синих плавках надувается большой горб. У меня тоже внизу наливалось и зудело, но никто не смотрел на меня как раньше, не просил потрогать. Я сидел в сторонке сам, обсыхал. Было очень обидно и хотелось плакать.

Спустя неделю меня совсем отлучили от ватажки. В очередной раз придя на озеро, Сашка заявил: теперь ми будем купаться без трусов, поскольку городские так купаются. Он первым снял плавки, без стеснения выставил большую коричневую сосиску, поросшую чёрными кучерами.

Девчонки захихикали, напоказ отвернулись, крадучись зыркали на невиданное зрелище. Куда было моему писюну до его колбасы. И я зло решил, что шортики снимать не буду.

С первого раза приказание Короля исполнила лишь Алка. Не раздумывая, скинула через голову сарафан, потом застиранные трусы, швырнула на камень, стала рядом. Девочки оцепенели, опасливо-восторженно уставившись на Адама и Еву (мне дед рассказывал, что первые люди в Раю голыми ходили). Сашка нахмурился, ему не понравилось наше упрямство.

– Это что за буза? Я же сказал – купаться будем без трусов! Кому не ясно?

Девочки замерли, молчали.

Мне стало ясно. Глянул на подружек – тоже испугались. Наименьшая, семилетняя Любка, шмыгнула носом.

Король видимо понял, что перегнул палку и сейчас все разбегутся, а потом ещё родителям скажут. Подобрел, белозубо улыбнулся.

Умеет же! Одним словом – киевский. И красивый, как греческий бог на картинке. Даже я это чувствовал, а как девчонкам? Недаром они за Сашкой млеют. А старшая Алка точно втрескалась – первой трусы сняла. Наверное, трогается там с ним, даже целуется. И у него не гнётся.

– Кто не хочет, может не снимать, – покладисто сказал Сашка, продолжая улыбаться. – Я просто хотел вас научить, как городские девочки играют. Вы же хотите стать городскими?

Девочки молчали. Сашка развёл руками: мол, как хотите.

– Я городская, – тоненько пискнула моя одногодка Алёнка, прячась за спинами подружек. – Но голыми у нас не купаются. Я с родителями ходила…

– Ты откуда? Киевская? – перебил её Сашка, нахально осклабился.

– Нет, с Городка…

– Тоже город! Город Городок… Я о настоящих говорю. С Киева или Москвы. Кто в Москве был?

Девочки замотали головками.

– Вот видите. А я был. И мы с Олей, которая из «Королевства кривых зеркал», купались без трусов. А она настоящая городская. Фильм смотрели?

Девчонки закивали. Сашка улыбнулся:

– Если будете делать, что прикажу, все станете как Оля из сказки.

– Она непослушная, – пролепетала Люба. – В зеркало влезла…

– Зато классная! – отмахнулся Сашка. – А потом, когда вырастите – станете как Алла Пугачева. Знаете такую?

– Знаем, – недружно ответили девочки.

– Она песню первоклассника поёт, – добавила Алёнка, колыхнула тугими косичками. – Мы её в школе учили.

– Ну, тогда раздевайтесь и купаться, – подморгнул Сашка. – Жду в воде.

Он повернулся, обнял Алку. Та просияла, прилепилась. Голые Адам и Ева, взявшись за руки, побежали к озеру, мелькая незагорелыми попками, взметнули мириады разноцветных брызг.

Девчонки переглянулись, нехотя принялись раздеваться, складывать сарафанчики, юбочки, футболки, а затем трусики на гладкие валуны.

Они стеснялись. Мы и раньше друг друга голенькими видели, но тогда ЭТО было забавной игрой, лишённой стыда. Сейчас же мои подружки, видимо, понимали, что будет по-другому: невинные игры закончились, их ждёт новое, интересное, не совсем хорошее.

Сидя поодаль на камне, я смотрел, как девочки брызгаясь и повизгивая, заходят в воду. Чувствовал их любопытство и страх, а ещё непонятное желание. И от того мне вдвойне стало обидно самой обидной детской обидой.

Назло Сашке, который непрошенным явился в мой мир и разрушил мой Рай, я задумал не раздеваться и не купаться. Сначала хотел уйти, пока они под хохот и улюлюканье забавлялись в воде, но что-то сдерживало, не отпускало. Неведомая ревность терзала сердце. Детская жестокая ревность, которая желала, чтобы соперник поскользнулся на замшелом валуне, захлебнулся, утопился, а мои девочки возвратились ко мне.

Купались они долго. Сашка их учил делать поплавки белыми попками, нырять, плавать по-собачьи. При этом поддерживал бесстыжими руками ножки, животики, и всё, что хотел, и не поскальзывался, гад, а легко уклонялся от заигрывающих брызг, переливался красивым мальчишеским телом в лучах июльского солнца.

Они вышли из воды сдруженные. Облепили Сашку по обе руки, уже не стеснялись. Предательницы!

Нужно уходить. Мне здесь делать нечего.

Я привстал с камешка, отряхнул шортики, но тут меня заметила Алка.

– А Эдик не разделся! Не разделся! Не разделся!

Все повернулись, уставились в мою сторону. Сашка неспешно, по-взрослому раскачивая плечами, двинулся ко мне, не сводил прищуренных глаз. Цыплята засеменили следом.

– А ты, значит, откололся от компании? – ласково проворковал Сашка. По его мохнатому писюну скапывали капельки.

Я потупился, молчал. Горло сдавил вязкий страх. Вспомнил о Змейке, которая выручила когда-то в песочнице, захотел приказать ей превратить Сашку в таракана, чтобы затем раздавить с пребольшим удовольствием, освободить от чар заколдованных подружек. Однако вспомнил мамин запрет. И подружки, судя по их радости, освобождаться не хотели. Предательницы!

– Ты трус и сельский кугут! – уже другим голосом, злым и противным сказал Сашка, не дождавшись моего ответа. – Иди вон! Девки с тобой больше не играют!

Голенькие девочки искоса поглядывали на меня. Молчали.

Сашка недовольно обернулся:

– Вы с ним играете?

Девочки молчали. Видно не по душе им была наша размолвка. Сашка хоть и красивый, и играет с ними в разные игры, но я-то с ними вырос. Я их самый лучший друг, который нежно гладил, не обижал, делился конфетами. Ещё неискушённые во взрослых забавах, когда придётся юлить и делать выбор, они хотели играть и с ним, и со мной, и до конца не понимали, в чем причина ссоры.

– Не играем! – пискнула Алка. Покосилась на Сашку, затем на меня.

Ей по титулу полагалось так ответить. Остальные молчали. Знать, не сумел разлучник до конца околдовать. Наша дружба оказалась сильнее. Сашка, не дурак, тоже понял.

– Иди вон, молокосос! – процедил Сашка. – А если кому о нас пикнешь, утоплю в озере! Понял?

Я понуро молчал.

– Понял? – злобно повторил Сашка, сжимая кулаки.

Я кивнул.

– Не слышу?

– Да…

– Громче!

– Да! – чуть не плача выкрикнул я, решая, оставаться на месте или бежать. Если б не девчонки – убежал. А так – стыдно.

Глянул на них: насупились, головки опустили. Одна Алка зло щурилась.

Я подтянул шортики, подобрал скомканный, так и не надутый резиновый круг, с которым всегда ходил купаться. Не оглядываясь, быстро пошёл от озера, сдерживаясь, чтобы не заплакать и не побежать.

За спиной доносился Сашкин бас и Алкин писк, которые, видимо, рассказывали, какой я плохой, и что со мною играть не стоит. Ну и пусть! Предательницы!

Я отошёл подальше, голоса затихли. Присел в кустах и заревел, хлюпая носом, растирая горькие слёзы по запылённой мордочке.

Было обидно, что теперь мне не с кем играть. Что меня не любят, как Сашку, потому, что я не такой красивый и сильный. И у него большой писюн, который не согнётся.

Горько всхлипывая, старался не думать о Разлучнике, но он сам лез в голову. Если не сегодня, то через день или два Сашка всё равно бы меня прогнал. По-любому прогнал, чтобы не мешал ему делать с девчонками всякие стыдные штучки. А что он будет делать – я не сомневался. Я бы на его месте делал. Но я не на его месте, а на своём: маленький, веснушчатый, неинтересный.

И так мне было обидно, и так я ревел.

Следующую неделю меня никто не навещал. Сам же к ним поклялся не идти.

Сердце щемило от обиды, что подружки меня предали, заменили на Сашку. Уже решил в Городок возвратиться, к родителям и верному Юрке, но деду с бабкой за летними заботами было не до моей печали. Мне приходилось самому играть за сараем в песчаной куче, строить крепости, прокладывать дороги и ревниво наблюдать, как на холме за селом шествует моя былая ватажка во главе с Самозванцем. Наверное, там без меня трогаются, предательницы. Больше к ним не приеду!

Я потихоньку уходил в свой одинокий мир, обида таяла, оставалось сожаление. Днём играл, а вечерами читал книжки, которые задали на лето. Больше всех меня захватила повесть «Без семьи» о мальчике Реми, который бродил по свету и ему встречались настоящие друзья. Реми влюбился в немую девочку Лизу – дочь садовника Акена. Они вместе играли, трогались и целовались (это я сам придумал, потому что в детских книжках о таком не пишут), а потом, когда стали взрослыми – поженились. Если бы у меня была такая Лиза, то я бы тоже на ней поженился, пусть даже немой. Лиза из книжки никогда бы не поменяла Реми на Сашку, пусть даже красивого и киевского. Только мне теперь было без разницы. Зло решил, что когда возвращусь домой, то проколю всех предательниц между ног позорным чёрным карандашом и спалю над свечой.

А ещё я думал о Сашке. Порою, особенно перед сном, когда мир засыпал, не мельтешил перед глазами, я чувствовал, как Сашка чего-то боится. Потому и мучит девочек крапивой и больно щипает, будто прячет за этим свой страх.

Я думал о причине Сашкиной боязни. Сначала решил, что он ребят старших испугался, которые его побили. Но там не было страха, лишь ненависть и желание отомстить. Сашка боялся чего-то очень сильного, громадного. Я так и не додумался – чего.

Зато Змейка подсказывала: это сильное-громадное хочет его достать, ищет, но не находит. И тогда я решил подсказать неведомому Чудищу, где Сашка, чтобы оно нашло его и забрало от моих девчонок, а лучше съело.

Попросил Змейку дотронуться до того неведомого, ищущего – будто протянуть невидимую ниточку, – а сам начал представлять Сашку, как прорисовывать: вихрастый чуб, красивое лицо, в которое предательницы влюбились, широкие плечи, бугристые руки, здоровую колбасу (последнего можно было не представлять, но оно само лезло в голову, потому как наибольше мучило).

Представил дом Сашкиной бабушки. Затем табличку на углу дома с названием улицы и цифрой. Затем дорогу: сначала грунтовую, которая ведёт от нашего переулка до центральной булыжной улицы, потом эту улицу, петляющую по селу, дальше – по полям, аж до самой асфальтовой трассы на Киев.

Он тут! Он тут! – повторял я, как заклинание. – Найди его. Забери его, Чудище! И при этом видел тоненькую серебряную нить, которая появляется из моей макушки, ныряет в приоткрытую форточку и уходит в ночное небо, покрытое большими июльскими звёздами.

Так представлял и шептал пять ночей, но горе моё нисколечко не уменьшилось. Сашка, как и прежде, собирал предательниц у себя во дворе. Я слышал их смех, даже видел сквозь щёлку в дощаном заборе. А потом они вместе отправлялись по своим интересным делам.

Мне опять стало обидно. Теперь обижался ещё и на Змею, которая не могла отправить Сашку к неведомому Чудищу.

Всеми забытый и ненужный, я пуще прежнего разогорчался. Уже не хотел строить песчаные замки, даже читать не мог. Сидел целыми днями в зарослях крапивы за дровяным сараем, наблюдал копошение разновидных жуков-червячков, мечтая превратиться в одного из них, чтобы спокойно жить в уютном невидимом мире, а не страдать от жестокой обиды.

И тут, спустя неделю, грустное моё одиночество нарушила одна из предательниц.

Пришла ко мне Маринка. Она была местная, на год старше, в сентябре станет четвероклашкой. Когда мы, ещё до Сашки, гуляли ватагой, то Маринка ничем не выделялась среди остальных девочек, разве что больше других обижалась на Алку, которая уводила меня в кусты и долго не отпускала.

Теперь была Маринка испуганной и виноватой, как побитая собачонка.

Я притворился обиженным, на Марину не смотрел. Хотел развернуться и уйти в хату, но в груди приятно защекотало: не забыла, не смогла без меня. Знать, не такой Сашка всесильный, хоть и красивый.

Торопливо сбиваясь, Маринка рассказала, что покинула ватажку. Теперь она с ними не играет, поскольку там все – дураки, а хочет играть со мною, потому, что я хороший. А ещё обижалась, что Алка её подговорила, будто Сашка лучше, что он большой и увезёт девчонок в город, в зоопарк. Но это брехня, так как Сашка плохой и злой, и по-настоящему любит Алку, целуется с нею, а остальных только мучит и заставляет делать всякие противные штучки…

Маринка брезгливо скривилась, а потом, в знак примирения, протянула мне вкуснючую киевскую конфету. Я простил.

Мы разделили лакомство и пошли гулять в запущенный колхозный сад. Сначала ловили ящериц, которые оставляли нам на потеху прыгающие хвостики. Затем, ободрав коленки, мы собирали разноцветные ужачки; тут же их топтали, чтобы никто не отравился.

И я, и Маринка, молчаливо знали, зачем шли в дальний угол сада: не ради ящериц, тем более – ужачек. У нас должно было случиться настоящее примирение, о котором я думал две недели одиночества.

Мы пришли в давно разведанное укромное место меж разлогих яблонь, скрытое зарослями спутанного кустарника. Маринка сказала, что будет трогать меня первой.

Я лег на прижухлую траву, приспустил штанишки, закрыл глаза, ожидая щекотливого поглаживания травинкой.

Однако Маринка повелась необычно. Сначала, как раньше, начала гладить, но не травинкой, а рукой. Потом сдавила писюна и бысто-быстро задёргала, сдвигая шкурку, от чего становилось больно. Я чуть приоткрыл глаза, пытаясь увидеть сквозь смеженные ресницы, что она собирается делать, поскольку новые ощущения мне не понравились.

Маринка с минуту подёргала, затем наклонилась, несколько раз лизнула раздетого писюна и принялась посасывать как палец. В животе защекотало, стало приятно и немного стыдно – ещё никогда меня ТАМ не целовали!

Писюн напрягся, занемел, стал твердющим. Казалось – разорвётся!

Захотелось писать. Почувствовал, что могу писнуть Маринке в рот, безвольной рукой пробовал отодвинуть её голову, но не смог: внизу занемело, запекло. Невыносимо приятное вспыхнуло и разлилось во мне. Писюн заныл, взорвался тысячами щемящих иголок… Я заскулил от неведомой боли-сладости!

Маринка отскочила, испуганно уставилась на меня.

Я подтянул штанишки; сел, опёршись спиной на прохладную яблоневую шкуру. Потихоньку горячая волна схлынула.

Что это было?!

Посмотрел на Маринку: так больно и хорошо мне никто не делал. Даже Алка.

Девочка подползла на четвереньках, примостилась рядом. Забеспокоилась: почему я кричал, и почему у меня не брызгает.

Я не знал, что у меня должно брызгать. Спросил Маринку, но та не ответила, лишь попросила, чтобы об этом никому-никому не говорил. А затем, будто решившись, после клятвы «на смерть», страшным голосом рассказала такое!

Научил её ЭТО делать Сашка. Не только её – всех девчонок из нашей ватажки. В тот же день, когда меня прогнали, Сашка сказал, что может поиграть с ними, как играл с городскими девочками. Если они хотят, конечно. Но без такой игры нельзя городскими стать. И если попросят, то он научит, хоть ему не сильно охота с малышнёй связываться.

Девочки захотели и попросили, потому, что в Сашку давно влюбились. Особенно Алка.

После этого Сашка привёл девочек к самой страшной «кровавой клятве», ещё страшнее, чем наша «на смерть». Острым камешком он расцарапал им до крови запястья на правой руке, а потом приказал поочерёдно приложиться кровавыми царапинами друг к другу, поклявшись, что никогда, никому и нигде не расскажут о том, чему он будет учить. А если кто проговориться, то не только сам умрёт, а умрут все-все его родственники, дом сгорит и село провалиться под землю.

Маринка говорила, что очень испугалась такой клятвы, однако рука уже была расцарапана. Тем более Король бы не разрешил уйти. После того, как окровавленный камушек торжественно выбросили в воду, Сашка объявил предательниц своими жёнами, назначив Алку старшей.

Затем началось обучение городским играм…

Маринка беспрестанно шептала мне в ухо, будто ей не терпелось первой поделиться страшным секретом. Она морщилась, возмущённо фыркала и закатывала глазки, только мне казалось, что она нарочно наговаривает на Сашку, потому как ей было интересно. Мне бы ТАКОЕ понравилось.

Слушая Маринку, я будто прикасался к недозволенному взрослому миру. Не книжному – настоящему: интересному, недоступному, а потому – манящему.

Ревность моя перегорела и ушла, зато появилось нестерпимое желание самому оказаться на месте Сашки.

– А потом мне надоело, – вздохнула Маринка. – Я сказала Алке, что с ними не играю, даже клятвы не боюсь. Сашка взбесился! Кричал, что завтра мои родные помрут, и я, и все! Лишь они останутся. Мы умрём. Да?

– Может, и не умрём, – ответил я, думая о другом. От Маринкиного рассказа у меня вздыбилось в штанишках, внизу живота разлилось уже знакомое приятное. – Пока не умерли… А что дальше?

– Потом Сашка приказал девчонкам меня раздеть и бросить в болото к лягушкам, но те не послушались. А я расплакалась и убежала. И всё. Больше к ним никогда не пойду! Буду с тобой дружить, потому что ты хороший. Только ты им не рассказывай, что я тебе рассказала. Поклянись!

– Честное октябрятское…

Маринка придвинулась ко мне, положила головку на плечо. Раньше я бы застеснялся, но теперь, узнав ТАКОЕ, стал смелым.

Мы залезли подальше в кусты и долго игрались как два голодных зверька, но уже по-новому – так, как рассказывала Маринка, как научил её Сашка.

По дороге домой девочка призналась, что всегда меня любила и ревновала к Алке. Но теперь мы будем вместе, а когда вырастем, то поженимся. А ещё (самое главное!) Маринка сказала, что у меня писюн в сто миллионов раз лучше, чем волосатый Сашкин. И я, смутившись от такой похвалы, пробурчал в ответ, что у неё самая лучшая девчачья писька, лучше, чем у всех.

Так началась моя медовая неделя с Маринкой. Следующие дни мы проводили в колхозном саду, в сладкой неге, питаемой полученным ею опытом и моим народившимся желанием. Я забыл о недочитанных книгах. Даже перехотел ехать в Городок и просил бабушку определить меня учиться здесь, в селе (чтобы не разлучаться с Маринкой – но этого не говорил). Бабка лишь улыбалась, потому как разгадала нашу любовь, застукав на сене без трусов.